Андрей Щекотилов (моньяг беспесды) : Посвящение женщинам

Меня совершенно достало моё мужское либидо.
Я ничего и никогда не видел от него, кроме сплошных неприятностей.
Помнится, ещё в глубоком детстве, моя мать постоянно заходила ко мне в комнату и, залазя рукой мне под одеяло, щупала мой маленький хуёк, чтобы проверить – не драчу ли я?

Даже если я в тот момент и не драчил, то от прикосновения тёплой женской руки, мой мелкий стручок сам собой приподнимался, и я получал ремнём по жопе, или её тяжелой рукой по башке.
Когда я стал постарше и пошёл в детский садик, то мать специально предупреждала воспиталок, чтобы те за мной следили и не давали анонировать.

Воспитательницы с удовольствием щупали меня в “тихий час”, водили в туалет под конвоем и, с какой-то непонятной садистской жестокостью, наблюдали, как я писаю.
Под постоянным контролем, драчить хотелось всё сильнее и я пускался на всяческие хитрости, дабы достичь желаемого любой ценой.

Я убегал из садика через щель в деревянном заборе, прятался в ближайшем подъезде и, достав из штанишек свой маленький хуй, быстро и яростно его надрачивал.
Однажды меня поймала за этим занятием какая-то подъездная тётка, и зверски отпиздила, нажаловавшись после на меня воспитательнице. Воспиталка поставила меня на 3 часа в угол и настучала матери.

Что затем было дома – лучше не вспоминать. Скажу одно – дрочить я всё равно не перестал.
В младших классах школы с дрочкой было значительно сложнее. Пришлось проковырять карман брюк и дёргать писку на уроках прямо через него.
Через некоторое время мой обалделый вид и отсутствующий взгляд привлекли к себе внимание учительницы и та, поймав меня, что называется, с поличным, вытащила к доске и рассказала всему классу, чем же я занимаюсь на уроках.

Все весело ржали, но, получив мощную закалку в дошкольные годы, я не растерялся и, быстро расстегнув ширинку, показал всему классу свой хуй.
Смех быстро умолк, меня отправили на разговор к директору, и вызвали в школу родителей.
Разговор с директором как-то не очень клеился. Старый пень всё пытался меня посовестить, пристыдить, ссылался на какие-то учёные исследования, пугал меня тем, что у меня станут волосатые руки и отвалится хуй, но его бегающие по сторонам глазки выдавали его с потрохами.

К концу нашего с ним разговора, когда я с отсутствующим видом кивал головой и со всем соглашался, я точно знал, что наш директор тоже дрочит.
С той поры моя мать не обращалась ко мне иначе, как “У! Анонюга проклятый”, но я к этому быстро привык. А хуле возмущаться-то, если это правда. В классе меня тоже стали дразнить “дрочуном”, но я особо не парился, так как кое-кто из моих одноклассников тайком мне признался, что без дрочки и дня провести не может.

С возрастом я всё больше стал склоняцца к мысли, что дрочат вообще все поголовно, только тщательно это скрывают.
Классе в четвертом я начал раскручивать наших девок, чтобы они показали мне пизду. Раскрутка шла с переменным успехом. Если уговоры и подкупы в виде конфет и прочих ништяков не действовали, я начинал применять силовые методы: подкладывать кнопки на стул, дёргать за косы, пиздить кулаком по спине и, особо упёртых, по репе, чтобы обратить на себя их драгоценное внимание.
Ох и настрадался же я тогда из-за своей любознательности!
Зато научился очень быстро бегать и жестоко отбивацца при помощи подручных предметов.

Моё имя не сходило с уст у завучей и директора. Меня несколько раз порывались всеми правдами и неправдами исключить из школы, отправляли на обследование к психиатору и ставили за хулиганство на учет в детскую комнату милиции.
Но всё было тщетно. До восьмого класса я доучился совершенно спокойно, с удовольствием отравляя жизнь всем своим одноклассницам.

