не жрет животных, падаль : Кусками себя разбросать

Ее сердце, истрепанное и обледеневшее, разбилось тысячью острых, как лезвия, осколков. Теми, что застыли стеклянными рифами, по стенкам ее пизды, так что, каждый раз требуя близости, мы кусаем себе губы от боли разрываемых нами посуху членов. Ее кожа так холодна, что, задержавшись на ее скользкой поверхности, мы рискуем сравняться с землей, стать солью, забивающей ее поры. Раскаленные белые звезды, сжигающие себя изнутри невыносимым жаром, доносятся сюда, рассыпаясь белыми точками, единицами по закопченному куполу неба. Звездная пыль на наших ботинках, сотрясаемая каждым шагом – куски скольких звезд понадобились, чтобы слепить этот пыльный шарик, от которого так далеко даже до луны. Здесь мы живем, топча прах далеких галактик, согретый нашим собственным солнцем. Люди – лишь пыль при стремящемся к бесконечности обобщении – гибель миллионов на тряпке для обуви.

Спичечное солнце во всполохах скомканных и разбросанных повсюду бумаг – тень прозрения в ее попытках познать себя. Истекая черной тушью по обледеневшим скулам, лежа на спине в талых сугробах своей неряшливой постели, она хочет понять, почему все так.

Брошенная, никому не нужная, без шансов на сиюминутное удовлетворение ее стыдливых потребностей, о которых она самой себе шепчет, когда нет сил заснуть, она смотрит на свои бедра, поглаживая их слезами из глаз от колен до талии… Шершавым липким языком проводит по указательному пальцу с тем, чтобы запустить его в себя. Искусственный спутник, разведывательный зонд. Сейчас она просит, молится, разбивается в поклонах перед своим лоном, лишь бы то дало ей хоть шанс проникнуть внутрь. Нет, рассерженные дети с внезапно повзрослевшими лицами, тесно сжимают челюсти и до онемения стягивают губы, запуская в ход жернова своей ненависти под желваками на скулах. Ее стенки сжались так, что даже булавка не пройдет между ними, а ее уставшему пальцу остается лишь блуждать по промежности между ее изумительно идеальных ног. Сколько литров слюны оставляли здесь ее пылкие поклонники, теряя самообладание? Сколько ругани и мата слышали ее уши, сколько ударов в закрытые двери отдалось в ее хрупкой спине, сколько жестко сжатых пальцев оставили на ее ногах темных следов? Образное выражение «ломать копья» уже не забавляло ее.

Почему так? Ей хотелось, чтобы ее изнасиловали, разжали, раздавили, сделали все что угодно с ней, лишь хоть кому-то удалось проникнуть внутрь. Случайные знакомые, постель после первой выпитой наедине рюмки, жаркое объятие после первого сказанного ей слова – сотни искаженных болью лиц, раненными уходившие из ее цеплявшихся рук.

Ты что, сука, расслабиться не можешь?

Сколько раз она рисковала жизнью, подставляя свое влагалище под, натянутые как струна, члены насильников. В самых темных парках, в самых немых подворотнях, все вокруг оглашалось только их криками, когда они, как укушенные, бежали с места ее очередной неудачной попытки.

Она думает об этом, поглаживая плотно сжатые губы своего влагалища, водя пальцем снизу-вверх, слева-направо, все-таки надеясь обмануть свое тело, усыпить бдительность и проникнуть туда, куда не смог никто. Иногда ей казалось, что ее пизда должна хоть иногда дышать, открывать свои створки, чтобы выдохнуть или вдохнуть, она ждала этого момента, не смыкая глаз долгими ночами. Брала отпуск на работе, объедалась амфетаминами, измазывала себя лубрикантами, растворяла белоснежную улыбку литрами крепкого кофе – но ни разу мерзкая плоть не дала ей шанса.

Почему так? – слезы падают на ее кожу и испаряются, оставляя маленький черный след растворенной в них туши на раскаленной поверхности. Почему так? – ее губы покрыты шрамами от ее же собственных зубов. Почему так? – кожа вокруг ее половых губ испещрена ссадинами и царапинами, рытвинами от ее острых ногтей. Почему так? – все пальцы на ее руках сломаны хотя бы однажды.

Ты что, сука, расслабиться не можешь?

