Наум Н. : Пианая

Иду, значит, я с Дня Города бухая в жопу. Ну, там, на центральной площади салют был, дискотека, группа «Авария» приезжала, диджэи модные. С подружками что-то совсем рассобачилась. Из пацанов – дебилы одни какие-то. Сначала шампусика выпили, затем коньяком-водкой кто-то угощал, пиво дорогое «Миллер», в одной руке у меня сумочка зажата (мобильники уже два раза в этом году пиздили), в другой «отвёртка» в жестяной банке плещется. Тёплая уже, отвратная до невозможности, а я её всё равно прихлёбываю: уж ежель плющит, то пусть до конца! Слава Богу, до дому недалече, выблюю в сортир неудачный вечер (бля, стихом получилось!) и на девичью кроватку баиньки!

Иду, значит, линию держать стараюсь. Тока вот глаза подводят, с ногами никак договориться не желают. То бордюр завысят – ногу как журавль задираю, то простецкая ямка глубиною напугает, город у нас хоть и областной центр, да дороги – жуть вооще. Ну, иду ж таки, время от времени, правда, как арлекина на ниточках подёргиваясь. Тута, разумеется, бэха чёрная бандитская привязалась, за мной по тротуару плетётся, подбитым глазом подмаргивает, ну чисто гриф-падальщик за серной подраненной…

Дуэшка! – каркает изнутри что-то.

Иду значит дальше, из бэхи комплименты сыпются и всяческих материальных благ обещания.

Помнится, подружка мне рассказывала, Лилька, ну не Козлова, конечно, а та Лилька, что шубу хочет. Идёт, мол, она по лесной поляне, вокруг – красота, цветочки все пораспускалися, душистость такая в воздухе стоит, будто не природе она, а в парфюмерном бутике находится, пчёлки трудятся, мотыльки порхают, кузнечики-синекрылки из-под ступней туда-сюда сигают. Тута, откуда ни возьмись - мужик, как из-под земли вырос. Сам в годах уже, горбат, чёрен, как ворон, нос крючком, глазёнки блестят по шальному. И говорит ей голосом таким противным блеющим, в серьёзности намерений никаких сомнений не оставляющим:

Так, кудаж ты, крысавица, нэ уходи, нэ пожалээшь! – Это собственно мне из бэхи кричат, не обращаем внимания.

И говорит ей голосом таким противным блеющим, в серьёзности намерений никаких сомнений не оставляющим:

Быть тебе, деваха, полюбому отъёбанной, токмо перед этим выбор тебе такой предоставляю, коли полюбовно, то жисть твоя далее удачно сложится, и прынца сваво на белом дришпаке дождешься, ан нет – то всё одно изнасильничаю, да на поляне энтой урою, по частям урою, печёнку твою наперёд в сыромятку сожрамши.

Лилька – девка не дура. Отвечает ему:
Не извольте, мол, беспокоиться, дедушко, сами штонцы то приспускайте, да на спинку прилаживайтесь, а я на вас то и попрыгаю, чтоуж там, коли надобнасть такая назрела. Только я тоже спинкой к вам присяду, коли позволите, уж больно то образ лица мне вашего страшен и какое-то внутреннее благоговейное уважение внушает.
Он ажно хрюкнул от удовольствия – ясень пень, когда ещё такому квазимоде девушку по доброй воле почти уломать придётся, и давай делать, как она ему велит. Лилька ж стоит и всё успокаивает:

С тваими ножками, лэблядь, нэ ходить, а ездить нада! – это мне опять, ну их нах…

Лилька ж стоит и всё успокаивает:
Девушка я без всяческих комплексов и национальные предрассудки мне чужды вовсе, коль уж природа то зовёт, то супротив оной не пойдёшь никуда, никуда не денешься. А сама прикидывает, повернуся к нему задом, да как лягну пяткой промеж ног в самую что ни есть волосатую мудотень, а пока ирод тут корчиться, то и след мой простыл…
Да, не так то было! Только она ногу отводить начала, ухвотило её страхуилище за тонкую девичью талию и как на елдак свой зосодит, у Лильки аж из глаз слёзы брызднули. Ну делать то нечего – хоть живой уйти! Прыгает значит она не ём, прыгает, и всё ноги его рассматривает – кривые ноги, словно пол жизни на бочке сидел, короткие, толстыми мышцами, как змеями, опутанные, шерстью звериной густой покрытые, носки стрёмные, грязнокоришневые. Тут глядь повнимательнее – ан нет! Не носки то вовсе, а копыта!

