Шизоff : Место примирения

Двое шли по дороге. Один постарше, но оба с бородой. Взрослые уже, если здраво рассудить, но с походкой, как у мальчишек. Торопливо устремлённой, серьёзной поступью. Старший нёс лопату, спину младшего облапил компактный рюкзачок. При каждом шаге в нём что-то тихо, но многообещающе звякало.

Дорога облегчённо выползла из черты плановой городской застройки, и теперь дурашливо вихлялась промеж остаточных явлений человеческой деятельности. Белокаменный, некогда на совесть сработанный, дом глупо и тоскливо лупился пустым взглядом с чувством выбитых окон. Недокопанный ров издевательски ухмылялся бензиновой радужной лужей по дну. Кривая труба, выползшая из-за холма и в растерянности уткнувшаяся в землю… Вдали, на явно бессмысленной станции, свистнул тепловоз -- по-дурацки разудало и не к месту. От всего этого веяло пьяным равнодушием, врождённой безнравственностью и тихой злостью на жизнь.

-- Всё загибается, – глухо отметил отец с лопатой. – Воровская страна.
-- Да, беда… -- равнодушно отреагировал сын с рюкзаком.
Интересное дело: оба шли в одно место, с одной целью, видели одно и то же. Но каждый видел по-разному. И цель, и окружающее, и вообще – всё у них было вразнобой, только шли в ногу.
Кладбище вырастало из плоской низины бытия серьёзной стеной запредельного. Сгусток иного, лишь частично человеческого мира. Прущее из призрачного царства мёртвых желание «быть» ощущалось в спокойном превосходстве серьёзного кладбищенского бора над неряшливым раскардашем окрест.

«Ведь какая мощь, а?! Ели в косом свете иссиня-чёрные, эта жиденькая берёзовая чушь лишь подчёркивает… а плотность-то, плотность… оттолкнули за спину лазурь, даже солнце вроде как зависло в опасении столкнуться с этакой силой... Да-а-а!»

«Странное место. Вечной разлуки и повторяющихся встреч. Они здесь, но их уже нет. Их давно нет, а мы к ним. Мёртвые кости и жирный лес во всю мазуту. Намёк, проросшая из небытия в здешний мир притча».

Шаги в лад, а мысли в параллельных плоскостях. Кровь одна, вещество у обоих серое, а сознание: тут шар, тут нечто с гранями и углами. Парадокс.

Могилку еле нашли. Трава по пояс, и в ней путались память и совесть. Где – не помнишь, а за забывчивость совестно. Кошелёк не забудешь, а милого сердцу покойника – с лёгкостью необыкновенной. Блуждали в лабиринте оградок, молчали и мучились. Старший сетовал на память, младший - на память старшего. Первый запинался в душе оттого, что забыл; второй угнетался по причине того, что и не знал. Вдруг раз – и вышли.
Грязноватая небесно-голубая эмаль чулком сползала по прутьям ограды. Банальный, массового производства, крест гордо выпрямился, выпячивая вперёд передовую эмалевую фотобляху. Крест напоминал сельского орденоносца, усохшего от непосильных трудов, но гордо расправляющего отмеченную медалью грудь. Хороша эмаль. Ни дождь, ни снег, ни ветер. Ничто не способно погасить знакомый лик с хитрым прищуром.
Вошли в ограду, постояли в изножье чуть видного холмика. Лица у обоих вдумчивые и отрешённые. На каждом лице сознание важности миссии. Мыслей зато -- кот наплакал. «Здравствуй, мать». «Как ты, бабушка?» Да и какие там мысли, если рассудить? В чувствах бы разобраться…

-- Думаю, дёрн снимем, а там уж…? – не очень уверенно предложил отец, словно опасаясь отказа.
--Конечно. – с облегчением согласился сын, в свою очередь испытывая дефицит решимости.

