НевозможнаЯ : Не вечер.

Не вечер.

[окончательно уже опесденев от М.Е., посвящаю это талантливому догадливому Ёжику]

Тяжёлый знойный день необратимо стремился выродится в исполненный неспешного прохладного очарования вечер, когда казачий эскадрон принял команду "спешытса". Напоив коней и оптерев с них пот, хлопьями лежащий на лоснящихся боках, бойцы, не в силах боле держатса на ногах, кто куда валились наземь и ещё не донеся голову до земли, засыпали. Бравый храп слышался тотчас, зарождаясь тут и там, сливался в занимательные экстравагантные симфонии, переплетаясь в тональностях глубинной мужыцкой песни, задорным маршем раскатисто и переливно гремел над привалом. Ермолаев Семён никак не по долгу службы, а исключительно по выработанной суровыми годами привычке, медленно брёл между повалившимися, словно сказочные дубы-колдуны, казаками.
В некоторой отдалённости от всех лежал - в смешной и совершенно нелепой какой-то позе, словно давеча снопом свалившысь с коня - молодой казачок, с лицом юным, несколько даже девичьим, румяным во сне и настороженным. Есаул приблизившись вплотную, поправил на нём заломившуюся набекрень папаху и тут казачок неловко дёрнулся, распахнул широко глаза, оказавшиеся довольно живыми, глубокими и бирюзовыми, и резво вскочил на ноги.
- Экий ты прыткий-то, э-ге, Сашок! - улыбнулся красивыми усами есаул, - чутко спишь. Али неспокойно чего?
- Уж и поспал-то всего ничего, - казачок, встряхивая головой и прислушываясь к перебоям сердца, гулко раздававшимся внутри молодого тела, - а приснитса ерунда такая, что и...
- А мне вот Марья моя всё снитса, - невесело перебил Семён, - будто бы село, наша банька топитса, бельё парусами тут же сохнет, а она стоит предо мной в одном исподнем, кланяетса так низко, что рукой бутто гладит и даже похлопывает при этом землю и, кажный-то раз, разгибаясь говорит мне, мол, здравствуй, Семён, сокол мой ясный, с возвращением тебя, муж дорогой, баню тебе вот топлю, с дороги-то самое поди оно, а ты иди, говорит, вон к деткам своим покашто, порасскажи им про геройства-то про свои. Гляжу, а промеж белья ватага детей бегает, разнокалиберные все, мал мала меньше, и все разные абсолютно, рыжие какие-то да смугленькие - ни один притом на меня не похож. Ну я, сталбыть, к Марье-то и подступаю, - Семён, увлёкшись рассказом затеребил русый ус, - откель, говорю ей, столько-то, веть поди тыща тут бегает рыл? Али, пока я воевал, тут кавалерийский полк сквозь тебя, жына дорогая, прошол? А сам-то я прямо так и закипаю стою весь. Нет, она мне отвечат, слышты, твои, мол, чада-то, эт я от тебя всё и понесла: вот как навечер подумаю я о тебе, Семён, затаскую да всплакну и обрыдаюсь через край, так наутро ребёночек обязательно и народитса. Что ты мне тут заливаешь-то, титька ты тараканья, говорю, чьи детишки, признавайся, шалава. Поймал я тут одного, гля в литсо-то ему, а у нево замест литса кожа вся, как на жопе словно, без морщинки какой даже, глазищи такие недобрые и смотрит, слыш, на меня так прямо пристально и серьёзно, что в них читаю я вечный себе укор и грядущие угрызения совести своей. И так вдруг погано на душе у меня, брат, становитса, словно вот сейчас мне самой судьбою на роду написано отловить всю эту мелочь пузатую, в мешок собрать да и утопить. А Маруся тут и говорит мне:
- Хочешь верь мне, Семён, хочешь шашкой своей рубани от плеча, а только истинную правду сказала я тебе. Твои это дети и ничьи больше. А вот этот - самый что нинаесть у нас распоследний, сёдня поутру вылупилса. Арчибальд, Арчик, подойди, поздоровайся с папой своим, сынок! Он свеженький совсем, не оперилса ещё, ты, Сём, не суди строго-то...
И тут подбегает ко мне дитё, но не человечье оно явно, весь скрюченный какой-то, косолапый, головка маленькая, а сам то чёрный-пречёрный - и руки и ноги и личико его обезянье, только зубы белые, аж солце в них рябит, да глаза у него тоскливые и стонет он на козлиный манер, мол, пя-я-почка пре-е-ехал мой, пя-я-па... Тут то я кажный раз и просыпаюсь.
А ты спи давай, времени в обрез, спи, тебе-то в твои годы неиначе какой-нить бабец сочный должон приснитса..
- Да если бы, - поморщилса казачок, - а то вот снитса щас, бутто атака, и бутто уже и шашки наголо и вижу вражьи литса совсем рядом с собою, а конь-то мой, Булатик, начинает вдруг то рьсью, то галопом, то на иноходь встанет, а то вокруг себя кругами, словно танцует или как бы даже играет сам с собою - не пойми чего творит, и нейдёт впёрёд-то, главное. Я его и пятками и уговорами - бестолку всё, кружитса да скачет на месте. И вдруг то ли снаряд мимо головы так близко пролетел, то ли просто ветра лютого откудова порыв, а только рывком срывает с меня папаху и коню под ноги, а он то уж на ней и скачет, и скачет... И муторно мне как-то, Семён Иваныч.
- Ты это, Сашок, нос то не вешай, сон-то конешно твой мало приятный, и даже, можно сказать где-то пророческий: вот мол голову потеряешь, но только знашь ли, голову-то оно тоже по разному потерять можно: али снесёт кто шашкой по плечи, али сам влюбисся в ково... Мне вон тоже всяка срань про Маруську снитса, чёж теперя? Одно знаю - дождётса меня она.
Да ты не переживай, плюй на сны такие, это с устатку всё. А завтра я рядом буду, не подалёку от тебя, слыш, сынок? Так что ложись давай и спи. Спи, Сашок, а чему быть, как говоритса... эк, тяпун-то мне на язык. Ну всё, всё, спи.

