Maksim Usacov : Издержки Логики

В последствии, все очевидцы лгут с той наглостью, которая присуща только свидетелям и политикам. И если ложь их будет проста она будет удостоена веры. Так уж мы с вами устроены – предпочитаем верить всему «не противоречащему». Не потому что нам недостает мудрости, а из понятной (даже ребенку) удобности такой позиции. В конце концов, мы настолько сживаемся с этой ложью, что в случаи раскаяния, какого-то совестливого очевидца, он будет освистан и предан остракизму. Даст бог и для него все обойдется. Если он вовремя осознает вред правды, оставшись в уютном мире быта, заслуженного однажды ложью. Но если человек этот вздумал мстить за свою какую-либо (мнимую? настоящую?) обиду, ему следует помнить – общество умеет мстить. И пусть действует оно неосознанно, скорее даже реагируя, жалости никакой не будет.

Проявляя крайнюю степень своего неудовольствия, с помощью какого-то своего представителя, запишет слова этого человека на бумагу. И пусть не льстит это ему. Цель этого действа, как бы красиво не была обставлена церемония, не сохранить, а ославить. По странному стечению обстоятельств, откровения принято излагать в самой что ни есть грязной прессе. Не счесть причин, из-за которых желательно просто избегать встреч с подобной публикой, не говоря уж об доверительных беседах. Правда, на причины эти принято ссылаться уже после учиненного информационного стриптиза – но тут уж ничего не поделать.

Написанному всегда достаточно шансов, чтобы попасть к профессору Бокию, Станиславу Сергеевичу, который уж очень в последнее время пристрастился к чтению прессы. Отдавая должное людской славе, даже подмоченной, профессор непременно уделит время вновь освещенным занимательным фактам. Он зайдет в свой любимый ресторанчик, кивнет официанту, с той замечательной легкостью человека, уверенного в своем будущем, и, поглядывая в маленькое круглое окошечко на торговый порт, будет пить свой кофе (чашки две). И в какой-то момент взгляд его упадет на стопку газет, сложенных на маленьком столике с чудесными резными ножками. Он приподнимется, обозначив тем самым свое намерение подойти к нему, но официант, за столько лет хорошо изучив профессора, сам подбежит к прессе, и, быстро рассортировав её, чтобы предоставить самые свежие и любимые издания, поднесет их к столику. Станислав Сергеевич, с некоторой ленцой, пролистает, скорее не читая, а выдергивая какие-то строчки, складывая для себя картину, пока в какой-то момент не наткнется на это описание очевидца позабытого уже всеми события. Чтение его взволнует. Он даже, все-таки ловко уйдя от применения обесцененной лексики, произнесет, чуть скривившись: «Однако».

В ресторанчике никто и не обратил внимания на фразу, брошенную завсегдатаем, соотнеся его поведение с названием газеты, которую тот держал в руках. Только усталый официант, подумает о несправедливости мира, но ни с кем не поделится своими мыслями, не из-за трусости, а от бесцельности подобных вопросов. По крайней мере, так он сам себе объясняет свое молчание, а как оно есть на самом деле, его интересует мало. Да и задуматься, в общем-то, не успеет, как востребуют его те бесчисленные обязанности, во исполнение которых он служит, и жизнь унесет к соседнему столику, потом в бар, на кухню и так далее. Разве что немым укором этому безобразию будут два толстых литературных журналов, да какая-то агитационная листовка с призывом к очередной благотворительности, так ни разу и непрочитанные посетителями. Станислав Сергеевич продолжит свое чтение. Потом закажет себе горячее, выпьет вина и, уходя в некоторой задумчивости, возьмет заинтересовавший его номер. Персонал ресторанчика, привыкший с пониманием относиться к слабостям завсегдатаев, даже не заметит пропажи.
Бокий же, чувствуя копошение эмоций в своей душе, пожелает направиться к морю. Но отправится по совершенно другому адресу. Он сядет на переднее сидение вызванного такси. Иномарка, раздолбанная усилиями наших дорог, которые за последнее столетие не стали лучше, будет катиться, повизгивая на поворотах, будто щенок на прогулке. Таксист, наблюдая за нервным пассажиром, будет хмурится. Но, к удивлению таксиста, профессор ничем себя не выявит и по приезду, выйдя около грубой железной двери психбольницы, расплатится щедро. Исподволь, как бы нехотя, к городу подкрадется ночь, и липкая жара под её напором медленно начнет отступать. Профессору поежится и позвонит в черный звонок. Откроет какой-то помешанный. Владимира, давно именуемого Володькой, не будет. Из окна корпуса дебелая медсестра и махнет рукой в сторону унылой сторожки посреди двора. Бокий только пожмет плечами. Непохоже на Володьку прямо в разгар заработка покинуть свой пост.