Работа как работа. Земляные дела. Объём невелик, зато чувства с избытком.
Резали дёрн, ровняли, кряхтели. Земля впитывает и замыкает на себе любую нездоровую энергетику. Неуверенность уступила место содружеству: не ругались, не косились, не учили друг друга, как жить и что делать. Замечание – деликатное, ответ – доброжелательный. Красота. Вечно занесённый над головой томагавк войны поколений похоронили в той же ограде. Мать и бабушка доброжелательно взирала на их усилия. Похвалы уже не дождаться, но даже плоская эмаль не могла скрыть глубокое внутреннее удовлетворение усопшей.

-- Ну, доставай, что ли! – уже вовсе отцовской интонацией подвёл итог старший, а младший с готовностью метнулся к рюкзаку и зажужжал модными застёжками.
На косеньком поминальном столике объявилась бутылка, шмат колбасы, буханка. Сухо щёлкнул щвейцарский нож и колбаса жалобно пискнула под неотвратимое журчание по полста.

-- Прочтёшь? – больше подтвердил, чем поинтересовался отец, и сына приятно мотнуло чувством превосходства. Папа молитв не знал. Профаном был папа в обрядовых делах, потому как не любил культа. Сын тоже не любил культа, но в силу обстоятельств был более подкован, чем втайне гордился. Он сознавал, сколь мнимым было это превосходство, но тщеславие – подлая и насмешливая вещь: двуликий Янус всегда видит лишь преимущества своего физиологического строения. Заднюю, неприятную в своей правдивости, мысль двуликие существа разумно оставляют в тени. Но, что там не говори, в данном случае мнимый плюс оборачивался плюсом реальным.

«Верую… -- затянул богословски-подкованный сын, искоса отмечая, что слабо воцерковлённый отец крестится и кланяется куда как более искренне, нежели он, фальшивый богоносец, слабо гнущийся в тихом превосходстве добровольно взятого иерейства. -- …и жизни будущего века. Аминь»

Прошло неплохо. Голос у сына был достойный, память ничего себе. И чувство ритма порядочное. Настоящий «батя» не отчитал бы достойнее.

-- Ну, бабушка! – кивнул стаканом отец, именуя родную частную мать общим и ласковым именем. – Лежи спокойно, молись там за нас.
-- Царствие тебе небесное, – заключил скинувший мнимое священство сынок, становясь тем самым, что и прежде.

Махнули. Отец критически щурился на облезшую эмаль татарским разрезом. Сын закурил, сводя внешнее сходство с Христом на «нет».

-- Это что за красота? -- поинтересовался сын, кивая головой в сторону загадочного строения сразу за кладбищенской оградой. Оно было промышленно безликим, серым, но производило отчасти живое впечатление хитросплетением труб, расползающихся от него загадочной сетью.
-- Очистные сооружения, – живо пояснил быстро ставший словоохотливым отец.
-- Логично, – усмехнулся молодой человек.

Ирония была не злой, а скорее раздумчивой. «Очистные – рядом с кладбищем. Кладбище, само по себе, большое очистное сооружение. Душа очищается от несносного, болезненного, дремуче-физиологичного тела, в котором отчаянно билась на протяжении жизни. Только через смерть и распад несовершенного сгустка материи мы очищенными идём в новый мир…». Высокая мысль запнулась об искру на бутылочном горлышке, и вся космогония облегчённо плюхнулась на дно стакана.

Набуровили ещё по семьдесят. Папа выпил, прослезился и приобрёл уже совершенно несомненное сходство с бабусей. Плачут не только от горя, плачут от избытка чувств. От боли может взвыть каждый, а вот от натиска восторга – далеко не все. Тот, кто привык держать в себе скорбь, может протечь расслабленной в минуту радости душой. И это не просто «естественно», это свидетельство определённого величия натуры. Плачущий сильный человек – это по настоящему человек, а не антропоморфная пародия на личность.

-- Любила она тебя, – заметил папаша, смахнув неприлично вылезшую слезу. Беззлобно, без укоризны, без зависти. Констатация непреложного факта. – Меня не любила.
Тоже констатация факта, только из породы тех фактов, от которых передёргивает.
-- Да, любила… -- мучительно и стеснённо признал дорогой внук, чувствуя, как прижившаяся было доза становится колом. – Я её тоже…

И вдруг расплакался как дурак. Не в силу большой натуры, а от внезапно выстрелившей в упор безысходности. Накатило и смяло внезапно обвалившейся грудой воспоминаний: и как любила, и как хамил, и как мучался подлой скукой за месяц до смерти, и как не смог приехать… Любила, подлеца, а он не смог. Не захотел. Мелкий говнюк со своими мелкими проблемками. Слёзы текли ручьём, только слишком запоздалые слёзы.

