не жрет животных, падаль : Блеск

Со скучающим видом, выражая полную незаинтересованность и бесстыдное безразличие я пересматриваю фотографии ее семейного альбома. В данное мгновение я символизирую безупречность: на мне однобортный пиджак Paul Smith, рубашка Comme des Garcons, мокасины Testoni и льняные брюки от Марка Джейкобса для Louis Vuitton. Я стараюсь гармонировать с образом беспечного шика, брезгливо перелистывая страницы альбома. Я замечаю ее кроткий восторг, вызванный, видимо, очередным сюжетом на открывшейся фотографии, ловя на себе заискивающий взгляд. Не нужно ничего говорить, она понимает, что я обнаружил ускользающий след ее тщательно скрываемой эмоции, и теперь она ждет моего одобрения. Я медленно улыбаюсь, не обнажая зубов, пытаясь казаться с одной стороны по-отечески снисходительным, а с другой стороны беззастенчиво твердым и маскулинно незаинтересованным. Взглядом я ищу на ее лице отпечатки реакции.

Легкое смущение пробегает по ее коже и растворяется неуклюжем румянцем на загорающихся щечках – в точку, тот эффект которого я ждал. Детский, нерезонно инфантильный и чурающийся собственной неуместности в ее возрасте, стыд. Она думает, что ошиблась, надеясь на одобрение и широкую улыбку. Я продолжаю мягко улыбаться, пастельными тонами украшая наше единение. Говорить ничего не надо, открыть следующую страницу будет означать прекратить ее кукольные терзания, а это мне сейчас кажется недостаточно забавным. Она пытается не встречаться со мной взглядом, поправляя прическу и изучая стоящие на полке книги. Она знает, что в данную минуту любые слова, сказанные ею, сыграют против ее репутации.

Я медленно перевожу взгляд с альбома на ее лицо, зная, что она остро почувствует тяжесть моего присутствия. Она вынуждена посмотреть мне в глаза – в душе я ликую, предчувствуя легкое единоборство с закономерным исходом. В ее глазах трепещущей влажностью на синеве застывает унизительная мольба, мне кажется, что я слышу, как в ней ломается еще один маленький каприз – она просит открыть другую страницу, надеясь сохранить самообладание там – это мой триумф.

Сучка, тебе не понять, зачем мы играем в эту немую игру и зачем ты проигрываешь в нее. Также, как не понять тебе и того, что твое дешевое платьице от Herve Leger абсолютно тебе не идет и никаким образом не сочетается с моими представления о сегодняшней встрече. Туфли и сумка Cesare Paciotti несколько утешают и то только благодаря тому, что куплены в одном магазине, а значит, ты, глупая, упростила себе задачу, избавившись от необходимости подбирать аксессуар к обуви. Это злит меня и я чувствую, как мое настроение безнадежно портится с каждой минутой нашего совместного пребывания. Утешение одно – заставить ее почувствовать себя настоящей дурой, тем более что ее безвкусная одежда, как достаточно значимый фактор, не вызывает у нее самой таких мыслей. Сука.

…И мы продолжаем, хотя она знает, что после такого немого поражения, ей уже вряд ли удастся нанести хоть сколько-нибудь удачный удар в мое самолюбие. Я улыбаюсь задумчиво, как бы произнося одними губами «ползи, шлюха», осознавая свое превосходство и рассматривая следующую фотографию, она улыбается игриво, радуясь окончившейся схватке и видимо, приходя в восторг от своей смазливой рожи на очередном групповом фото.

На этой присутствую я. Я сыто удовлетворен своим потрясающе дорогим темно-синим костюмом Jean-Louis Scherrer, галстуком Brioni и запонками Dupont, своим серебром, подчеркивающих небесную лазурь рубашки Steffano Ricci. На фотографии, я смотрю куда-то вправо и, подняв левую руку в неуловимом жесте, разговариваю по телефону. Лицо в кадр не попало. Полученное от просмотра эстетическое наслаждение я не показываю, плавно переводя иллюзорный взгляд с одной фигуры на снимке на другую. Все улыбаются и смотрят в объектив – долбанные марионетки, зачем так унижаться ради какого-то паузы в реальности, которая потом когда-нибудь напомнит Вам о количестве выпитого шампанского и снюханного кокаина на какой-то там вечеринке. Этими воспоминаниями в данную минуту занята и она – пытается провести вектор романтического напряжения в этой толчее между ее, висящей на моем плече, фигурой и моим отвернувшимся взглядом. Она закусила нижнюю губку, и исподлобья посматривает на меня, вложив в этот жест все свое кокетство – меня тянет блевать. Хочет быть ближе, надеется, что общие воспоминания смогут нас согреть в своих объятиях. Мне не интересно, наши отношения похожи на арифметическую задачку, в которых для меня все меньше неизвестных. Каждая ее реакция мне заранее известна, ее поведение читается мною, как описание решений.