Владимир Владимирович всю жизнь славился правильным построением собственного распорядка дня, из-за чего некоторым даже представлялся образцом пунктуальности. На самом деле тот не видел ничего зазорного в опозданиях. Причина точности крылась в исповедуемой им логике, которая требовала считать опоздания обкрадыванием следующего мероприятия. Вот и резал Владимир свой день на отрезки дел и следовал запланированному. Другое дело, что назначив точный час своего присутствия, он и не предполагал гарантировать свое непременное присутствие, а следовал собственному ежедневнику, зачастую не соотнося с чужим расписанием. Скорее всего, образ пунктуального человеку создавала ему в высшей степени злившая профессора привычка прямо во время разговора откланиваться, ссылаясь на нечто спешное и важное. Когда же он превратился в вечно бухающего Володьку, он окончательно перестал соотносить свое расписания с другими, руководствуясь только собственной выгодой.
Оттого-то и удивился Станислав Сергеевич, не увидев его отворяющего скрипучие врата и требующего пропуск, прям как апостол Петр, но в отличье от святого допуская любой разумный эквивалент оного. На всю ругань персонала отвечая, что право из дурки выйти надо заработать лечением, а зайти – уже оплачиваемая привилегия. Потрескавшаяся асфальтовая дорожка приведет к покосившемуся домику – главную льготу сторожа психушки, по достоинству ценимую всеми вступившими когда-то на эту должность. Правда, Володька, в отличие от предшественников не бывший счастливо излечившимся пациентом охраняемого заведения, и устроенный по большому блату профессором, не ценил доставшееся сооружение и совсем не следил за состоянием стен, в результате оно представляло последние годы жалкое зрелище.
Дверь будет приоткрыта и Станислав Сергеевич, не заглядывая в запыленные окна, войдет. Пусто. Профессор сделает по инерции еще несколько шагов, прежде чем остановиться. Комнате явно не хватит глумливого и глупого Володькиного приветствия:
– Довлеет дневи злоба его, – произносимого им обычно одновременно с тремяперстным крестом.
Да и оправдания
– Христом клянусь, не представляю. Разумения не хватает, чтобы понять, кто мог решиться на такое, – тыкая пальцем в газетенку, – Это либо глупость непростительная, либо злой, предательский и истинно мерзкий способ шантажа.
были бы более гармоничны чем тишина.
Бокий подойдет к столу, застеленной той же газетой, только выпуском раннее, на котором в алюминиевой миске дышала паром картошка в соседстве с полупустой рюмкой. Профессор окончательно запутается, почему Володька бросит свой пост в самый разгар, чтобы откушать залитую маслом отварную картошку, по обыкновению употребив. Безусловно, смятение должно будет охватить Володьку чтобы он не закончил возлияние и исчез, оставив даже рюмку недопитой?
Профессор сядет на замызганный стул и будет грустить. Минут сорок. Он неслучайно именно к Володьке зайдет первым . Вдвоем стоя у истока обмана. ( инициация идеи произошла во время их беседы в том самом любимом Бокием ресторанчике) с тех пор они чувствовали друг к другу ненависть и дружеское участие. И вопрос:
– И как теперь спишь по ночам? – единственное ради чего все еще посещал профессор опустившегося политика, – Как теперь по ночам? Он не сниться? А ОН? Ведь кто мы в сущности как не дешевые фокусники потрясшие основы, чтобы вытащить из шляпы кролика, которой однажды стал хищником?
Но заготовленные вопросы и покаянная речь будет останется не востребованной, и профессору попытается экстраполировать ответ собеседника
– Все грехи, не только этот, замаливаю я в своем отшельничестве, – глумливое.
или
– Спать – сплю. Сны не сняться. Плевать я хотел на него, – безнадежное.
или может
– А кто ж знал, что такой паскудой окажется? – усталое.
