prego : Город пахнет морем

Мой город пахнет морем. Фраза эта настолько банальна, что не передает ровным счетом ничего: ни сладковатого аромата выброшенных на берег водорослей, ни кислой вони птичьего помета, ни солнечного, сухого, с привкусом пыли запаха песка. В этот гремучий коктейль окунаешься еще до того, как окунуться в море, он пропитывает волосы, а после купания остается на коже, припорошенной тонким слоем соли. Его уносишь с собой в одежде и в памяти, и еще долго пытаешься подобрать слова, чтобы описать, и опять понимаешь, что скатываешься в банальности, и злишься от собственного бессилия.
Мой город пахнет таранькой, тюлькой, кинзой, лопнувшими на солнце помидорами, персиками и гнилью. Запах гнили примешивается ко всему, им приправлены обеды и ужины, он вездесущ, неистребим и уже привычен настолько, что убери его – и мне будет чего-то не хватать.
Мой город пахнет клубникой – ее привозят на электричках, рассыпают на грязных газетах алыми, кровоточащими кучами, и когда я прохожу мимо, ко мне приходит детство. Летом клубникой пахли мои перемазанные руки, а зимой ее запах возвращался вместе с пенопластовым Дедом Морозом, которого к Новому году доставали с антресолей. Он был огромный, полый внутри, и отец, фарцовщик средней руки, набивал его контрабандной жвачкой – прятал на случай обыска. Шарики, пластины, квадратики жвачки источали приторный клубничный аромат, он пробивался сквозь неплотно пригнанное пенопластовое дно, и от этого Дед Мороз казался еще удивительней и волшебней.
Мой город пахнет сыростью, плесенью, ею тянет из подвалов, из катакомб, которые в хаотичном беспорядке раскинулись под улицами и домами. Я вспоминаю, как дохнуло на меня холодом от входа в катакомбы, как огонек свечки плясал в моей руке, и было страшно – как никогда в жизни – что огонек погаснет, и что мальчишки, которые показали мне пролом в полу одного из подвалов, уйдут, не бросят веревку, и я никогда отсюда не выберусь. До подвала два метра вверх, спрыгнуть можно было, а забраться обратно – уже нет. И я реву, и чтобы мальчишки наверху не услышали, с силой прикусываю нижнюю губу, и теперь к запаху плесени у меня навсегда подмешан вкус собственных слез и крови.
Мой город пахнет полынью, горькой полынью, которой заросли пустыри на окраинах, и к аромату полыни моя память услужливо добавляет фантомную ноту конопли. На полынном пустыре был выкурен первый косяк, в горле першило, и голова кружилась, но, конечно же, не от конопли, а от вяжущего вкуса первого запретного плода, от возможного только в юности ощущения всемогущества, когда над головой звезды, а под ногами – весь мир.
И когда на трапе самолета на меня обрушивается оглушающая какофония запахов моего города, я жадно втягиваю воздух в легкие, пропускаю его через кровь и, кажется, даже ощущаю давнее полынное головокружение. Мой город снова ждет меня – с его морем, таранькой и клубникой, - а значит, жизнь продолжается. Значит, все еще возможно – даже превратить запахи в слова, и может быть, пусть не сейчас, но когда-нибудь, не скатиться при этом в банальность.