На следующей - я в шоколадно коричневом Umberto Bilancioni, но стою почти полностью развернувшись спиной. Перед тем как задуматься о причинах разворота, я успеваю оценить свою осанку. Опять не вижу лица, мне это кажется неприятным. Я быстро, но не очевидно, так чтобы она не заметила моего волнения, листаю дальше.

Серый Pal Zileri в тонкую полоску, но лицо размыто – фотограф, видимо снимал в движении. Дальше.

Роскошный Ermenegildo Zegna для истинно космополитичных людей, дерзкого темно зеленого цвета. Моя голова скрыта за силуэтом какого-то ублюдка из числа наших с ней экзальтированных дружков. Паника.

Не стесняясь, я расшвыриваю одну за другой фотографии, пытаясь разглядеть хоть на одной из них свой облик: Ralph Lauren, Instante, Sergio Rossi, Charles Jourdan, Karl Lagerfeld - пестрой чередой и ни одного изображения моего лица.

Я паникую, хотя знаю, что буду потом об этом жалеть. Не оглядываясь на ее реакцию, я как можно более медленными шагами, удаляюсь и спускаюсь к машине. Я успеваю думать о громкости своих шагов и стремлюсь придать им большую мягкость и упругость, чтобы не произвести впечатление суетливости. Не прощаюсь.

Я приезжаю домой, раскаленный от темпа поездки, перерываю полки и достаю нераспечатанные пакет с фотографиями – мемуары, которые я еще не перечитывал. Одна за другой хроники моей жизни.

Ничего. Ни одного четкого изображения моего лица. Я расколот.
У зеркала я усилием воли истерично пытаюсь собрать свое отражение из осколков того, что когда-то видел, слышал о себе. Я вижу свое лицо, и вижу, как по моей щеке течет предательская слеза. Я успеваю подумать о том, что благоприятным обстоятельством в данной ситуации является то, что я живу один и кроме меня в квартире никого нет. Мне ничего не придется объяснять.
Истерика. Никаких свидетельств моего пребывания.
Мысли проносятся в моей голове и бьются изнутри о кости черепа, причиняя мне невыносимую боль. Никто не узнает был ли я там.
Может я и не был участником всех этих событий, это кто-то другой?
Мне необходимо найти подтверждение хотя бы одной из своих догадок.
Я звоню ей, потому что не знаю кому еще звонить, не могу остановиться на номерах телефонов других людей, потому что не помню, где были они, когда я был там.
Алло – она поднимает трубку, по проводам несется ее скучающее непонимание с привкусом недоумения. Или я просто ее недостаточно знаю и не могу разгадать математику интонаций.
- это я – произношу я и понимаю, что сказал это слишком нервно, настолько, что она могла почувствовать мое беспокойство в колебаниях мембраны. Беспокойство?! Моя жизнь рассыпается, песком уносится из моих наивно раскрытых ладоней – это шок, а не беспокойство.
- кто это? – она меняет тон с заспанно безразличного на прямолинейно вопросительный.
- я, Михаил – ору в трубку я, - что не узнаешь? – мой голос кажется мне писком сдавленным комком, который сейчас у меня в горле.
- какой еще Михаил? – недовольный и заранее утомленный последующими объяснениями голос. Я не знаю, что ответить. А, как мне себя описать этой сучке, которая в принципе должна знать только одно мужское имя – мое.
- я только что от тебя уехал, дура – визжу я от злости и ненависти к этой идиотке.
- у меня никого не было, я Вас не знаю, что Вам надо? – она заражена частью моего раздражения – вы ошиблись!
- стой, сука, не вешай трубку, кто содержит тебя уже три года, в чьей квартире ты живешь, кто трахает тебя каждую ночь? Это Я, Михаил – я хочу перерезать ей глотку несколькими яростными взмахами лезвия.
- пошел ты, ублюдок, я вешаю трубку – не звони сюда больше, это моя квартира! – она кричит, но в ее голосе, нет ожидаемого мной страха – я не знаю никакого Михаила.
- это же я – интересно, телефонные кабели могут передавать слезы, которыми сейчас набит мой рот?
- я вешаю трубку – спокойно, как могильщик говорит она – я вас не знаю, не знаю никаких Михаилов…
Я ей верю.
Короткие гудки – все, что осталось от меня.
А был ли я?

Раскрыта створка исполинского гардероба, на полу лежит телефонная трубка, пульсом коротких гудков наполняется вакуум пустого помещения.

Не жрите жывотных – они вас тоже не любят