и даже вдруг
– А я ни о чем не жалею. Довлеет дневи злоба его. – Хотя может это сам профессор оправдывается пред собственной совестью, сидя на грязном стуле.
Перебрав ответы (будет ли правильный?), он поднимется, аккуратно прикроет дверь и пойдет пешком по улицам, все еще путающимся в закате и тенях рожденных им. Не более получаса и загадочная полутень сменится наглым уличным освещением, изредка перебиваемое витринами и вывесками. А господин Бокий будет все также шагать по асфальту, аккуратно повторяя привычный маршрут третьего трамвая, давно отмененного, но все еще памятного благодаря детским иллюзиям и отроческим переживаниями, которые как бы далеки не были, все равно цепко держали его. Только в самом конце, почти в видимости конечной остановки, Станислав Сергеевич вдруг спохватится, что потерял где-то газетенку, первоисточник событий. Подумает о такси, но потом сразу отметет эту версию, живо представив комнатку Володьки. С досадой вздохнув, он сойдет с маршрута и по яркоосвещенному бульвару направится к частной студии еще одного хранителя тайны.
Александров, Феликс Маратович – гроза юных журналисток, да и вообще женского пола, обитал в не обустроенном, но в тоже время комфортабельном жилище. Будучи почти всю жизнь одним из ведущих телеоператоров, к старости он вплотную занялся фотографированием, отдавая предпочтения съемкам обнаженной натуры. Даже преуспел и прославился среди столь падкой на оголение богемы. Постепенно из степенной квартиры путем слабозаметных превращений и перестановок, вылупилось плохообжитое пристанище фотографий и неуравновешенных красавиц, получившее гордое наименование студии. Профессор будет долго мяться у лестницы, прежде чем решиться подняться семь лестничных пролета и постучать молоточком в дверь, украшенную вертикальной, в человеческий рост, вывеской, на которой нагло в старинном шрифте было выведено «ФотографЪ»
Александрова Бокий не любил. Глядя на хилую (докторскую!) бородку, которой тот пытался скрыть неудавшуюся мордашку интеллигента, профессор зачастую с трудом сдерживался, чтобы не плюнуть или нахамить. К сожалению, в прямые его логики ни как не укладывался вектор удачи, который тянул того все вверх и вверх, не замечая каких-то глупых препятствий. Даже нисколько не удивившись, когда входная дверь, поддастся ударам молоточка, без скрипа пустит в квартиру, что спишит на неряшливость, привычную у таких везунчиков. И не услышит он александровское:
– Припозднился, батенька. Революционная ситуация уже залпом бьет в окна. Припозднился, – хорошо поставленным басом.
И лишиться редкого удовольствия бухнуть ему прямо с порога:
– Володька, пропал.

Только тишина встретит его. Да еще слабая дрожь света, рожденного люстрой в каком-то брахмановском танце раскачиваемую сквозняком, . А в коридоре в толстой раме огромная фотография женщины, любимой, неблагодарной, погибшей толи в результате несчастного стечения обстоятельств, толи вполне осознанного выбора беспомощного выхода из обыденного любовного треугольника. Убежав в любом случае из его, Станислава Сергеевича, жизни. У него не осталось почти в доме её фотографий – забрали дети, а Александров хранил, выставлял, возил за границу. Самое противное – никогда её не любил, называя композиции похабно «Женушка преподавателя». Профессору задержаться бы у фотографии, но он вдруг испугается, что выйдет ему навстречу хозяин и бросит:
– Любуемся? Снимал в апреле на телевидении. Все хорошо. Но эта уродливая шаль, в дырочках, из-за которой соски смотрятся буями в море, уродует. Я ей говорил – оставь её, выбрось, подари кому-то. А она только больше кутается. Но шляпка все искупает. И шаль. И соски.
