МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Alky Park

У безликой станции метро он прошел мимо сгорбленной, неопределенного возраста, нищенки, сверкнувшей в его сторону бодрым зеленым взглядом, и поморщился.
«Нарушают», - подумал Шемякин и вздохнул. На улице колыхался и плавился августовский тяжелый зной, и привычный вид нищенки на улице большого города почему-то нарушил установившийся внутри Шемякина сегодня порядок. Он толкнул стеклянные двери и вошел в новую, еще пахнущую душным резиновым сквозняком, станцию со стеклянным куполом над верхним эскалатором. Сквозняк сдержанно-игриво развевал легкие платьица девушек на встречном эскалаторе. Некоторые из них улыбались, а некоторые даже имели цвет – в отличие от общей черно-белой массы.
«Почему цветные всегда на противоположном эскалаторе?», - подумал Шемякин и зевнул, - «А потому, наверно, что если даже и будет впереди или сзади тебя та, которая с цветом, на одном с тобой эскалаторе, то вряд ли ты ее побежишь догонять или поднимешься к ней. Потому что таков порядок. А цветные всегда на другом бывают, на встречном. Если не усталые. А те, которые сидят на противоположном сиденье в поезде, даже если и с цветом, все усталые. А не усталые – не на одном с тобой сиденье. А делать вид, что вникаешь в ее книгу, чтобы познакомиться – так лучше уж таракана на нее пустить. Чтоб привлечь внимание. Только работы все равно нету. Пока нету. И все-таки надо бы залаять. Вот щас увижу третьего человека с конца света, и точно залаю. Как они мне нужны!».

На следующей станции, скрипя наполовину известковым скелетом, вошел старенький сморщенный дедушка с палочкой и демонстративно встал рядом с Шемякиным. Он стоял и молчал.
«…необходимые вещи, которые, просверливая в пластах времени тонкую дырочку, просачиваются к нам, сюда, из глубин прошлого. Но любая тонкая, как игла вещь – мысль, поступок или изобретение, словно пуля в черепе, несет перед собой целый конус пустоты, который надо заполнить. И в этот конус потом эти третьи глаза и попадают, которые потом как бы у всех нас вырастают – понемногу – ведь входное отверстие, хоть и маленькое, но в маленькое это отверстие понемногу заходят и заполняют конус впереди эти самые нити… Нити из криков жертв в тех ежовско-сталинских застенков, в которых этот старый урод, стоящий сейчас передо мной, и производил входные отверстия в затылок приговоренным. Он был палачом, а сейчас получает персональную пенсию, как почетный пожизненный ветеран-комитетчик. А ему все – «спасибо, пожалуйста, ой, извини…»

- …те…сь, пожалуйста, дедушка, - сказал Шемякин и встал, облокотившись на полустертую надпись «…слоняться».
«The lunatic is on the grass…», - живенько пели колеса вагона. У Шемякина не было ни работы, ни денег. Денег было только на литр дешевого вина, и, выйдя из метро через пять станций, он направился прямиком в магазин, где выбрал пакет “Альминской долины”, потом перешел улицу и свернул в небольшой парк, дневные, особенно ночные обитатели которого были, в основном, алкоголики.
“Наверно, в Америке его назвали бы “Alky Park”, - подумал он, - или “Souse Park”».

У дедушки была мизерная пенсия, на которую даже по скромным меркам нельзя было свести концы с концами, тощая лишаистая кошка, закопченная кухня и портрет давно умершей старухи на стене. Среди других портретов, где дедушка, сапер второго батальона отдельного гвардейского полка блестел двумя орденами и множеством медалей на фоне спасенным им от неизбежного взрыва германских зданий. Еще до того, как ошибся – первый и единственный раз – его напарник, и осколок перебил ему намертво сухожилие не переставшей с тех пор гнуться скрюченной правой руке.
Потом дед Матвей все равно работал всю жизнь – железнодорожным диспетчером, затем – ночным сторожем.
Теперь он по ночам все чаще думал о своей старухе. Ведь она все упорнее просачивалась сквозь тоненькое, словно иглой проделанное, отверстие в ночной стороне его лысой головы, неся перед собой конус открывающейся горловой чакры. Скоро ему будет подвластна левитация.

