gorran : Бунт

Били все. Даже одноногий Виктор Иванович из глубины дерматинового кресла на больших велосипедных колесах махал отстегнутой пластиковой конечностью, по непонятному замыслу производителя затянутой в кокетливую розовую колготку, изрядно протертую на ступне. Сгорбленные и искривленные спины старушек в теплых халатиках из пестрой байки изредка разбавляли не менее сгорбленные спины дедков в спортивных костюмчиках. То и дело отлетала в сторону стоптанная кожаная шлепка с ноги, обтянутой растянутыми, советскими еще трениками, заправленными в хлопковые носки. Невнятный Танькин вой доносился откуда-то из глубины этой старческой кучи малы и почти заглушался дребезжащим брюзжанием пенсионерских голосов, сдавленными проклятиями эпохи социализма, где отборный мат заменялся причудливыми эвфемизмами.
Когда Таньке на грудь удалось таки прорваться старому СМЕРШевцу Валентину Петровичу, сменившему в стариковском приюте лихой фронтовой позывной с именем гордой птицы на обидное, данное санитаром Гогой, невыразительное прозвище «Задрот», она уже окончательно примирилась с незавидным своим будущим и только тихонько шипела что-то распухшими от побоев губами. Не разобрать что именно: не то «Пустите», не то «Простите». Задрот продемонстрировал фронтовую выучку, лихо перекинув Таньке поперек горла длинный шнурок из ботинка и резко дернувший оба его конца в разные стороны. Руки его, морщинистые, с набрякшими венами и толстыми, панцирными ногтями подрагивали, то ли от старости, то ли от напряжения, но с Танькиной пышной груди он не слезал до тех пор, пока ее ноги в зимних колготках с катышками не перестали выколачивать на больничном линолеуме. С отвращением глянув в опухшее, мокрое от слез и слюны, начинающее синеть лицо сиделки, с разводами туши под стекленеющими глазами и маленькими прыщиками у крыльев носа лицо, Задрот попытался резво вскочить, но подвела поясница. Сзади его подхватили несколько пар таких же дрожащих рук, и только тогда он поднялся, не глядя ни на кого, принялся наматывать на указательный палец коричневый, с разлохмаченными концами, шнурок, а потом, неожиданно закашлялся и вдруг смачно харкнул на подол застиранного Танькиного халатика.
-Где остальные суки – мрачно спросил приказным тоном Задрот, хотя до этой минуты никто не считал его предводителем и начальником бунта. Старики насупившись стояли полукольцом вокруг мертвой Таньки, смотрели на нее, и не отвечали на приказной вопрос Валентина Петровича. Только безногий, ничего не видя за спинами старых убийц продолжал бесноваться в своей коляске, размахивая протезом и что-то косноязычно выкрикивая под нос. Из под казенного халатика неприятно и неприлично высовывалась натертая, красная культя. Под кожей ее судорожно сокращались какие-то желваки и сухожилия, словно культя Иваныча была каким-то инопланетным придатком на его морщинистом теле.
В толпе стариков раздался первый жалостный всхлип, и вдруг все отчетливо поняли, что наступил перелом, но перелома не состоялось. Бывшая главред областного журнала Роза Михайловна, выскочила вдруг в середину круга и, тряхнув лиловыми, крашенными копиркой из канцелярии, кудрями с энтузиазмом произнесла небольшой, но задиристый спич, из которого следовало, что нельзя останавливаться после первого шага. - Враг только и ждет нашей слабины,- говорила Роза Михайловна ровным главредовским голосом, - чтобы воспользовавшись минутным замешательством безжалостно подавить наше смелое сопротивление. Она в красках живописала меру ответственности за совершенное стариками возмездие, рассказала об ужасах тюремного заключении и тяготах дальней ссылки, припомнила подлость и жадность демократического режима, приплюсовав к нему троцкистско-бухаринский уклон и хрущевскую оттепель.
Речт произвела на бунтовщиков магическое действие.
Когда Задрот хриплым голосом повторил свой риторический вопрос «Где остальные суки», старики сорвались с места и шаркающей, замедленной но ужасной лавиной покатились между зеленых масляный стен коридора.
Шествие возглавлял Задрот, как копье сжимавший в руке стойку от капельницы. За ним заботливая Роза Михайловна катила в скрипучей коляске изрыгавшего слюни и вопли бесноватого одноногого. А уж за ними, стуча палками по линолеуму, потрясая палками над головой, покручивая палками, словно конник Буденного шашкой, неслось обезумевшее старичье.
Гога погиб моментально и глупо. Он пытался остановить лавину, встав в коридоре и растопырив руки, но за спиной у Гоги открылась дверь в изолятор, из изолятора вышел почетный вор и заслуженный урка Евгений Михайлдович, с советской клюкой, изгибавшейся на конце широким крючком. Крючком он тиснул Гогу за горло, Гога упал, и тогда Задрот вонзил ему под ребро острый конец капельничной стойки, пригвоздив могучего санитара к полу. Гога захаркал, задергался, а лавина уже пронеслась по распластанному телу, с шипящим старческим улюлюканьем.
Расправа была ужасной. Санитаров насаживали на прутья, выломанные из кроватных спинок, медсестер душили и забивали насмерть железными стульями, главврача выбросили с третьего этажа, предварительно проломив докторскую умную голову неизвестно откуда взявшимся молотком.
На кухне брошенные пенсионеры устроили настоящую оргию, пожирая и без того скудный приютский припас прямо из мешков и пакетов.
… А под столом, забившись в угол стучал от ужаса зубами Лешка, помповара, стучал и глядел в исступлении на свисавшую со стола поварскую безжизненную руку, все еще сжимавшую для обороны от старичья заслуженную потертую скалку. Именно Лешка, куражась, насыпал вчера пригоршню пургена в кипящую в алюминиевом бачке старческую жидкую манку…