Giggs : СЕМЬ

Сказать «он проснулся» было бы не совсем корректно. Скорее, так: «Ленивые черные вихри похмельного бредового сна исторгли его смятое и выпотрошенное алкогольным отравлением хилое тельце философа-неудачника на грязную скомканную простыню».
Сквозь узкие щелки между опухших век немедленно пробились ослепительные солнечные лучи. Теплая влажная маска из еще не свернувшейся крови постепенно застывала, стягивая кожу. В углу душной комнатенки, безвкусно обставленной громоздкой мебелью, он заметил человеческий силуэт. «Сейчас, попробую догадаться. Это, вероятно, студентка мединститута Лиза Конева. Сидит в углу в кресле и мастурбирует, тихонько постанывая, чтобы не разбудить меня», - подумал Савелий, ужасаясь тому, какая чушь лезет ему в голову. Хотя, такая мысль по сравнению с тем, что ему приснилось, на самом деле была нисколько не ужасной, и даже не бредовой.
Сон был странен уже тем, что имел название. Само по себе название не было шокирующим, не было пределом воображения, но несколько заинтриговывало.

Он пил водку. Пил водку и рассуждал о таком сложном понятии, как «счастье». Доказывая кому-то, что в этом слове нет ни грамма смысла, он опрокидывал рюмку за рюмкой и ловил вилкой скользкие грибочки с блюдца. Потом вся обстановка куда-то исчезла вместе с собеседником, и осталась только серая пустота, какая порой бывает в душе, если случайно сильно обидишь близкого тебе человека. В этой пустоте нельзя было стоять, сидеть, или перемещаться. В физическом плане она представляла собой нечто вроде смысла слова «счастье» - вот, казалось бы, нечто, напоминающее твердую поверхность, о которую можно опереться, однако, протянув руку, убеждаешься, что и там – зыбкое серое марево.
Кто-то звонко ударил Савелия по щеке (причем, по левой, хотя, может быть, это было простым совпадением) и громогласно произнес слово «СЕМЬ!». Савелий на всякий случай хотел подставить и правую щеку, однако в этой серой трехмерной пустыне ему было тяжело сориентироваться, куда именно надо подставить щеку.
Савелий любил загадки. Но не успел он рассмотреть все возможные аллюзии, с которыми могло быть связано это загадочное число, как его больно стукнули в нос. Загадки наслаивались одна на другую. «Почему в нос? Не туда правую щеку подставил, или это ложный путь рассуждений?» - тут же подумал Савелий, хитро усмехаясь.
- Семь. Думай, - произнес все тот же голос. В слове «думай» определенно звучала издевка, или, по крайней мере, вызов.

Очнулся Савелий в практически пустой вечерней электричке. В окнах проносилась угрюмая красота русского леса.
Из носа на пол капала вязкая кровь. Он достал несвежий платок и утерся. Дорожная тряска понемногу приводила его в чувство, и он беспокойно оглянулся. Наискосок от него сидел его товарищ и верный собутыльник – высокий, тощий немногословный поэт. Его маленькие глазки суетливо бегали по раскрытому томику Есенина. С каждой строчкой в этих глазках нарастало истеричное отчаяние мечтательного ремесленника, столкнувшегося с произведением искусства.
- Куда мы? – спросил Савелий мужчину, тронув его за предплечье. Имени поэта он запомнить почему-то не мог. Поэт, вздрогнув, торопливо спрятал книгу в потрепанный портфель и неопределенно махнул рукой. Савелий закрыл глаза, вспоминая о том, насколько ощущение зависания в пустоте было поразительно реальным.

«Шесть», - сказало Нечто. Савелий плавал в ослепительных лучах света. Плавать в свете, который совсем не резал глаз и не раздражал, а напротив – успокаивал, было несравнимо приятнее, чем зависать в серой пустоте, в дальних областях которой притаился коварный мрак. Этот свет очень приятно слегка покалывал кожу, доводя до эйфории, заставляя забыть обо всем на свете. «Вот, пожалуй, как выглядит счастье, если перевести его в плоскость материального», - подумал Савелий, - «Уже шесть, а не семь. Что изменилось?» Счастье, впрочем, было недолгим – у Савелия бесцеремонно позаимствовали ребро.

