Немец : Идеальный покупатель (окончание)

14

Когда мне было шесть лет, я попросил маму купить собаку. В разных городах, везде, где мы жили, я встречал во дворах детей, играющих с щенками. Мне нравилось смотреть, как эти пузатые колобки забавно прыгают вокруг юных хозяев, виляют короткими и толстыми пальцами-хвостиками и звонко тявкают. Они были такими потешными и милыми. С ними можно было играть без устали. Они казались мне идеальными игрушками. Чем-то, что не надоест на следующий день, не даст скучать и через неделю. Игрушка, которая меняется — растет–взрослеет, а, следовательно, будет актуальна всегда.
Мама долго не соглашалась. При нашем образе жизни это была лишняя обуза. Я уверял ее, что буду сам заботиться о питомце, и ей не придется тратить на собаку ни времени, ни сил. В конце концов, я ее уговорил. В один прекрасный день она принесла маленький белоснежный комок с черными влажными глазами, мокрым носом и свисающими, словно бархатные тряпочки, ушами. Это был юный далматин с идеальной гладкой шерсткой, пока еще без единого черного пятнышка.
Я честно держал обещание заботиться о питомце — кормил его, следил, чтобы в миске всегда была вода, несколько раз в день выводил на прогулку. Правда, мама тоже всегда выходила следом — она не могла оставить меня без присмотра. Нельзя сказать, что ей все это доставляло удовольствие — все же, с появлением в нашей жизни этого четвероногого создания ей пришлось усилить бдительность, но никаких упреков с ее стороны я не слышал. Как бы там ни было, я думаю, она понимала, что шестилетнему ребенку необходимо немного душевного тепла. А именно это я получал от маленького далматина. Весь он просто светился радостью и неуемной энергией, словно внутри у него был крошечный реактор, поставляющий хозяину бесконечное количество неугомонности и веселья. И эта энергия передавалась от щенка мне. К тому же я чувствовал, что причинной его счастья являюсь именно я, и это было приятное ощущение. Призывно тявкающий под моими ногами, нетерпеливо переминающийся с лапы на лапу, хвостик, словно щетка на лобовом стекле машины в дикий ливень — без остановки туда–сюда, туда–сюда… милый песик, дергающий ушами и задирающий свою мордочку вверх, чтобы заглянуть мне в глаза — таким я запомнил его. Существо, вместившее в свое крохотное тельце колоссальный заряд любви. Пожалуй, то были единственные дни в моей жизни, когда я откровенно смеялся во весь голос.
А потом его не стало.
Мы вышли погулять в парк. Мама сидела на лавочке и читала книгу, изредка посматривая в нашу сторону. Я бросал теннисный мячик, а мой долматин со всех ног кидался его искать. А потом мячик улетел чуть дальше, чем следовало, скатился по пологому склону и замер на проезжей части. Я не успел ничего понять. Вот белый комок несется по лужайке, вот он уже пытается зажать мячик зубами, а тот никак не дается. И тут, словно приведение, появилась и исчезла черная машина. Пронеслась бесшумной тенью. Глухой короткий хлопок, похожий на звук разбившегося яйца, и там, где только что мой щенок пытался поймать и принести мне мячик, кровавое пятно на асфальте вместо головы и целёхонькое трепыхающееся тельце. И больше ни единого звука. Абсолютная тишина.
Реактор внутри щенка еще работал. По телу пробегали судороги, лапки дергались. Мне казалось, что он хочет подняться, но ему не хватает сил — раскатанная в блин голова слишком плотно прилипла к асфальту. Я сделал шаг в направлении катастрофы. Мне казалось, что если я успею, то все можно поправить. Достаточно немного ему помочь, и он снова будет носиться по лужайке за теннисным мячиком. Ведь только вчера я насчитал на его шерстке четыре маленьких черных пятнышка… Я хотел восстановить гармонию, хотя не имел никакого понятия, что для этого нужно сделать.
Мама меня остановила. Очевидно, наше молчание ее насторожило, она проследила направление моего движения и сразу все поняла. Мама схватила меня за руку и резко повернула к себе. Она смотрела мне в глаза и молчала. Она искала в них признаки паники или страха. Но я ничего такого не чувствовал. Во мне было ощущение дисгармонии и нелогичности происходящего, больше ничего.
Потом мама сказала:
—Это просто собака. Завтра я куплю тебе новую.
