Француский самагонщик : Верхняя Мещора (1 - 2)

1
Лес обманывал ожидания. Вроде бы и погоды уж какую неделю стояли подходящие, и на импровизированных рынках заскорузлые мужички да бойкие тётки вовсю торговали, и знакомые грибники-любители достижениями хвастались, а – шаром покати. Даже не пахло в лесу грибами.
И день Максим выбрал правильный – четверг, должна была после выходных, когда в лесу, как на улице Горького, новая поросль вылезти. А вот поди ж ты. Пропал отгул.
Эх, подумал Максим, зря дальше не поехал, в Тасино или в Нечаево. Громоздкая, конечно, история, на целые сутки, зато и грибы гарантированы, и для души… С вечера последней электричкой до Черустей, там перепрыгнуть на муромский поезд, который почему-то рабочим называют, полтора часа езды, полтора часа стоянки в самую что ни на есть ночь, народ вываливает на пологую насыпь, водку с портвешком на свежем воздухе глушит, байки грибницкие травит, ещё езды полтора часа – и ты в Нечаеве. Минут сорок в заплёванной, замусоренной станционной халабуде – и светает, можно в лес топать.
В тех местах, в Нечаеве ли, в Тасине ли, грибы всегда. Ходишь, дышишь, душой отмякаешь, а корзина тяжелеет. Как совсем тяжёлой станет – полянку уютную выберешь, сядешь на поваленное дерево, «Плиски» излюбленной, что в стеклянной фляжке, накатишь этак двести пятьдесят, бутербродами зажуёшь, кофейком растворимым, индийским, что в термосе китайском побулькивает, запьёшь из стакана складного, покуришь расслабленно – и потихоньку на станцию. Там народ уже, такой же, как ты, у всех корзины трудноподъёмные, и ты – не хуже прочих, сверху у тебя сплошь белые, да ядрёные какие… Снизу, впрочем, тоже не сорный гриб – подосиновик, подберёзовик…
Ещё с четверть фляжки высосешь неторопливо – и вот он, обратный поезд, битком набитый. До Черустей – стоя, добычу свою оберегая, не помял бы кто, а уж от Черустей – с комфортом, «Плиску» допивая и кофеёк. И, считай, ровно через сутки после старта ты снова дома, утомленный, просветлённый и гордый.
Хорошо.
Нет же, не поехал, слабину дал. Люська губы надула, глаза на мокром месте, тебе, говорит, лишь бы дома не ночевать, и вообще, говорит, не знаю я, куда ты собрался, грибов вон купишь потом, а сам… Так поехали вместе, предложил Максим, с Катюхой, естественно, ей представляешь как интересно будет, а уж тебе-то, в твоём-то положении, настоящим воздухом подышать знаешь до чего полезно? Я ведь с вами, сказал Максим, с удовольствием, я только с чужими ни с кем не люблю. Поехали, а? С ума сошёл, тихо и горько проговорила Люська, четырёхлетнего ребёнка и жену на семнадцатой неделе неизвестно куда тащить. Пустила слезу и отвернулась.
Беременность, подумал Максим, нервы… Жалко её. И пацана будущего жалко. Очень уж пацана хотелось. Говорят, когда мать психует, этому, как его… зародышу, короче, ему вредно.
Ну, ночью жалеть, что остался, не пришлось. Давно такой ночи у них не случалось – терзали друг друга любовью часов до трёх. Только Максим закемарит – а уж Люська его теребит нежно. Люська в изнеможении засопит тихонечко – у Максима взыграет…
А в семь утра он уже в электричку садился. Доехал до платформы Григорово, углубился в знакомый лес и теперь вот тосковал. Пусто. То есть не в буквальном смысле пусто – деревья там, травка, коряги разные, насекомые, само собой, птицы шебуршат наверху где-то, тропы кабаньи со свежим довольно помётом – этого девать некуда. Грибов вот только нет. Свинушек десятка два в корзине, на донышке, и всё. В лесу, конечно, неплохо, но бродить по лесу, в котором грибов нет, это, Максим считал, вроде суходрочки.
И погода обманула. Хоть бы солнечно было, как с утра обещалось, чтоб на полянке перекусить, мягко светом пронизанной. Тоже нет – небо затянулось плотной, унылой облачностью, потемнело заметно, вот-вот ещё и дождь пойдёт. Спасибо, Люська настояла, чтобы плащ болоньевый взял с собой.
Ладно, решил Максим, надо всё-таки привал сделать, да и оглобли поворачивать. Не его день нынче.
Он нашёл подходящую полянку и, размышляя о том, почему так – тут грибов нет, а в Нечаеве их наверняка миллионы, а ведь один и тот же Мещорский массив, – извлёк из корзины фляжку, бутерброды (заодно и газетку, в которую они завёрнуты, сначала почитать, а потом для подтирки употребить), термос, стакан.