-- Да ты чего, что ты… -- засуетился отец, опешивший от неожиданной реакции. – Брось! Перестань! Тут уж ничего…Давай лучше…

Выпили, закусили. Подмокший в водовороте чувств молодой человек обсыхал, дымя сигаретой, недовольно и виновато кося в сторону иронично-сдержаннму лицу на эмали. Ему явно полегчало, о чём свидетельствовала способность сердиться.

-- Она и тебя любила, – заверил он уже слегка поплывшего в рай папаню. – Просто по-другому.

Тот кивнул головой, уже на всё согласной и податливой под лучами вконец распоясавшегося солнца. Июль с поллитрой сделают податливым даже коммуниста.

-- Может быть… Всё одно – хорошая была бабушка, согласен?!
-- Очень.
-- Разливай.

Допили. Под солнцем начинало морить. Одобрительная, поощряющая улыбка на фотографии приобрела оттенок озабоченности. « Чего, мол, рассиживать-то на солнцепёке? Пора и честь знать, ребятки. Дел ещё невпроворот. Зашли – спасибо, надо идти – пожалуйста, не обижусь. Рады были повидаться». Похоже на бабку.

-- Ну, бабушка!
-- Лежи с миром. Молись за нас.

Закрыли оградку, и уже безошибочно потрусили к выходу, весело путаясь в безумной траве слегка ватными ногами…

-- Я же думал, что она ничего не чувствует, злой был, озверел… Стал переворачивать, ударил коленкой о стену, а она: «Сынок, мне же больно!» Не прощу себе, стыдно, стыдно, стыдно!

Отец плакал, ничего уже не стесняясь. Поминки продолжались на деревенской кухонке. Было более обстоятельно, сыто и обыденно. Весело трещала бабусина печь, словно посмеиваясь над всеми этими нетрезвыми прозрениями.

-- Да не казнись ты, папа! Не со зла же… Я бы на твоём месте вообще с ума бы сошёл. Она же не ругала тебя… Она жалела тебя, наша бабушка, просто устала очень. И ты устал. Не казнись! Она тебе благодарна, верь.
-- Верю, – всхлипнул отец.
-- Вот и хорошо, давай!

Дали.

-- Нет, хорошо, что съездили…как мыслишь?
-- Хорошо. Только что завтра с нами будет, а? Помрём, нафиг… Мать нас не видит, на ноль бы помножила…
-- Нет! Не помножит! Но можем ведь мы, мужики… Можем?!
-- Можем, можем… А завтра что будем делать?
-- Ты, дорогой мой сын, Чехова читал? Читал, спрашиваю тебя?!
-- Ну конечно читал, что ты начинаешь ерунду…
-- Во-о-от! Это – не ерунда! Что там говорит одна…как её… Соня, кажется…?!
-- И что она говорит?
-- «Будем жить, дядя Ваня, будем жить». А понял ли ты, милый друг, что она имеет ввиду? Нет, ты мне как литератор объясни, я слушаю!
-- Да понятно всё, папа, понятно. Будет день -- будет пища. Живы будем, не помрём. Лишь бы не было войны…
-- Вот! Но ведь у нас с тобой, милый, теперь нет войны? Нет, ты ответь!
-- Нету, нету… всё чики-чики у нас, только…
-- Никаких – «только», никаких! Будем жить?!
-- Обязательно будем, – поднял сын рюмку. – Давай за нас, что ли!
-- Очень, очень правильно! – горячо поддержал отец, с искренним чувством смотря куда-то чуть мимо. – Давай!

Выпили, и стали сосредоточенно закусывать. Примирились, вроде. Достигли консенсуса. Похожие такие, только один постарше, но оба с бородой.