Поэтому пробежит Бокий коридор не останавливаясь, и, отодвинув занавеси, чуть ли не нырнет «в залу». Там, полулежа на диване, отбивая такт пяткой по журнальному столику и что-то мыча, отдыхала очередная обкуренная натурщица. На вопрос об Александрове та молча махнет рукой куда-то в даль, но профессор отчего-то решит, что тот в лаборатории. Но в ней, залитой светом, никого не обнаружит. Вернется к натурщице, но та только пожмет плечами и со словами «да где-то здесь» углубится в себя. Как сумасшедший Станислав Сергеевич обежит все комнаты, заглянет в ванныу, на балкон, с удивлением обнаружит чулан. Там ему прийдет нелепая мысль, что Александров прячется в шкафу, и профессор перероет их все и еще раз найдет чулан. Потом вернется к натурщице, но та будет спать, сладко посапывая. Уж должен был профессор найти в себе смелость и поднять её, но вместо этого – развернется и уйдет. Только остановится у фото жены, и прощая ей на этот раз все, поцелует холодную бумагу. Дверь он закрывать не станет и спускаться тоже сядет на ступени и представит Александрова, в черной рубашке с привычно подвернутыми рукавами, сидящего на кухне и доказывающему:
– Ты зря, профессор, компликсуешь, – фотограф презрительно кривится, – жизнь подчиняется определенным законам. И наш с поступок (с большой буквы!) позволил вырваться из ограничений предписываемых этими законами. А что ж такого если Он… Если Он не совсем сумел воплотить доверенную ему мечту? Никому бы не удалось, так стоит ли рыдать. А мы совершили подвиг. Я уверен, пройдет немного времени, и мы сможем в открытую признать и сам факт обмана и побудившие нас причины.
– А что скажет Он? – спрашивает его профессор.
– Не вечен же наш дорогой … друг? Я старше тебя и то надеюсь пережить.
– Будут наследники.
Александров закурит сигару.
– Наследники такой глыбы будут втаптывать в грязь любое воспоминание о Нем. Так что правда, наоборот, будет своевременной. И наши игры в конспирацию станут такими же не нужными, как и Его парадные портреты.
Не будет профессор долго задерживаться под дверью. Выйдет в летнюю прохладу и уж там осознает, что не просто страх в нем. Непонимание. Сколько раз в их кругу поднимался вопрос о разглашении. И сколько раз по разным причинам все приходили к единодушному решению – молчать. Докладывая своему куратору об этих встречах, профессор зачастую с каким-то злорадством представлял, как обманет, если вдруг на встречи решат по-другому. Конечно, не приходилось надеяться на такую решимость носителей тайны, да и случись такое Бокий стал бы усердно отговаривать, прекрасно понимая, что он не единственный информатор. Другие доложат. А если вдруг кто-то и решится быть правдивым, не будет он выносить свое решение на общий суд. Но не будет такого. Володька испугается ответственности, Александров настоящий придворный и не рискнет достигнутым благополучием, Бокию было стыдно своего обмана, да и жалко было терять остальные атрибуты «молчаливого», столь приятные в преклонном возрасте. Оставалась Алиса, самая молодая из них, но у неё дети, которые как якоря сдерживали решительность в рамках благоразумности. Остальные никогда не знали всего – простые исполнители чье молчание вознаграждалась сторицей
Станислав Сергеевич обзвонит сначала тех, кого называл «мелким участниками» , а после того как никто не ответить, медленно пойдет к Алисе. Она жила в прекрасном доме у самых склонов, пять минут от моря. Профессор уж и не помнил, как у неё оказался в собственности столь лакомый кусочек города. Одно было известно – произошло это задолго до Обмана. Она с подозрительно относилась к таким подаркам и взвалила на себя роль совести. Профессор путался в своих чувствах. С одной стороны когда-то ему хотелось её, чисто физиологически. Более того, когда-то он её обладал. Да и теперь. Иногда. Оттого он не мог переступить какую-то черту собственной привязанности к ней, плавно балансируя между нежностью и скукой. С другой стороны – он её ненавидел. Как-то бессмысленно иметь две совести. Тем более, если их голоса сливаются и ноют в унисон.
Это дезориентировало Бокия и он страдал. Мучения были дискомфортом, будто в под матрасом оказалась та самая пресловутая горошина. Вот и пытался убедить всех, что в их дружеских (именно так!) отношениях все безоблачно. И не стал бы он в отличии от Александрова вываливать все прямо с порога. Они выпили бы чай, откушали чего-нибудь легенького, ночного, и тихо проговорили о чем-то малозначительном. И пусть с самого начало было бы понятно, что не за этим он после полуночи… Ведь можно надеется, что, выслушав его, Алиса не стала бы с обычной многословности рубить с плеча, а:
– В конце концов, это все страх. Совсем не обязательно предполагать худшее. В жизни множество ситуаций, которые стягивают случайности в необычайные на первый взгляд совпадения. Малозначительные движения камушков могут породить лавины.