Не без удовольствия, хотя, разумеется, и омрачённого безгрибьем, отвинтил крышечку, сделал пару хороших глотков и принялся за бутерброд. Ничего, жить можно. Выпить-закусить-покурить есть, дуб листвой шелестит, коряга под задницей удобная, дома семья – трое их, Люська, Катюха и… ну, допустим, Мишка. Будем надеяться, что Мишка. А грибы – что ж, не в этот раз, так в другой… Сезон ещё длинный впереди… Там, глядишь, опята пойдут…
Справа зашуршало, захрустело. Коллега, недовольно подумал Максим, завинчивая крышечку и жуя бутерброд. В смысле грибник. Тьфу. За весь день живой души не встретилось, а стоило выпить – на тебе. Прощай, уединение. Сейчас начнёт жаловаться, что грибов нету. Или, хуже того, как раз удачливым окажется, похваляться станет.
Кусты раздвинулись, и на полянку вышел кабан. Да, невпопад мелькнуло у Максима, это тебе не домашняя свинья и, тем более, не хряк Асканий, над которым тогда на ВДНХ с Люськой потешались. Это зверюга…
Додумывал свою нехитрую мысль Максим уже в трёх метрах от земли, держась руками и ногами за толстую ветку дуба. Как он там очутился, Максим не помнил. Дыхание совсем сбилось, какой-то сучок неприятно подпирал левую ягодицу, а правой мешала засунутая в задний карман фляжка. Надо же, фляжку прихватил.
Кабан не спеша подошёл к Максимовому имуществу, сунул рыло в корзину, громко фыркнул, толкнул носом. Потом повернулся к упавшим на землю бутербродам – два с колбасой, два с сыром – и в мгновение ока схарчил их. После чего принялся тереться об ствол.
Тем временем погода продолжала портиться, причём удивительно быстро. Тучи сгустились над поляной, стало совсем сумеречно. Максиму представилось, что он в клетке, как попугай, и кто-то накинул на эту клетку исполинский почти чёрный платок. Поднялся яростный ветер, порыв за порывом, на Максима посыпался какой-то древесный мусор. Наконец, хлынул сумасшедший дождь.
Кабан ещё раз фыркнул и потрусил прочь. Максим вздохнул с облегчением, прикинул, как будет спускаться, и решил отложить это на потом. Густая листва хоть немного защищала его от ливня, а валявшийся на земле плащ – защита слабая.
Максим осторожно полез за фляжкой – выпить после перенесённого стресса не мешало. В этот момент небо – всё небо! – ослепительно полыхнуло и с оглушительным треском разорвалось.
…Тело нашли только в субботу – пара грибников, муж с женой, забрели на ту полянку. С женщиной, конечно, случилась истерика, да и мужчину вывернуло наизнанку: труп был сильно обожжён и вдобавок изуродован – то ли кабанами, то ли птицами, а скорее всего, и теми и другими. Опознать тело удалось далеко не сразу. Это только свою блевотину грибник опознал моментально. А валявшиеся неподалёку предметы – корзина, несколько сгнивших свинушек, складной нож, походный стакан, термос, пачка «Родопи», коробок спичек, а также обрывок газеты «Московский комсомолец» и зацепившийся за кусты грязноватый плащ из ткани «болонья» – ничего следствию не дали.
И лишь неделю спустя, сопоставив неприятную находку с поданным в милицию заявлением гражданки Горетовской Людмилы Евгеньевны и вывезя почти терявшую сознание заявительницу для опознания в морг Раменской горбольницы, установили личность погибшего: гражданин Горетовский Максим Юрьевич, тридцати без малого лет от роду, москвич, инженер, беспартийный и т.д. и т.п.

2
Очнувшись, Максим удивился двум обстоятельствам. Во-первых, он почему-то лежал на траве, да ещё в крайне неловкой позе. Хотя всего, казалось, мгновением раньше спокойно выпивал и закусывал, довольно удобно сидя на коряге. Во-вторых, явственно припекало, и трава под правой щекой казалась необычайно шелковистой, а когда он приоткрыл левый глаз (мммм, голова-то как болит!), то увидел – правда, под острым углом – нечто вроде газона, какой приготовляли в Лужниках к недавней московской Олимпиаде. Причём газона, ярко освещённого солнцем.
В голове стоял глухой гул, тело ныло, руки и ноги затекли. Это выходит, с усилием сообразил Максим, что я нажрался, как свинья, и улёгся тут спать, а пока спал, погода переменилась, а теперь у меня бодун. Бред какой-то. С чего меня так убило, с полкило «Плиски»? И потом, если спал, то спал долго, солнце должно было уйти, за деревьями скрыться. И трава эта… Ничего не понимаю.
Он с трудом сел. По затылку как будто кто-то ударил. Изнутри. Два раза. Точно куалдой через вату.
Максим взялся ничего не чувствующими руками за голову и издал сдержанный стон. Потом наощупь нашёл своё лицо и потёр его ладонями, стараясь при этом не двигать головой. Закрыл глаза и принялся осторожно массировать руки. Через пару минут в кистях приятно закололо, да и в целом чуть-чуть полегчало. Тогда он решился открыть глаза и оглядеться.
Действительно, полянка вовсю освещалась солнцем. Действительно, трава была светло-изумрудной. А вот коряга, на которой он только что сидел, куда-то исчезла. Без следов. И корзина пропала, вместе со складным ножом и позорными свинушками. И – ни стакана, ни термоса, ни болоньевого плаща, ни даже прошлонедельной газеты.
