не жрет животных, падаль : Лежа на спине...

Лежа на асфальте, глаза – в небо, вдыхая теплый воздух исходящего от горячего асфальта, почему-то усиленно думаешь о ценности жизни. Капли холодного дождя на раскаленной поверхности контрастом расцветают во рту – это похоже на вкус крови, которую так приятно сквозь зубы сплевывать на поверженных.
Жизнь постигаешь на ее самых глубоких разломах, кожей чувствуя разницу. Замирая, можно услышать звук ломающихся внутри тебя костей, утробные звуки внутренних катастрофических метаморфоз – осматривать их последствия, дотошно разглядывая шрамы, уже не так интересно. Дело прошлое, как оставленные зарубки, как крестики в календаре, как узелки на память – вне контекста теряют смысл. В тот же момент, все, что раньше казалось серым, вдруг распадается на черное и белое.

Андрей убежден, что жизнь начинается здесь, именно в те моменты, когда он, стискивая зубы, прислушивается к собственной хронике боли, неспешными ударами проносящейся в его голове за мгновения. В эти секунды стимул теряет значение, а вот сам процесс неотразим особенно в неспешной ретроспективе, когда с эстетствующим видом Андрей может в тишине почти-шепотом произнести: «а ведь чуть не падох, блеа» и улыбнуцца лицом, преисполненным мудрости.

Андрей в белом саване больничных палат. Лежа на спине, глаза – в потолок, здесь проходят бледные дни воскрешения: минутами Андрей возвращает судьбе кредит своего легкомыслия. Для кого-то революция - легкомыслие, для Андрея же трагедия безупречно логична.

Фармакологический запах больничных покоев, превращающий здоровых в больных, постепенно отравляет и Андрея. Пропитанная им простыня, наволочка подушки, стоящий рядом столик и треснувшая стена – капля за каплей впитываются в вены, становясь не частью внутреннего антуража больницы, а частью внутреннего убранства сознания. Многодневная смерть - выйти из больницы трупом, чтобы не хотеть жить. Когда за тобой закрывается дверь больницы, в голове лишь один вопрос – а было ли когда-то иначе?

Мысли путаются, как зыбкие бинты, спасающие от ран, но сковывающие движения.

Андрей, превозмогая боль, смотрит в окно, туда, где мимо него проносится жизнь. Отчужденность и невозможность вернуться изливаются слезами по застывшему под запекшейся кровью лицу. Соленые брызги попадают Андрею в рот, и он чувствует знакомый привкус разочарования. Слезы на языке ничем не отличаются от крови.

Но сейчас этот вкус безнадежно далеко: за бесконечностью процедур, холодной стальной кропотливостью хирургов, безалаберностью и неловкостью походов под себя. Теперь его жизнь выглядит так. Однако по ночам, когда даже воздух в палатах застывает в томительном ожидании чьей-то смерти, Андрей понимает, что Жизнь за окном – та же паскудная сука, что и эта в белых одеждах.

Однажды, лежа на спине, глаза – в небе, вдыхая теплый воздух асфальта, он почувствовал это, понимая, что на этом месте все так просто не кончится. Там, рассматривая свой серый век, и видя только черное и белое, он понял, что только на разломах судьбы, секрет жизни можно разгадать.

Он убежден, что его жизнь началась в момент контакта с землей, последовавшего за прыжком, и кончилась там же. Секунда жизни без серых тонов, без неопределенности, без размытых категорий. Где важно так мало вещей и все они либо иссиня черные, либо кипильно белые.

Сейчас он ждет второй попытки.

Он ждет, когда все его шесть лапок срастутся, и он, поблескивая безупречно гладким хитином, вскарабкается на травинку и прыгнет навстречу солнцу и упадет на раскаленный асфальт, чтобы прервать череду серых дней и снова разглядеть черное и белое. В этот раз, он не хочет возвращаться к серому потоку дней, к выходу из которого он был так близок там, лежа на асфальте, глаза - в небо

Жаль, что Андрею никак не понять, что ему и другим таким же как он муравьям, весящим чуть больше воздуха, никогда не разбиться об землю, с какой бы высоты они не прыгали вниз. Зато он может поднять в 43 раза больше, чем весит сам.

Разве это само по себе не повод?
__________________________________
не жрите жывотных - они вас тоже не любят...