Савелий лежал в лесу на холодной и сырой земле. Бок горел огнем, от него расходились нити дергающей боли по всему телу. Он несколько минут смотрел на звезды, рисуя из них воображением яркие семерки на небе. Вскоре, тяжело дыша, подковылял поэт, уже без портфеля и с огромным синяком под глазом.
- Ограбили нас, - пояснил он товарищу. Поэт привык к тому, что Савелия время от времени надо вводить в курс происходящего. Савелий отвернулся, зажал ладонями рот и захохотал, содрогаясь всем телом. – Ничего, ничего, - успокаивал товарища поэт, думая, что тот рыдает.
Они долго брели по лесу, прислушиваясь к ночным шорохам, изредка присаживаясь и закуривая сломанные в потасовке папиросы.
- Слушай, сон снится постоянно… - начал Савелий и сбивчиво рассказал содержание своего «многосерийного» сна. Сразу стало легче.
- Пьем мы, брат, оттого и снится, - сказал поэт тоном, дающим понять, что тема его не заинтересовала.
- А ты бы смог Бога от дьявола отличить? – закинул удочку заскучавший Савелий и не промахнулся – началась продолжительная дискуссия. За беседой дорога незаметно подошла к концу, показались первые домики и подгнившие деревянные заборчики, за которыми гордо возвышались перекошенные туалетные будки – обязательные атрибуты беззаботной загородной жизни.

Бесконечная гранитная пустыня дышала еле заметным теплом, накопленным за день от лучей тусклого ленивого солнца. Из трещин в граните кое-где пробились чахлые рахитичные растения. Савелий понял, что он где-то на другой планете. Со всех сторон к нему приближались какие-то неопределенные звуки – будто что-то волокли по земле. Поверхность планеты вибрировала. Еще миг, и они выросли перед ним, как из-под земли, обступив плотным кольцом – сотни людей на крестах. Основания некоторых крестов уходили прямо в гранит, и за ними тянулись дорожки вспаханного камня, над которыми еще оседала сухая красноватая пыль. Другие же были установлены на шаткие платформы со скрипучими деревянными колесиками. Распятые тоже были все разные – худые, тучные, высокие и почти карлики. Некоторые из них совсем засохли на своих крестах; огромные глаза чуть не вываливались из обтянутых кожей черепов, тощие конечности, казалось, вот-вот переломятся под тяжестью уже почти невесомых тел.
Савелию стало дурно, особенно, когда он заметил ржавый металл, заменявший самым старым из распятых разные части тела. К тому же, звуки прерывистого дыхания растерзанных людей и их тихие покорные стоны очень сильно угнетали. Он поднял глаза вверх, устав от чудовищного зрелища, но и там хаотично носились кресты с людьми, не в силах удалиться, словно внизу их что-то непреодолимо притягивало.
Где-то вдали глаза выхватили одинокий крест, и Савелий принялся пробиваться к нему через толпу, с отвращением отодвигая потные тела, свисавшие с наклоненных к нему распятий. От него требовали, он чувствовал - не то сострадания, не то поклонения.
Бежать было легко, он с детства не ощущал такой легкости в ногах. На одиноком кресте был распят мужчина, который совсем не походил на того, которого Савелий ожидал увидеть.
- Иди с миром, - тихо сказал распятый. Савелия подхватили невидимые ладони и мягко подняли очень высоко над этим миром фальшивых богов. «По поступкам…», - успел подумать Савелий, и услышал заветное «пять».