Она крепко держала меня за руку, уводя прочь от места трагедии. Один только раз я оглянулся. Тельце щенка больше не дергалось. Реактор прекратил работу. С моей идеальной игрушкой случилась непоправимая поломка по имени смерть.

Мама сдержала слово, хотя я не настаивал — она купила нового щенка. Такого же далматина. Но я не мог относиться к нему так же, как относился к своей первой собаке. В шесть лет я отчетливо ощутил то, что только значительно позже смог выразить словами: в этом мире ничего нельзя удержать. Рано или поздно случится катастрофа. Рано или поздно все уходит, ничего не бывает вечным. И чем сильнее ты привязываешься, тем тяжелее теряешь. Да, собаку можно купить, а вместе с ней друга. Но это будет другой друг. Он по-другому будет к тебе относиться, да и не факт, что вы подружитесь. Потому что дружба — это гармония характеров, гармония чувств. Но и это еще не все. Приобретая собаку, ты приобретаешь преданность, любовь и верность. Это штуки, которые не положишь на полку, или в ящик стола, или в сундук. Их не спрячешь в сейф под замок — если друг исчезнет, они исчезнут тоже.
В шесть лет я ощутил то, что только в пятнадцать смог озвучить словами:
«В этом мире есть вещи, покупая которые надо сто раз подумать. От покупок, которые становятся частью тебя, очень трудно избавиться».
Возможно, именно тогда, я испугался иметь душу…

Через два месяца мама унесла щенка. Я не возражал, и не сказал ей ни слова. Не знаю, куда мама его дела. Скорее всего, отдала каким-нибудь людям. Я отказывался принять новую идеальную игрушку, и она поняла это.

15

Я иду по асфальтовой дорожке, и думаю, что по тротуарам можно определять наличие поблизости продающих заведений. Элитность этих заведений можно определять по тем тротуарам тоже. Если под ногами звенит глянцевая черная плитка, то рядом казино, или ювелирный магазин. Если подошвы шлепают по шершавым бетонным пазлам — ищи поблизости супремаркет или адвокатскую контору. В данный момент мне приходится переступать провалы в асфальте — я в спальном районе.
По левую руку витрина бакалейной лавки. В эмалированных ванночках куриные потроха. Я скольжу по ним взглядом, натыкаюсь на мозаику черно-бардовых сердечек. Пустые контейнеры из-под куриных душ. Такое сердечко можно взять двумя пальцами и проглотить не разжевывая. Его не придется рвать зубами в страхе, что сердце умрет раньше, чем ты протолкнешь в свою глотку последний кусок.
Тошнота подступает к горлу, я поспешно отвожу взгляд и ускоряю шаг. Я думаю: помогут ли мне те таблетки от расстройства желудка, рекламный плакат которых красуется у входа в аптеку через дорогу? Я думаю: есть ли душа у курицы?
Моего слуха достигает неясный шепот. Словно кто-то тихо окликнул меня, но тот отголосок так слаб, эхо зова настолько неясно, что сознание не сразу воспринимает его. Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Ничего странного вокруг нет, все те же машины снуют по проспекту, все так же хлопают двери агентств и магазинов, пропуская новых клиентов. Все тот же бизнес-конгломерат.
Слева высокая кованая ограда клиники. Возле старой липы стоит худой мужчина с бледным лицом и пристально смотрит в мою сторону. На нем больничный халат. Мне в голову приходит вопрос: «Вы купили себе новое сердце? Ну и как оно вам? Ничего странного не заметили?», но вслух я ничего не говорю. Отворачиваюсь, иду дальше.
Огромный экран над сходящимися дорогами пуст и это кажется странным — реклама не может закончиться. Скорее всего, технические неполадки с аппаратурой. В конце концов, ничего вечного нет, рано или поздно все ломается, приходит в негодность. Но черный экран притягивает внимание. Он выглядит, как дыра в пространстве. Я всматриваюсь в него, силясь понять, что же он мне напоминает, и вдруг с кристальной четкостью вспоминаю девятимиллиметровую пропасть ствола пистолета. Я думаю, что сегодня в мою голову лезут слишком мрачные ассоциации.