Хотелось ему верить, что Алиса будет именно приободрять, а не:
– Ну что же рано или поздно подобное должно случиться. И не в воздаянии по заслугам нашим дело. Совсем нет. Дело в том, что каждый обман всегда рвется, как бы искусно он не был сплетен. Такова сущность. А наш обман, с таким большим количеством участников, был обречен на это. Даже странно, что продержался он так долго.
Но и это успокаивающее можно выдержать, только бы не услышать:
– Что же? До сих пор не надоело лизать этому ничтожеству жопу? Нашелся кто-то смелый, а вы и попрятались в норы. Даже на храбрость чужую боязно смотреть?
Но беседа не завершиться этим. И будут дрожать голоса, а кухня, наполненная хриплым шепотом, не вместит всех эмоции и выйдут они во двор, а потом дальше, на склоны, и там уже не боясь разбудить, они вдоволь выкричат из себя все страхи и ярость. А потом займутся сексом, там же на склоне, тиская свои уже не молодые и не красивые тела, с жаром, присущем студенческой оторве, а не достигшим их опыта людям.
Думать о том, что и Алисы может не оказаться дома, профессор не захочет. Хотя нет, такая мысль у него мелькнет, но он отгонит её подальше – «глупость». Он посмотрит на часы, и уж было решит вызвать такси, как услышит грохот трамвая и подумает о том, что уже сто лет не ездил на трамвае. Тем более на последнем. Проснутся в нем воспоминания да с гигантской скоростью пронесется босяцкое детство, смешная юность, проведенная в безумной попытке вырваться к вершинам, и вся оставшаяся жизнь, которая была не более чем осадком взлета молодости.
Бокий подбежит к остановке, с облегчением увидит номер трамвая, подходящий как нельзя лучше: почти к дому Алисы, и взойдет по крутым степеням. В самую последнюю минуту за ним влетит кто-то. Профессор смутно осознает, что откуда-то знает этого человека. Двери закроются и…
Впоследствии все очевидцы будут лгать. Вагоновожатый, что правда не удивительно, совсем не обращал внимание на пассажиров, как на вошедших, так и на вышедших. Кондуктор профессора запомнила. Но, в связи со спецификой профессии, интерес к пассажиру пропадал сразу после уплаты за проезд. Пожилая учительница, мать троих детей и бабушка семи внуков, сморенная тяжелыми контрольными и другой текучкой, заснула и чуть не пропустила свою остановку. Её ученик, который в результате каких-то хулиганских проделок оказался так поздно в трамвае, приложил все усилия, чтобы не попасться ей на глаза и на других людей обращал совсем мало внимания. С молодой парочки, которая могла целоваться всю жизнь спроса вообще никакого не было. Даже самый перспективный свидетель, таксист одной из частных фирм, человек серьезный, сказался пьяным, так что момент, когда господин Бокий покинул трамвай, пропустил.
И, как не будут биться компетентные и соответствующие ситуации органы, Станислав Сергеевич Бокий, профессор, видный юрист, известный правозащитник, бывший депутат, примерный отец, исчезнет навсегда. А нам с вами останется только гадать отчего профессор, предпочитающий всегда логичные построения ни разу не представил как грузный, старый и уже давно смертельно больной человек в огромном прямоугольном кабинете обставленным мебелью «под старину», немного помпезном, но все-таки уютном, до самого поздней ночи уныло перекладывая документы с видом наделенного огромной властью начальника, а значит небрежно, ожидая появления кого-то, занимающего какую-то незначительную должность в структуре власти, и, наконец, дождавшись, спросит его:
– Все?
– Да, – ответит, скажем, «референт».
– Кто признался? – спросит
Референт ответит. Человек кивнет, будто и впрямь ожидал такого ответа, и начнет собираться. И совершено не важно, что ответит «референт». Назовет ли конкретное имя, или очертит группу соучастников, либо будет вынужден признаться, что произошло забавное совпадение, соединившее выдумку газетчика с конкретными жизнями, или… Или ответить что-то еще совершенно не важное в данной ситуации, ибо ответ никак не сможет повлияет ни на судьбу профессора, ни на медленно оседающую под напором солнца ночь.