Его собственный мир, к которому Савелий уже почти начал привыкать, таинственно изменился – сны не прошли даром. Изменился воздух – он стал немного тяжелее и каким-то приторным. Сны давали ответы на его вопросы, это Савелий уже понял. Но каждый раз при этом нарушалось мельчайшее звено установленного порядка. Определить появление этих изменений помогало какое-то шестое чувство. То, что мгновенно выделяет нечто инородное в устоявшемся окружении. Что именно изменилось, кроме состава атмосферы, Савелий пока не понял, но отдавал себе отчет в том, что мельчайшее изменение в чем-то одном порождает цепочку изменений и во всем остальном, в той или иной степени. Вины за это перед остальными людьми Савелий не чувствовал, так как подозревал, что для них все течет по-старому, все новые данные записываются в их генетическую память, как извечное положение вещей.
«Но я ведь не просил ответов», - с обидой подумал Савелий. Однако любопытство пересилило страх и обиду, и он с интересом начал приглядываться ко всему, что его окружало. Комната, где он очнулся, даже при пристальном рассмотрении не таила в себе ничего необычного – выбеленные известью стены, старенький телевизор в углу, кадка с лимоном, пожелтевшая тюль на окне, на полу - ковер с пятном. На кресле «умывается» обыкновенный серый кот. Разве что диван, на котором лежал Савелий, подозрительно мелодично поскрипывал, да и то - в этом Савелий не был точно уверен. «Ну и бред я выдумал – «цепочки изменений, изменения в цепочках», - усмехнулся Савелий.
В комнату вошла высокая дородная женщина, на которой было платье давно вышедшего из моды фасона. Она несла поднос с завтраком.
- Никак, проснулись? А Игорь Викторыч всю ночь стихи писали, только недавно уснули, - приветливо сказала она певучим грудным голосом. От женщины неприятно веяло шаблонным гостеприимством и болезненной покорностью. Савелий, всегда тонко чувствовавший людей, уловил это.
- Доброе утро, - сказал Савелий, испытывая неловкость за трехдневную щетину и мятую одежду.
Савелий уселся перед завтраком и принялся жадно поглощать пышные оладьи, макая их в ароматный мед. Он все хотел заставить себя есть медленнее, но не мог пересилить нетерпения, и его чавканье звонко разносилось по всему дому благодаря хорошей акустике комнаты. Живот благодарно заурчал, однако трясущиеся руки напоминали о том, что пора бы уже принять. Очень кстати за кувшинчиком с молоком оказался маленький графинчик с водкой. Закусив, Савелий пошел умываться.
«Может, хватит уже вопросов? Вот начну просто пить, без философии», - размышлял Савелий, набирая в пригоршню воду из рукомойника.
По дороге, пролегавшей рядом с домом, поднимая пыль тяжелыми каблуками армейских ботинок, шел небольшой отряд молодых бойцов. Савелию была неизвестна принадлежность их странной темно-синей формы. На рукавах бойцов были видны нашивки со стилизованной под готический стиль свастикой. Имелось у них и оружие – небольшие масляно поблескивавшие новенькой вороненой сталью черные автоматы с непривычно короткими и широкими газоотводными трубками. Слегка покачиваясь, автоматы время от времени поглядывали на Савелия мутными зрачками смерти, затаившейся в стволах.
Кто-то за спиной положил руку на шею Савелия и надавил.
- Кланяйся, дурак, убьют, - донесся сзади взволнованный шепот поэта.
- А кто это такие?
- Кланяйся, мать твою! Все вопросы потом, - прошипел поэт, усиливая нажим.
Савелий слегка склонил голову. Один из бойцов снял с головы кепи и приветливо махнул им в ответ. Остальные никак не отреагировали.
- Отряд Предварительной Зачистки. Плохи с ними шутки. Ты не гляди, что он тебе кепкой помахал – с такой же улыбкой он и тебя бы пришил, и всю семью бы вырезал твою, - наставительно, с плохо скрываемым удовольствием, шептал поэт, уводя Савелия в дом, прихватив его под руку.