Каждое лето на каникулы я ездил в пионерлагерь, где развлекуха была ещё круче. Особенно мне нравилось ловить поодиночке девок из младших отрядов и, неожиданно набросившись на них со спины, грубо валить наземь, ломая их сопротивление. После чего с кайфом общупать слабо трепыхающуюся жертву, запустив свою руку глубоко ей в трусы.

А после, повернув её лицом к себе, пристально посмотреть глаза - в глаза и пообещать, что если она хоть кому-нибудь вякнет о том, что случилось, то об этом непременно во всех подробностях узнает весь лагерь. И, в первую очередь, - самые залупистые хулиганы.
Понятно, что подобной развлекухой я занимался не со всеми – приходилось быть хорошим психологом и тщательно выбирать себе жертву по силам, заведомо слабее себя морально.

Как ни странно, но после седьмого класса, я начал замечать, что кое-кому из этих мартышек мои милые забавы даже нравятся. Особенно тем, кого я успел ощупать годик-два назад.
И уж полной неожиданностью стало то, что как-то раз Верка Кустанаева из первого отряда в ответ на мою милую шутку, с каким-то животным выражением лица, запустила мне в ширинку свою руку и начала яростно надрачивать мне хуй.

Кончил я почти сразу, забрызгав спермой её платье и свои штаны. Мне это так понравилось, что хотелось немедленного продолжения оргазма.
И тут я понял что надо сделать. Я навалился на неё всем весом, сильно придавив к земле, припал к её рту и ухватил двумя руками за горло. Её губы показались мне неожиданно горьковатыми, словно незадолго до этого она ела полынь.

Веркины глаза слегка вылезли из орбит, и она неожиданно сильно затрепыхалась, словно два года назад, когда я поймал её в лесу в первый раз. Она попыталась меня укусить, но я отдёрнулся. Яростно продолжая её душить, я смотрел в её глаза и видел, как они наполняются страхом и ужасом скорой и неминуемой кончины.
Именно такое выражение лица я всегда мечтал увидеть на лице собственной матери, чтобы отомстить за весь позор и унижения своего детства.

Искорка жизни в её глазах мигнула и пропала. Тело дёрнулось в последний раз и, почувствовав, как из него вдруг вылетела жизнь, я обильно кончил себе прямо в штаны.
Это был ни с чем не сравнимый, просто неописуемый дьявольски неземной кайф.
Шквал непередаваемых человеческим языком эмоций затопил мой разум и, кажется, я на какое-то время потерял сознание.

Очнулся я через несколько минут.
Содрал с мёртвого тела одежду, и временно закопал шмотки в лесу. Позже – сжёг их.
Тело оттащил на полузаброшенную стройку одного из лагерных корпусов и там, в сыром подвале, оставил.
Было очень смешно и интересно наблюдать за тем, как искали эту малолетнюю шлюху.
Я как будто бы стал неуловимым профессором Мориарти, а эта толпа бездарных олухов в милицейских погонах пыталась меня поймать.
Я с удовольствием узнал, что через неделю нашли её полуразложившийся труп и арестовали по подозрению в совершении изнасилования какого-то дурачка из ближайшей деревни.

Шло время, менялся я, менялись и мои женщины. Но та, самая первая моя горькая и сладкая малолетняя сучка, так и осталась самым ярким воспоминанием во всей череде этих пугливых волооких мартышек.
Словно самая первая доза наркомана, словно первый крупный барыш сумасшедшего игрока, словно первый прыжок с парашютом безбашенного экстремала, осталась со мной эта моя давняя горькая любовь.

Когда позже я понял, что та радость, что была со мной в момент моего первого соития с вылетающей из юного девичьего тела жизнью больше не повторицца, я начал экспериментировать. Но даже расчленёнка и препарации живых мразюк не давали мне того незабываемого ощущения небесного счастья, что я испытал тогда, в лесу.

Сколько их было потом! Старше и младше, красивых и не очень.
Но это волшебное ощущение предсмертной агонии бьющегося в судорогах юного девичьего тела, останется со мною на всю жизнь.
----
С горячей любовью ко всем женщинам,
Андрей Щекотилов