Khristoff : Ангел, две дурочки и одна мразь

-
Встречный ветер хлещет по лицу. Фонари желтой лентой обвили серое тело змеи-дороги.
Вот он, ее герой – несется по ночному проспекту. Копна желтых волос, поношенная, залатанная во многих местах «косуха», кожаные мотоциклетные штаны. На загорелом, отливающем медью лице, тонкие, чуть потрескавшиеся губы плотно подобраны. Глаза, прикрыты колючим кустарником жестких бровей. Взгляд устремлен на дорогу.

Она любит его. Она молится на него. Уверена – он Бог, или как минимум ангел. «И летящий вдаль, беспечный ангел…».

-

Он подарил ей на день рождения новый байк. Торжественно, тщательно дозируя небрежность, подкатил на иссиня черном « Бандите» к ее подъезду, где она, едва дыша от волнения, ждала его:
- Он твой – небрежно бросил он, обнимая ее за плечи и целуя в щеку.

-

Немного слюней.
Как это здорово. Как это великолепно! Красный закат, смотровая площадка, полная красивых людей и мотоциклов. Они вместе, стоят среди друзей. Она счастлива, она почти не верит в реальность происходящего. Украдкой щиплет себя за локоть. Потом смотрит на красный, конечно же красивый закат, восхищается им, подстегивая свое счастье еще прытче заставляя его бурлить по венам, разгоняя кровь. И вновь глядит на него. На его мужественный профиль. Затем опять на закат, снова на него. Она уже слабо контролирует свои чувства.

Ее переполняет любовью, щенячьим восторгом, чем то еще, непонятной ей самой, а он, чувствуя это обнимает ее за талию, прижимает мускулистой рукой к себе.
«Господи, Господи! Спасибо тебе, я счастлива. У меня есть все. У меня есть Димочка! Я его люблю!!!».
Что-то такое, что-то примерно такое, глупое, сахарной патокой, вперемешку со слюной вертится в ее голове. Она не может видеть дальше своего счастья. Дальше своего мира, который ей услужливо выстроила фантазия, используя знакомый, в общем, материал: розовые, красного отлива закаты, черный мотоциклы, стальные ленты дорог, мужественные лица друзей, гитарные рифы, обрывки, монтаж из каких-то просмотренных фильмов. Все вперемешку. Слишком много для несчастной семнадцатилетней головки, еще напичканной интегральными уравнениями, признаниями в любви на разлинованном клочке тетрадной бумаги, первыми неумелыми затяжками у торца школы и там же – робкими поцелуями, с полузакрытыми, подсматривающими глазами.

Картами в колоды ложились дни – деньки. Солнечные, яркие. Слишком яркие. Слишком гладкие.
Чересчур все просто.

У ангела были морщины. Его руки почернели не только от машинного масла. То грязь с души, из сердца его капающая, и обрызгавшая его с ног до головы. Он, в общем, не такой уж и хороший парень. В ангелы таких не берут. Я бы не взял.
В прошлом месяце он переслал туда немного денег. Без письма, простым переводом. Обезличенная сумма денег от кого-то. Кому-то. Там их ждали. Ждали много больше, но еще сильнее денег ждали Его. Тоже, как не странно, звали Ангелом. И папой.
- А где наш папа?
- Папочка приедет, обязательно приедет, Оленька.

Почему взрослые так часто врут детям? Папа не приедет. Папа забыл про Оленьку. Да и едва ли помнил про этот бледно-розовый комочек, завернутый в ворох неброской одежды, Кашляющий кровью, едва вылупившись на свет Божий.

Оля умерла летом. Мать ее обезумила от горя и утром ранним вышла встречать поезд – читала в юности Толстого, наверное, слишком чутко читала.

-

- А зачем ты все это мне рассказываешь? – в глазах неверие. Испуг. Немного брезгливости. Да и ладно. Меня брезгливостью не обидишь. Я привык к ней, к брезгливости.
- Как это, зачем? Я помочь тебе хочу. Ты видишь ли, лапочка, глазки свои закрыла, не видишь ничего. А я вот их слегка приоткрою. А чтобы ты поверила, вот, на тебе - фотокарточку. Ага. Памятник то мы с ним вместе ставили. Ну да. Там и схоронили. Он, правда, не плакал, но пил тогда сильно.

Отрезвление, как и всегда, тяжко. Голова чугуном. Но ей проще, она на плечах – не слетит.
А сердце девичье, неопытное, молодое, не знающее бед горше чем смерть котенка, такого разворота событий не выдержало. Душа то, распахнутая, доверху наполненное любовной ватой и кренделями розовое корыто, вдруг, охоложенное ледяной прорубью правды, не выдержала, треснула.

Осела дуреха. Рот раскрыла, всхлипнула, Головой мотнула вбок. Самое время. Слегка ее приобнять. Ну, ну, ну, деточка. А ты как думала? Жизнь то она такая штукенция. Я вот так.
- Что ты делаешь? – все-таки нашла в себе силы полюбопытствовать. Да поздно уже. Я почти добрался. Тело плотно сбитое, горячее. Сочная аппетитная сучка. Суко-та аа, блять ебаная.
- Что ты… - опачки. Опачки!!! Тихо, тихо Сонечка или как там тебя. Я же ведь друг Димкин. Я же тебе как лучше хочу. Тих, тихо… тих-он-о-он-ечко…

-

Осенью на кладбище всегда тише и торжественнее. Летом – варево знойное, жара плавит мозги и думаешь только о прохладе. Зимой, наоборот – холод. Стынут ноги, руки.
А весной на кладбище и вовсе нечего делать. Весной хочется жить, а не ходить на место последнего приюта.

Аккуратный могильный холмик. Надгробная плита. Небольшой памятник. Конечно, розовый. И тут розовый.

Я постоял немного, прислоняясь к молодой березе. Выкурил сигарету неотрывно глядя на фотокарточку. Молодая, почти красивая. Такая глупая. Такая желанная.