- А, пришли уже? – с нарочитой лаской спросила хозяйка дома, - Давайте телевизор смотреть.
Шел документальный фильм о новой породе собак, представители которой чуют лиц негроидной расы, даже если те полностью отбелили кожу, распрямили волосы, сделали пластическую операцию и изменили химический состав крови. «Ошибиться они, конечно, могут, - увлеченно рассказывал голый по пояс мускулистый дрессировщик, поглаживая злобного поджарого пса, который внимательно следил за каждым движением его руки, иногда нервно приподнимая верхнюю губу и демонстрируя внушительных размеров клыки, - «но, в любом случае, носители чистых генов не пострадают…»
У Савелия закружилась голова, застучало в висках.
- Поэт, дай лучше свою книжку со стихами Есенина – что-то не хочется сегодня телевизор смотреть, - прохрипел он, напрягая внезапно пересохшее горло. Хозяйка дома при этих словах вздрогнула и выронила на пол чашку чая.
Поэт порывисто встал, задев коленом столик с нехитрым угощением, и, схватив Савелия за шиворот, потащил его на кухню. Каждый раз, когда Савелий пытался раскрыть рот, тот давал ему легкий подзатыльник и твердил: «Заткнись! Заткнись! Заткнись…»
На кухне, убедившись, что дверь плотно заперта, поэт толкнул Савелия на стул и ухватил товарища обеими руками за отвороты пиджака.
- Молчи и слушай! Ты хочешь, чтобы нас выкинули в Зону Отбросов? Ты хочешь, чтобы нас затравили псами, как каких-нибудь ниггеров, или жидов? Ты жить хочешь, или хочешь в могилу нас обоих затолкать? Что за хрень с тобой последнее время творится?!
Савелий терпеливо молчал, выжидая, когда поэт успокоится.
- Выслушай меня, - попросил Савелий.
- Ну?! – нервно отозвался тяжело дышавший поэт.
- Это я во всем виноват. Вернее, не во всем… Вернее, не совсем я…
- У тебя белая горячка, - перебил его товарищ уже более мягким тоном, - Значит так: сидишь в доме, выходишь во двор только чтобы справить нужду; солдатам – кланяешься; перед офицерами падаешь на колени и опускаешь глаза вниз; о запрещенной литературе – ни слова! Понял?
- Есенин запрещен? – ахнул Савелий.
- Я последний раз предупреждаю…
- Хорошо, хорошо. Представь на секунду, что я здоров, что я в своем уме, и выслушай. Еще можно все исправить, наверное.
- Ладно, говори. Но это – в последний раз, - нехотя согласился поэт, на цыпочках подойдя к двери и приложив к ней ухо.
Савелий, как мог, рассказал поэту о том, что было раньше, и почему все изменилось.
- …Я могу задать еще пять вопросов, понимаешь?! – повысил голос до крика Савелий, - Это только промежуточный этап! Потом все будет по-другому, я уверен. Я задам свои вопросы…
Поэт поднял руку, категорично призывая Савелия к молчанию.
- Хорошо, допустим, что ты не бредишь, и что Бог, черт, или тетя Нюра из третьего подъезда, по какой-то причине выбрали тебя – плод неудачного аборта, для того, чтобы ответить на семь твоих идиотских вопросов, после чего все каким-то таинственным образом должно поменяться неизвестно в какую сторону, неизвестно зачем. Я верно излагаю?
Савелий кивнул, открыв, было рот, чтобы сказать что-то, но поэт снова властно поднял руку.
- И ты думаешь, что я захочу жить в мире, где жалкие стишата «Белая береза за моим окном…» и другую чушь этого психопата и алкоголика мои дети будут учить в школе, сидя за одной партой с ниггерами, жидами, гомиками, и еще неизвестно с кем?! Ты знаешь, кто я здесь?!
Поэт достал с полки над кухонным столом хорошо переплетенную и довольно массивную книгу своих стихов, на обложке которой была его фотография. Савелий за долю секунды проник в душу поэта, изъеденную гангреной зависти, воспользовавшись его минутной искренностью. Поэт все прекрасно помнил. И электричку, и лес, и парк, где они часто ночевали пьяные в хлам, споря заплетающимися языками о концепции мироздания, не в силах доползти до снимаемой Савелием квартиры… Он просто не хочет больше ничего менять!
- …Где любая баба Второго Сорта имеет право сказать мне «нет»?!! – долетал до Савелия голос поэта, уже сорвавшийся на истеричный визг. Но он больше не слушал поэта. Он уже дошел до последнего вопроса, седьмого, который заканчивал обдумывать…

Савелий скорчившись, лежал на скомканной окровавленной простыне и болезненно щурился под въедливыми солнечными лучами, проникавшими через щель между занавесками на окне. Пять снов-ответов подряд показались ему настоящей мукой, он старался о них забыть, и они уже превратились в пестрый калейдоскоп диких картинок, уносящихся куда-то вдаль, чтобы исчезнуть навсегда.
Постепенно зрение Савелия начало фокусироваться и силуэт в углу комнаты начал приобретать определенные детали, и уже стало ясно, что это никакая не Лиза Конева. В углу на кресле спал поэт, иногда тихо недовольно постанывая, иногда улыбаясь чему-то. Казалось, он проспит так вечность, намертво вцепившись в мир грез, где у него было все, о чем он мечтал.
Савелий с трудом встал на ноги, пошатываясь, подошел к окну и раздвинул занавески. За окном не было ни улицы, ни домов, ни машин, ни пешеходов. Только мягкий, успокаивающий, зовущий свет, который больше не резал глаз.