Теперь дед Матвей сидел рядом с Шемякиным и грыз семечки. Коля опустошил уже половину пакета, потом глянул мельком на пропотевшее грудь и голову предвечернее солнце и смачно, на голодный желудок, блеванул в семечные скорлупки, плавающие в лужице желтоватой дедовой слюны.
Дед глянул на него укоризненно, казалось прямо из беззубого рта глянул, и сказал:
- А простыни у нас со старухой были серые сначала, военные простыни. Это когда она, Нинка-то, и не старухой была. Мы сливались тогда здорово, в оргазме, скакала она на мне, Колян, ох как здорово скакала, хоть и голодные годы были. Но у меня паек был от путей сообщения, это когда диспетчером работал. Все в рот и заглядывали. Она потом презервативы это стирала, да вешала сушиться – дефицит все-таки был. От немцев еще взял, трофейные. Страдали в условиях механической деформации.
- Ну, это смотря какой радиус окружности. Да и фактор гипертрофации… - медленно процедил сквозь зубы Коля и откашлялся. Шел бы ты, дедушка, куда подальше. Это ж если по лбу треснуть, летать все равно не будешь. А то, что залаять на тебя сегодня хотел – так прости. Девки-то все больше и больше черно-белые попадаются. И вонь ихняя мне левитировать мешает. У меня папа – близнец по гороскопу, а мама – опарыш. Мы в детстве их надували и рыбу глушили как динамитом – вон пару раз даже в теплотрассе горел. Иди отсюда.

Дед кивнул и медленно поднялся. Огляделся. В парке никого не было. Тяжело кряхтя, он протянул Коле медвежью лапу, зацепил когтями попрочнее – Коля меленько, противно взвизгнул и обкакался – и резко сорвал с его черепа волосы с кожей.
Коля страшно, надрывно закричал и, странно взмахнув руками, схватился ими за окровавленное лицо и уши. Яркая кровь тяжелыми лентами просачивалась сквозь доски скамейки на горячий асфальт. Он медленно повалился на скамейку всем телом и глухо захрипел.

Дед Матвей привычно нацепил Колин скальп на белые плечи, как жилетку, и отвернул фасетчатые глаза от солнца – большая часть фасеток великолепных, прекрасно видящих в темноте красивых, в пол-лица, глаз закрылось-подернулось серой пленочкой. Он высоко и пружинисто подпрыгнул на полутораметровых, гибких во все стороны, белых и сильных пружинистых ногах и, задрав большую голову, деловито плюнул вверх безгубым ртом. В образовавшейся над ним вмиг узкой трубе на черном небе засветили яркие звезды. Тогда он улыбнулся и весело помахал шестипалой лапой:

- Эй, Нинка, давай сюда! Где ты там запропастилась, мать твою перетак за ногу! Опять отстала, дура ты эдакая! Ты смотри, какой грибочек-то нашел – тут, оказывается, и белые водятся! Вот Сенька-то обрадуется, щас наберем побольше – да супец какой будет. А я-то думаю – зачем так далеко в лес зашли – а вот он оказывается тут, красавец-то какой! Эдак может и щук наловим, коль везет так, а может и сома в омуте добуду!

Там, где он стоял, полупрозрачная труба с сияющими вверху звездами медленно расширилась метров на двадцать, мелькнула сильная и яркая вспышка, и возник большой - с двухэтажный дом - странный приземистый механизм, отливающий серебром. На нем время от времени вспыхивали и гасли желто-зеленые огоньки. Часть его стены отъехала в сторону, и оттуда бесшумно выехал – вылетел, не доставая полуметра до земли, серо-черный, похожий на пылесос, предмет, деловито подлетел к затихшему окровавленному Коле, облетел вокруг него, глухо щелкая чем-то, затем вновь остановился у его живота. Из предмета вытянулись два металлических щупальца, которые, как в масло, вошли в Колин живот, раскрыли его и вытянули оттуда несколько петель кишок.

- Ну вот, конечно красавцы-то какие, - натужно сказала баба Нина, всасывая внутрь себя остатки Колиных внутренностей – одна ее секция стала прозрачной, и деду было видно, как внутри, тихо заурчав, заработало что-то вроде кухонного комбайна, размазывая по стенкам веселое красно-розовое, похожее на клубничный мусс, - надо бы еще сюда прийти, дед, а? За один раз-то все не соберем?
- А то, - сказал Матвей, - придем, - он посмотрел на звездное чистое небо и сказал, - а щас давай, старая, закругляйся, а то вон как парит, тучки-то собираются – вымокнем ненароком. А то за час-то и до дома дойдем Сенькиного, Сеньку порадуем. Ну, оглохла что ли, говорю – пошли! – сердито крикнул он.

Серебряный дом-машина медленно взмыл вверх и моментально, со скоростью пули, уехал куда-то вверх и вбок. Исчезла труба и звезды, в парке снова воцарилось спокойствие летнего вечера. Через полчаса на опустевшую скамейку привели первые алкаши, внеся свою лепту в оставшуюся там небольшую лужицу слюны и блевотины; еще через час они сидели на всех остальных скамейках. Медленно надвинулся душный августовский вечер.
Медленно зажигались в домах желто-белые окна.
Медленно наливал в одном их этих окон себе водку дед Матвей, придерживая стакан искалеченной рукой.
Медленно он выпил и закусил хлебом с кабачковой икрой, посмотрел на портрет моложавой бабки Нины, закопченные стены кухни своей пропахшей старым квартиры. Медленно погадил лишай на спине кошки.
Медленно и горько заплакал.