А на противоположном краю полянки из газона нагло торчало четыре роскошных, словно с картинки в букваре, белых гриба. Максим осторожно скосил глаза влево, потом вправо – в затылок снова ухнуло, хотя не так сильно, – белые стояли повсюду. Полсотни их тут, не меньше, в панике подумал он. Ничего не понимаю – другие мысли были ему сейчас недоступны.
Однако Максим всегда считал своим достоинством силу воли. Он напряг все её остатки и заставил себя принять решение: надо отсюда выбираться. Что-то не так, либо я сошёл с ума, либо не знаю что, но – домой. Там разберёмся. Или разберутся.
Он принялся вращать ступнями и разминать руками бёдра, и вскоре ноги ожили, и он почувствовал боль в левой лодыжке – умеренную, не смертельную – и ещё что-то твёрдое под правой ягодицей. Скособочился, сунул руку под себя, вытащил из заднего кармана фляжку. «Плиска». Не меньше четырёхсот.
Чем же я так обожрался, беспомощно подумал Максим, не соткой же? Мухоморов вроде не попадалось, да и не жру я мухоморов… И опять, как рефрен: ничего не понимаю… И фоном: плохо мне, Люсенька, просто ужас как плохо…
Он торопливо свинтил крышечку, припал к фляжке и высосал половину остатка. Держа на отлёте правую руку с фляжкой и левую с крышечкой, закрыл глаза. Пробел в памяти начал медленно заполняться.
Ощущение тепла в животе… надкушенный бутерброд… жить можно… Люська, Катюха, Мишка… шорох и треск в кустах… кабан… фляжку в карман… «Фу!» (это кабану; ах, стыд-то какой)… вверх по дубу, что твоя макака… не ожидал от себя… ветка… неудобная какая, но вроде надёжная… скотина, бутерброды мои… затемнение, шквал, другой, ливень чудовищный… вспышка… разорванное небо… всё…
Точно, рехнулся. Кругом – ни следа урагана. Хоть бы листик сорванный, хоть бы капелька где – нету!
Максим засмеялся. Вот те здрасьте! Нормально, Григорий! Отлично, Константин!
Оборвал смех. Потому что ничего смешного. Стукнул себя справа по морде, не жалея. Больно. Но без толку – ничего не изменилось. Ладно. Встать – и марш-марш на станцию! Тебя вылечат… И тебя вылечат… Всех вылечат…
Встал. Охлопал карманы. Билет на электричку, Ждановская – Григорово и обратно, на месте. Деньги… рубль бумажный, мятый… рубль железный, олимпийский… мелочь… итого два двадцать три. Сигарет вот нет, и спичек. Ну да, они в корзине лежали. На станции купим. Вперёд!
Лес был тот же – но и решительно другой. Ни клочка мусора. Ни поваленного дерева. Травка образцово-показательная, хотя, конечно, не газон подстриженный – это поперву показалось, сдуру. Но, тем не менее, люкс травка. Цветочки. Весёлый, светлый птичий гомон. Тропки чистейшие. Грибы повсюду. Чур меня.
Максим, чуть припадая на левую ногу, шёл к станции и старался ни о чём не думать. Тропка влилась в широкую просеку, показавшуюся ему незнакомой. Даже скорее не просеку, а ровную дорогу, присыпанную мелким гравием. Километра через три дорога круто свернула влево, деревья расступились, показался луг. На самом выходе из леса виднелся шлагбаум в красно-белую полоску, слева от него – тех же цветов столб с большим щитом у верхушки.
Максим поднырнул под шлагбаум и оказался на асфальтированной площадке, расчерченной справа и слева косыми белыми полосами. Для машин, понял он. Автомобиль, впрочем, тут стоял единственный – здоровенное, как танк, бурое чудовище под названием «Медведь». Не знаю такого… И эмблема незнакомая…
Максим сделал ещё несколько шагов, остановился, зажмурился – очень уж ярко било в лицо солнце, – медленно повернулся лицом к лесу и открыл глаза.
Надпись на щите гласила: «Почтеннейшие дамы и господа! Управление Императорского Природного Парка имеет честь напомнить вам, что охота, рыбная ловля, сбор грибов, ягод, цветов, листьев, равно как и любое иное нарушение естественной среды Природного Парка, производимые без разрешения уполномоченных на то правительственных учреждений, подпадает под действие ст.XXXVIX ч.19d Уложения о наказаниях». И то же самое (вероятно) – ещё на пяти языках.
Максим потряс головой – внутри уже почти не стучало; – потоптался на месте; развернулся к лесу задом; посмотрел на прямую как траектория пули при выстреле в упор и гладкую как кожа младенца, окаймлённую тротуарами и обсаженную липами, дорогу, продолжавшую ту, по которой он шёл лесом; кинул взгляд на раскинувшийся в паре километров от него странного вида город; подавил в себе острое желание упасть в траву и отключиться от всего на свете; вытащил вместо этого остаток «Плиски», допил до последней капли, не глядя швырнул фляжку в сторону – и двинулся по этой небывалой дороге.