За поворотом на проспект меня поджидает шеренга девушек-манекенов в свадебных платьях. Пластиковые мужчины в черных и белых костюмах тоже не покинули свой пост. Я не собираюсь останавливать на них взгляд, но последняя девушка-манекен привлекает мое внимание. На ней очень красивое платье, не такое торжественное, более скромное. Подол не расходится пушистым веером, как на соседних нарядах. Это платье можно было бы назвать вечерним, если бы не его ослепительная белизна. Мне кажется, я где-то видел девушку в этом наряде. Прекрасную женщину, смеющуюся от счастья. Это платье так плотно облегало ее тело, что отчетливо проступали контуры трусиков, и было понятно, что бюстгальтер отсутствует.
Я слышу тихое монотонное стрекотание, словно в моей голове проматывается кинолента. Я вижу женщину в своих объятьях, мне кажется, я ощущаю радость обладания ею. Мое сердце, словно отбойный молоток, барабанит в грудную клетку — я узнаю женщину. Да и кто не узнает свою мать?.. Еще совсем молодая, такая непривычная в смехе, такая желанная... Я вдруг понимаю, что эти видения очень сильно похожи на память — лента в моей голове отматывается назад, в прошлое…
Тротуар под моими ногами кренится, словно палуба корабля в атлантический шторм. Я упираюсь рукой в стекло витрины, чтобы не свалиться под ноги прохожим. Я хочу быстрее уйти отсюда, я почти бегу.
Перед баром с дубовыми столами и стульями, резными колонами и светильниками под керосиновые лампы я замедляю шаг. Девушка-официантка в национальном украинском платье провожает меня пристальным взором. В ее глазах озадаченность, в ее взгляде участие. Простое проявление человеческого тепла. Если б я мог, я бы ей улыбнулся. Я склоняю голову, отвожу взгляд. Прости, девушка в национальном украинском платье, сейчас я не способен играть в учтивость. Сейчас я вообще не способен играть…
В кармане плаща я нащупываю брикет мятных таблеток. Одну из них отправляю в рот. Язык и десны обдает холодом, но свежего решения не приходит, так же как и успокоения желудку. Я не злюсь — правда, это не то качество, которым обязана обладать реклама. К тому же в данный момент на злость у меня попросту не хватит сил. Я замираю посреди тротуара, я вдруг понимаю, что действительно способен разозлиться… Я выплевываю под ноги таблетку, следом выбрасываю всю упаковку, спешно иду дальше.
В тени переулка мне становится немного лучше. Бомж по-прежнему сидит у будки ремонта обуви. Он меня узнает, скалится гнилыми зубами и показывает запястье — там играют бликами мои часы. Мои бывшие часы. Я не обращаю внимания, прохожу торопливо мимо.
Дальше тянутся пластиковые магазины-павильончики продуктов; лотки с фруктами и овощами; ларьки, продающие конверты из армянских лавашей с кусочками жареного мяса и салата. Здесь я снова ускоряю темп ходьбы, запах еды вызывает позывы к рвоте.
Черная глянцевая плитка тротуара звенит под подошвами, и моя голова, словно колокол-резонатор, гудит и вибрирует. Охранники казино провожают меня взглядом, в их глазах понимание. Охранники думают, что я под кокаином, или на крайний случай под травкой. В их взгляде нет осуждения — мое состояние вписывается в образ элитного покупателя. Я думаю: поможет ли мне наркотик?
Витрина магазина бытовой техники светит наружу рядом работающих телевизоров. Экраны, вторя друг другу, крутят музыкальный клип. Мужчина с длинными прямыми волосами поет: «Возьми мое сердце… Возьми мою душу…». Я думаю, что люди совершенно не понимают, что такое сердце. Я думаю: действительно ли тот певец готов отдать кому-то свою душу? Мне становится… смешно. Мне на самом деле хочется рассмеяться, но я понимаю, что это нервное — этот смех может свалиться в истерику. Я плотно сжимаю челюсти и иду дальше.
Массивная вывеска бара «Сто пудов» в двух метрах от моих глаз. У входа корзина для мусора, где-то в ее недрах вянет пучок укропа. Я вдруг вспоминаю маму. Кадры отматываются все дальше в прошлое. Мне восемь лет. Мама кладет на ломтик свежего хлеба тонкий срез помидора, посыпает солью, потом пласт ветчины и сверху пахучую веточку укропа. Она протягивает мне бутерброд, и я знаю, что ничего вкуснее в мире не существует. Но лента на этом не останавливается, кадры мотаются дальше, и я снова вижу маму, совсем молодую — она протягивает мне точно такой бутерброд, но я не мальчик — мне двадцать восемь лет…
Я трясу головой. Я говорю себе: это просто надо пережить. До дома недалеко. Надо перетерпеть. Я знаю, что память «старика» интегрируется в мое сознание, но при чем тут мама?! И… я почти знаю ответ, но боюсь произнести его даже в собственных мыслях.