Есть змея, которая питается птичьими яйцами. Устройство ее челюстей таково, что, заглатывая яйцо, превосходящее в несколько раз голову самой змеи, челюсти раздвигаются и отходят от костей черепа, держась на одних только сухожилиях. Небо и глотка змеи усыпаны маленькими крючковидными зубками, которые проталкивают огромное яйцо в тело змеи, где оно раскалывается усилием мышц. Зубки, похожие на меленькие осколки стекла, такие тонкими, как иглы и острыми, как бритвы. Такими, как те, которые впились в ее руку сейчас и тянут ее палец внутрь, царапая его кожу и слизывая кровь липкой влагой.

Наконец-то – пронеслось у нее в голове. Неужели….

Ни один мужчина, из тех, что соглашались провести с ней ночь, не добивались такого. Ей казалось что ее палец вот-вот вспыхнет от жара, которым окатывали его волнообразные спазмы, пронизывающие ее изнутри электрическим наслаждением. Ей казалось, что, схватив ее за ногу, кто-то очень сильный раскручивает ее вокруг себя и со всего размаху, бьет ее мягким телом о стены. Перед глазами все кружилось, взгляд то вспыхивал мескалиновым свечением, то погасал в такт учащающемуся сердцебиению, оставляя на сетчатке разноцветные бегущие радуги движения. Ее колотило от наслаждения, каждая клетка ее тела взрывалась, разливая свое содержимое в воздухе мускатным ароматом с аммиачным привкусом. Она слизывала этот запах со своих губ, чувствуя, как уже вся ладонь с чавкающим звуком погружалась ожившее пространство между ее скованных судорогой ног.

Как подергивало все ее тело с каждым напряжением мышц внизу живота, как жадно тянула ее собственная плоть, как ей самой хотелось проникнуть еще глубже. Не замечая неестественного сгиба собственного тела, треска хрупких молочных костей, сгибающихся в неестественном наклоне к ее пизде, такой желанной и такой непримиримой. Как босые ноги в случайно промоченных сланцах, хлюпая и чавкая, ее влагалище продолжало затягивать ее руку: локоть, плечо…. Ей было все равно – она плескалась в этом ощущении, прижав ноги, согнуты в коленях к самой груди так, чтоб ни в коем случае не выпустить этот ощущение наружу, оставить его в себе…

Жажда, неуемная жажда: еще и еще – вколотить в себя, затащить, смять и не выпустить. Вторая рука, раньше безвольно болтавшаяся на простынях, или выписывавшая в воздухе хаотичный восторженный танец, сейчас уже тоже скрывается внутри ее тела… колени тонут вслед за ней в раскрывшимся жерле. Она превращается комок, смятую бумагу, которую застали в полете на полпути к помойному ведру. Она не сопротивляется, не успевая даже выдыхать горячий воздух из своего раскрытого рта. Захлебывается в собственном удовольствии.

Ты что, сука, расслабиться не можешь?

Хруст костей умолк – почти все они перемолоты, пройдя через сжатую спираль ее желания, треск натянутой кожи стал тише – прожеванная, она теряет свое натяжение там, где раньше рисовала удивительные изгибы ее фигуры. Самой фигуры уже нет – только блеск в облитых, как бензином, глазах тонущих в плоти. Ноги, руки, туловище, шея, все это скрылось в прожорливой пасти, ядовитые и дурманящие своим запахом слюни которой, уже змеиными языками бросаются на ее скулы щеки и вот-вот вцепятся в глаза. Ресницы уже не вспыхивают затуманенным взглядом, их порхающее движение смято, как бабочка, раздавленная в кулаке. Открытые глаза, тонущие в слизи, оставляют в воздухе отравленном ее законсервированным запахом единственный вопрос – почему так?

Глотая себя по частям, жадно облизываясь и сыто рыгая переваренным в бесконечности телом, ее всепобеждающее влагалище остается в полном одиночестве, умытое слизью в ворохе постельного белья, пропитанного мокрой вспышкой страсти. Исчезает в темноте одной из складок шелковой ткани. Растворяется с темнотой, в которой долгое время сияет белой точкой.

Единица среди миллиона других единиц, на закопченном небе, кроющемся в складках каждой постели. Крупица пыли на чьем-то ботинке, история одной тоски размазанная по небу, раскрытому для чьих-то глаз.

Раскаленная белая звезда, разбившаяся на миллиарды частиц об блеск своего отражения на чьих-то начищенных ботинках.
________________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят