Француский самагонщик : Воспоминание

Я рождаюсь.

Не первый раз, конечно. А который – не помню, да и какая разница? Бессчётный.

Сущностью, не имеющей ни массы, ни размера; сущностью, не воспринимаемой никакими детекторами; сущностью, не видимой, не слышимой, не осязаемой, не обоняемой; сущностью, ощущаемой только такими же сущностями, я плавно взмываю из тела и зависаю над ним.

В теле ещё совершается что-то, ещё протискивается кровь по жилам, ещё сокращаются дряблые мышцы, ещё готовится к опорожнению кишечник, ещё возникают и передаются нервные импульсы – но меня там уже нет. Вижу это тело – не радостная картина, но и не печальная. Никакая. Рядом с телом скорбные фигуры – напрасна эта скорбь. Не надо. Не надо так безнадёжно опускать плечи, не надо так удручённо склонять голову, на которой появилась – никогда раньше не видел – седая прядь. Не надо.

Не жалею, что был в этом теле. Долго, мучительно, но – сколько ощущений! Сколько загадок, сколько решений, сколько взлётов, сколько боли…

Теперь – в новое. Только прежде – отдышаться, хотя это и неверное слово. Ну, слова вообще неверны… Пусть так будет – отдышаться, очиститься от того, что в оставленном теле. Через неделю про это напишут: «раковая интоксикация правого лёгкого». Да, вот отсюда видно…

Отдаляюсь. Очищаюсь.

Не помню, где я был до этого тела. Это не важно. Важно – куда теперь.

Не хочу в подобное, не готов пока. Хочу в дерево, в металл, в воду – чтобы без проталкивания крови и лимфы, без нервных импульсов, без горюющих у постели. Попроще чего-нибудь. И поярче. И покороче.

Вот – длинное, серебристое, битком набитое всевозможным недолговечным, бесчувственным мусором. Это длинное везут по ночам на огромной платформе, и уже готова шахта под безоблачным чёрным небом. Это длинное установят в шахте, и тщательно подготовят, и потом запустят, и будет огонь, будет полёт, будет взрыв. На Камчатке, наверное, – я почему-то знаю, что такие серебристые обычно заканчивают цикл на Камчатке.

И – новое рождение.

Что ж, это подходит.

Приближаюсь. И встречаю разочарование – занято…

Хорошо, тогда – вот сюда, здесь, кажется, весело! Много людей, много железа, много звуков, огня, жизни, смерти, рождений. Вот – небольшое, 7.62 мм, это подойдёт, как ярко всё будет!

Снижаюсь. Рядом множество сущностей, все рвутся сюда же, значит – правильный выбор!
Только не в темноту, где полно таких же 7.62, ждать не хочу. Вон, в магазине есть свободное место, всего одно, но есть. Туда!

Ах… Что за наглость! Ну да, не избыта пока вальяжность предыдущего цикла, не те скорости, но разве этично этим пользоваться?! Смешно, впрочем, – этика… Да и «смешно» – тоже смешно… Опять слова… Осколки смысла…

А место занято, и свободных больше нет, а я всё снижаюсь, снижаюсь… Вот, пожалуй, – камень. Не громаден, не пролежит целую эпоху. И не мелок, его, может быть, не растопчут в пыль каблуком. Хороший камень, просится в руку. В него!

…Лежу на пыльной земле, под палящим солнцем. Жду своего часа. Вот люди – какие нелепые! – они что-то кричат яростно, их много, они идут, в их руках железо; а напротив – другие люди, они прикрыты щитами, на их головах шлемы, в их руках тоже железо, они стоят. Крики усиливаются, раздаются хлопки, воздух сотрясается, вот огонь, вот люди бегут, и падают, и падают, и бегут, и рука обхватывает меня, и вздёргивает наверх, и выбрасывает вверх и вперёд, и – лечу!

С грохотом ударяюсь о громоздкое железо – и раскалываюсь на части. И – рождаюсь.

Взмываю истинной своей сущностью, осматриваюсь посреди выжженного неба. Мне не требуется никакой передышки, никакого очищения – мой цикл был ярким и коротким.
Теперь – спокойствия, прохлады, тишины и красоты. Вот то, что нужно: бассейн, фонтан, рыбы, кругом зелено, и столики, и неторопливые люди за ними. Рыбы лениво кружат в бассейне, не чувствуя своего веса, наслаждаясь свободой и тишиной, им хорошо.

Снижаюсь.

Я рыба. Не помню, кем был раньше, да это и не имеет значения. Мне хорошо. Пусть это длится.

Тень ложится на меня. Рядом – ещё одна. Что-то выдёргивает меня снизу вверх, из воды – в чуждый мне воздух, нечем дышать, больно, стараюсь запомнить эту боль, вижу два лица передо мной, они кажутся огромными, потому что сам невелик, и вижу руку с алыми ногтями, направленную на меня, и кивок головы, и взлёт-взмах седой пряди.

Меня несут куда-то, где безумно жарко, и последнее, что, рефлекторно извиваясь, вижу, – блеск широкого лезвия, которым мне сейчас отрежут голову.

Я рождаюсь. И взмываю, и зависаю, но не над безголовым тельцем, а над столиком, за которым сидит женщина со странно знакомой седой прядью.