Перед глазами зеленоватое облако кислотного пара, поднимающегося над ванной.
Я думаю: того ли продавца я нашел?
«…Если у вас на самом деле получится принять ее, вы уверены, что готовы к этому?»

Я стою под тугими холодными струями, но почти их не чувствую. Я хочу что-то смыть с себя, но не знаю, что именно. Душ шипит, и мне кажется, что это пенится тяжелая и густая масса в моем желудке. Во рту все еще привкус вязкой сладости. Я думаю о холодном пиве, возможно, оно немного приглушит тошноту, смоет вкус чужого сердца со стенок горла и полости рта. Быть может, душу можно запить?..
Я закрываю кран, медленно обтираюсь полотенцем, одеваюсь. Мне необходимо на улицу, на свежий воздух. Я беру плащ и выхожу из квартиры.
Вечереет. Солнце опустилось за дома-кирпичи западных микрорайонов. Тени рисуют вдоль улиц узкие и длинные полосы.
Я осторожно иду по тротуару, вымощенному шершавой светло-кофейной плиткой, вдоль потускневших без солнца стеклянных витрин магазина одежды, с юными манекенами в изящных костюмах и легких летних платьях. В сумерках надвигающегося вечера они похожи на призраков. Прохожу мимо кирпичной арки ресторана, выполненной под средневековье. Оставляю позади стеклянно-бетонное крыльцо огромного торгового павильона строительных материалов. Касаюсь пальцами зеленых пластиковых кресел летнего кафе, расставленных прямо на тротуаре. Останавливаюсь. По правую руку вижу, как сворачиваются лотки журналов и газет. Ларьки на колесах, выдыхавших днем запахи жареного мяса и свежих булочек, уже закрыты. Я думаю, что сегодня очень длинный день. Сегодня жизнь еле ползет по своей шкале времени.
Я захожу за невысокую ограду и опускаюсь на пластиковое зеленое кресло, заказываю бокал светлого разливного пива. Делаю ударение на температуре напитка — пиво должно быть ледяным.
Буквально в двух метрах от меня на тротуаре останавливается молодой человек и оглядывается по сторонам, потом смотрит на свое запястье. У него в руке букет из трех алых роз.
Официант ставит передо мной запотевший бокал. Я все еще смотрю на мужчину и вдруг вспоминаю, как тридцать лет назад точно также я стоял с тремя розами на тротуаре и ждал будущую жену… Я чувствую, как мои легкие погружаются в жидкий азот — тридцать лет назад меня не существовало. Я хватаю бокал и делаю несколько жадных глотков.
«Телефон самоубийц» вдруг издает жалобную трель. Это настолько неожиданно и неуместно, что я не сразу решаюсь ответить. Неподвижно сижу несколько секунд, потом все же извлекаю телефон из кармана, подношу к уху. Я не говорю обычное приветствие, сначала молчу, слушая дыхание на другом конце вселенной, потом тихо произношу:
—Да...
—Что-то случилось? — тревожится «девушка с грустными глазами».
—Прощай, — говорю я ей.
—Погоди…
Я обрываю связь, потом отключаю питание телефона. Смотрю на него, открываю крышку, достаю sim-карту, ломаю ее пополам и бросаю в пепельницу.
«Прощай, девушка с грустными глазами. Отныне твой голос исчезнет из моей жизни».
Проект закрыт. «Горячей линии самоубийц» отныне не существует.
Я медленно тяну пиво. Я вспоминаю, как пил точно такое же в Австрии. В Ирландии я пил виски. В Испании вино. В Аргентине телику. В Чили кальвадос.
Я оглядываюсь на молодого мужчину с розами в руке, и чувствую легкую зависть. Ему все только предстоит. Романтика встречи, заставляющая сердце стучать быстрее. Горечь утраты, от которой щемит в груди и кажется, будто нечем дышать…
Официант спрашивает, не желаю ли я чего-то еще. Официант предусмотрителен и вежлив. Он продает учтивость — это его работа. Я молча показываю на пустой бокал, и через минуту получаю полный.