***
И ведь вроде только что был он вот тут, по левую руку, а гля - поскакал, поскакал уже по флангу. Семён, увидав, кинулся за ним, грудью насаживая своего коня на аккуратно приставленную неприятельскую саблю. Конь под есаулом, хрякнув, осел и Семён, даже не задумываясь ловко дёрнул правую ногу из стремени и кувыркнулся вперёд через поникшую конскую шею. Мигом вскочив на ноги, есаул огляделся вокруг: бой по всей видимости подходил к концу, вокруг блистели одни лишь родные знакомые лица, и в душе его арханел уже сложил свои губы трубочкой, чтобы громоподобно протрубить о победе. Вот только Сашок пропал из видимости и Семён поспешил в ту сторону, где последний раз наблюдал взмахи бурой от крови шашки казачка.
Картина, открывшаяся его взору, являла собой ужасный триптих: мёртвый, без единого живого места Булат, скрюченное тело Сашка и, отдельно, его кучерявая голова неподалёку. Гулкий шум наполнил буквально всё естество есаула, он вмиг припомнил и вчерашний санин сон, и то предчувствие его интуитивное, и свои ему слова утешения и обещание быть сегодня с ним рядом и непременно позаботитса о нём, назло всем вещим снам...
Семён опустилса на колени, поднял с земли голову Сашка и не в силах более сдерживать себя, зарыдал, ткнувшись литсом в непослушные сашкины вихры. Что-то внутри его, пульсируя, постепенно замерло и вдруг оборвалось, и, кровоточа, потекло тонкой струйкой и нежно заныло и, заиндивев, зазвенело в нём, словно гулкими сочными каплями вскрылась капель - то заболела и горько заплакала есаулова душа.
И тихий, заунывный и прекрасный, поначалу очень нежный, но потом всё более нарастающий звук поплыл над враз притихшим, словно затаившым свой последний вдох, полем:

О-ой, то не ве-чер, то не ве-ечер
О-ой, мне ма-алым ма-ало спа-ало-о-о-ось
Мне-е ма-алым ма-ало спа-ало-о-о-ось
Ой, да во сне привидело-о-о-ось...

Далее многоликим хором, от всей души вступает ансамбль "Русская песня" п/у Н. Бабкиной:

Ой, мне во сне-е-е привидело-о-о-ось
Ой, бутто конь мой во-роно-о-ой
Ра-азыгралса, распляса-алса-а-а
Раз-рез-вилса подо мно-о-о-ой.

Ой, налетели ветры злые-е
Ой, да с восточной сто-ро-ны-ы-ы
И сор-вали чёрну шапку-у-у
Да с маей буйной головы-ы-ы

А есау-у-ул догадлив бы-ы-ы-ыл
Он су-мел сон мой разгада-а-а-ать
Ой, пропадёт он говори-ил
Твоя-а буйна голова-а-а-а.

Ой, то не ве-ечер, то не ве-ече-е-ер
Ой, мне ма-алым ма-ало спало-о-о-ось
Мне ма-алым ма-ало спа-ало-о-о-ось
Ой, да во сне привиделось...