Послэдний раз говорю, садысь кататся, щастье тэбе будет, а патом с мамой твоей поедем познакомимся! – и главное вродеб людей на улице полно, и мужиков нормальных, а все будто глухие, бля, хуй кто за девушку заступится, ссыкло позорное.

Не носки то вовсе, а копыта!
А сам за спиной козлиным смешком заводиться! И ясно тут Лильке стало, что не мужик то вовсе, не какой-то там гасторбайтер дачный из Догестану, а самый что ни не есть лесной сатир – козлоподобное уйёбище из двревнегреческой мефологии. И ей бы тут на самом деле рогатой твари ужастнуся, вскричать и возвопить, да вдруг откуданивозмись оргазм на неё снизошёл. Дикий такой оргазм, необузданный, бедняжко то в своей жизни и не кончала то вовсе так никогда, поляна вся сплошным салютам в глазах разорвалась, а козлетонный смешок позади в сладкозвучный фальцетный тенорок превратился, будтоб сам Дима Билан ей любовную сиренаду затянул. Тута дурёха та и проснулась…

Тэбя, шкура, скока уламывать нада!

Тута дурёха та и проснулась… Проснулась и первым делом в сонник глядеть, а там – сатир приснится - к богатому жениху, семейному счастию и гормонии в сексуальной жизни. А что ещё, спрашивается, девке по жизни нужно? Два дня дурёха счастливая ходила, собою вся загадочная, да задумчивая, всё глазёнками мечтательными куда-то в пустоту засмотриться, лыбиться без причины, идиотски. А четвёртого числа поехала она на турбазу, одноклассница бывшая, говорит, что сейчас фотомоделью в Турции работает, отдыхать туда поехала, с собою звала, друзей-женихов кучу обещала. Да с тех пор и пропала сердешная. Родители её всех подруг, да и меня тоже по телефону замучили, с истериками да укорами, чтож, мол, за товаркой то сваей не досмотрели …

Слышь, шалава, послэдний по-хорошэму просют!

Не досмотрели… И чудиться мне вдруг, вот приоткроется задняя дверца, чёрной бэхи, такая чёрная дверца, с чёрным-чёрным непрозрачным стёклом, нырну я вовнутрь, словно в омут бездонный, тёмный омут под мостом безымянной речки, где всяка нечисть водится. Там поначалу не видно ничего, хоть глаз выколи. Только кожей потёртой пахнет, дымом сигарет «парламент», да кислой отрыжкой чесно-баклажаньей кавказкой кухни. Нырну я, значит, туда, и вот знаешь, подруга, ни одна гадалка, ни один экстрасенс тогда не скажет, как будущее моё в том случае сложится, ни Павел Глоба, ни Тамара супруга евойная, и даже бабушка Просковья Авдотьевна и известный психотерапевт Налимов плечами пожмут.

А тут ещё одна мысль вдруг башку мою пьяную торкнула, мысль дурная, конечно, шизанутая: А что ежель это вот вовсе не в бэху чёную дверца, не в нутро поганое, а вот такие вот своеобразные ворота в портал, во временной иль, хер его знает, какой-то вот такой особенный портал, через который так вот особо не боясь, лишнего не межуясь, прикусив язык и сжав ягодицы, пройти надобно? А? А вот на самом то деле такой вот портал? В мир иной, паралелльно-счастливый. Пусть даже не калифорния какая, пусть даже на наш похожий, но не такой поганенький.

Просто вот захожу я туда, а там духами пахнет. На заднем сиденье Лилька сидит, ухахатывается, а за рулём Димка Мартиросян (офигенный пацан, кстати). Классно мы тебя, Оксанка, говорят, развели. Мол, идёшь вся такая зашоренная, на кочках подскакиваешь…
А Лилька так мамкин голос подделывая: «Недогля-аааадели»», и ржёт дурёха, не останавливаясь.
А Димка такой говорит: «Ну куда, девчонки таки поедем, в «Шанхай» или к Лёшке на хату, у меня гитара в багажнике».
Лилька ржёт как заведённая, как только она одна может. А я сижу такая расслабленная, счастливая: «Мне вот с вами ребятами всё равно куда, только вот… только вот побыстрее куда, не то писать смерть как хоцца…»