Молодой человек с цветами замечает кого-то дальше по тротуару, улыбается и спешно уходит. Мне не видно, кого он встречает. Он присутствовал в моей жизни пару минут и потом исчез, словно и не было его никогда. Также, как мои жена и сын, которых я оставил пятнадцать лет назад…
Я чувствую озноб. Словно все тепло моего тела выдавилось изнутри в кожный покров. Кожа горит, капли пота стекаются в ручейки и щекочут мне щеки, а там, где должен быть желудок и легкие разместился огромный айсберг. Я достаю носовой платок и вытираю лицо.
«…Если у вас на самом деле получится принять ее, вы уверены, что готовы к этому?» — я вижу внимательный взгляд «старика». Холодные глаза человека, пытающегося убежать от себя. Он не был уверен, что нести это крест мне по силам, потому что сам так и не справился. Я вижу этот взгляд, в нем одно единственное слово: «Прости…»
Десятки стран во всех континентах. Секретная служба, работающая на правительство. Теракты, провокации, убийства. Погони, провалы, ощущение безысходности и затравленности. Никому нельзя верить. Пытки, казни без следствия. Ужас сам по себе, ужас за товарищей по оружию, ужас за близких.
«В нашем деле нельзя быть ни к чему привязанным. Те, кого ты любишь — твое самое слабое место. Давят на них — управляют тобой». Все можно купить. Твои друзья проданы. «Ты думаешь, они молчат? Они уже на Карибских островах пьют мартини». Перед глазами, заплывшими от разбитых и набухших кровью бровей, фотография сына… Моя фотография.
Я чувствую, как бокал выскальзывает из моих пальцев. Я осторожно ставлю его на стол и оглядываюсь по сторонам. Мне необходимо отвлечься. Через два столика в глубь бара я замечаю девушку с темными волосами. Она смотрит на меня, у нее большие печальные глаза, тонкие губы и аккуратный носик. Она держит в руках бокал коктейля с соломинкой. Не фотомодель, и не уродина. Обычная девушка, каких не различить в толпе. Я хочу пересесть в дальний угол кафе, я не хочу привлекать внимание, но у меня нет сил подняться из-за стола.
Я достаю открытку и смотрю на женщину в черном платье и мужчину в строгом френче. Мои пальцы мелко дрожат, и изображение вибрирует, пропадает четкость линий, исчезает контрастность, присущая старым фотографиям. Что удивительного в том, что «девушка с грустными глазами» нашла во мне одиночество, слыша только мой голос? Его ведь не спрячешь — крупицы той субстанции все равно пробиваются наружу. Во взгляде женщины, едва различимом под легкой вуалью. Или в ее гордо торчащих плечиках. Или в упрямстве подбородка мужчины. Или в готовности «старика» продать душу… Люди, прожившие одинокие жизни, и тихо исчезнувшие с ее лица. Они просто жили, а потом просто исчезли.
Открытка в моих руках по-прежнему дрожит, и я думаю, что сейчас растворяется даже моя память об этих людях. Я понимаю, что они — всего лишь отпечатки краски на старом картоне. Так же, как и мои родители — всего лишь оттиск образов на картоне моей памяти. Я прошу официанта принести спички, и когда он их приносит, чиркаю и подношу огонек к кончику фотографии. Пламя занимается неохотно, но вдруг разгорается, лижет левую руку мужчины, потом френч и голову, добирается до черного платья женщины. Я бросаю горящий картон в пепельницу и смотрю, как последний целый уголок чернеет, обугливается.
Через секунду от старой открытки остается бугристая угольная плитка. Теперь уже не важно, были те люди на самом деле, или нет — я уничтожил последнее напоминание о них. У меня появляется чувство, будто я только что похоронил своих родителей. Даже не похоронил — закопал в глубокую яму. Ни креста, ни надгробного камня. Были люди — исчезли люди, словно и не было их никогда. И следом я понимаю, что тот самый картон моей памяти просто так не сжечь. «Старик» — мой отец, отдал мне свое проклятье, и я своими руками впаял этот ужас в свое сердце и сознание. До конца своих дней я буду помнить и знать все, что было с ними.
«…вы уверены, что готовы к этому?»
Перед глазами кислотное облако над ванной с серо-зеленым бульоном, в котором тает тело моего отца. И еще глаза, в которых застыла мольба: «Прости, прости, прости!..»
Не, черт возьми! Я не уверен! Как я могу быть уверен!
Перед глазами другая ванна, бурая от крови — в ней лежит с открытыми глазами обнаженная женщина. На ее левом запястье тонкий аккуратный разрез, в пальцах правой руки окровавленное бритвенное лезвие. Это моя жена — моя мать… жена… мать…
Я думаю, что нашел не того продавца. Я спрашиваю себя: можно ли сжечь картон моей памяти? И еще: не захочет ли кто-нибудь купить мою душу?..
Девушка с бокалом коктейля вдруг поднимается и идет в мою сторону.
—Можно присесть? — спрашивает она.
Я не могу ответить. Ее изображение слегка размывается, словно я смотрю на нее сквозь толщу воды. Она ставит на стол свой бокал, снимает с плеча сумочку, кладет ее рядом с пепельницей, садится напротив, внимательно смотрит мне в лицо.
Я вдруг понимаю, что во всем мире, во всем человечестве «старик» — мой отец, был единственным продавцом. Больше я бы никого не нашел. И это вовсе не я хотел купить себе душу, это он ждал, когда я созрею, чтобы передать свою душу мне. Как завещание. Как свое искупление. Как возможность вернуть мне гармонию…
—С вами все в порядке? — спрашивает девушка.
Я по-прежнему не могу ответить. Да, наверное, мне плохо. Я не знал, как это называется…
—Можно я с вами поговорю? — продолжает девушка, и это действительно начинает меня отвлекать.
Мне кажется забавным, что она пытается мне помочь. Я неуверенно киваю.
—Знаете, — продолжает девушка, — когда-то мне тоже было очень плохо, а потом мне попалось на глаза вот это… — она расстегивает змейку на сумочке, — там довольно странный человек, но он многим помог…
Она достает из сумочки газету, разворачивает и кладет передо мной. Указывает пальцем в объявление.
«Если вы решили покончить жизнь самоубийством, подождите две минуты и позвоните по этому номеру. Возможно, я смогу предложить вам больше, чем просто смерть».
Я таращусь на свое объявление и начинаю смеяться. Сначала тихо, но потом все громче и громче. Я не могу остановиться и уже хохочу во все горло.
«Здравствуй, девушка с грустными глазами. Я думал, что вычеркнул тебя из своей жизни, а ты взяла и явилась самолично!»
Я думаю: может быть, ты не такая замкнутая, как я себе представлял, раз ты решилась сама ко мне подойти? Я думаю: так ли я вообще смотрел на людей? Так ли я вообще смотрел на мир?
Она смотрит на меня спокойно, она ждет, когда закончится мой истерический хохот. Я все еще не могу остановиться. Моя грудь сотрясается, лицо сводит судорога, глаза наполняются влагой. Я уже не смеюсь — рыдаю. Я роняю голову на руки, чтобы спрятать лицо, по которому ручьями бегут слезы. Я пытаюсь спрятать громкие всхлипы, но это не удается.
«Девушка с грустными глазами» накрывает мою ладонь своими руками. Она пытается сказать, что никуда не уйдет, что она со мной, и что в этой жизни можно найти родственную душу. Можно найти в себе силы прогнать одиночество. Можно найти в себе силы, чтобы дать кому-то… любовь?
Я чувствую тепло ее пальцев и успокаиваюсь. Я думаю, что прежде чем покупать некоторые вещи, стоит сто раз подумать. Потому что от покупок, которые становятся частью тебя, очень трудно избавиться. Как, например, друг. Или оружие. Или душа. Сущности, которые меняют тебя. Вещи, покупая которые никогда не знаешь, как дорого придется заплатить. Но следом я думаю, что именно эти вещи реальные. Они настоящие. Они ось, вокруг которой вращается мир. А все остальное рано или поздно превратится в прах. Станет оттиском на старом картоне. Разрушится, как ветхая кирпичная кладка.
«Девушка с грустными глазами» говорит:
—Ты скажешь мне свое имя?
Я подымаю на нее свою мокрую физиономию, смотрю ей в лицо. Я почти успокоился. Я думаю, что тот актер, все же, понял суть спектакля. Странная мрачная пьеса, растянутая на десятилетия и перепутанная жизнями многих людей пришла, наконец, в к финалу. Она привела меня к этому столику в открытом кафе, к сидящей напротив девушке, пытающейся мне помочь, к чему-то странному и новому внутри меня… К чему-то, похожему на… человечность?
Я отмечаю, что глаза девушки не такие уж и грустные. Я думаю, что в ее желании перейти на «ты» нет ничего противоестественного, напротив — это логично и правильно. И я отвечаю:
—Да.