Француский самагонщик : Верхняя Мещора (3 - 4)

3
Согласно дорожному знаку город назывался Верхняя Мещора. О таком населённом пункте Максим в жизни не слыхал, более того – абсолютно точно знал, что здесь, на этом самом месте, вплотную друг к другу располагаются три деревни: Минино, Григорово, Кошерово. Все три с ударением на первый слог. Все три нанизаны каждая на свою главную (и единственную) улицу, длиннющую, унылую, изрытую ямами, в которых даже в вёдро стоил тухловатая вода. Вдоль каждой из улиц – почерневшие дырявые заборы, за ними покосившиеся домишки, избы – не избы, на тесных участках, иные из которых густо заросли одуванчиками и полынью, а некоторые содержатся в порядке – то есть возделаны под картошку. Мининская улица упирается дальним концом в колхозную лесопилку, кошеровская – в раздолбанную бетонку, ведущую, в свою очередь, к узкому, извилистому Егорьевскому шоссе, григоровская – в одноимённую железнодорожную платформу. Рядом с платформой – убогий магазинчик, когда работающий, а когда без объяснения причин закрытый.
Туда-то Максим и направлялся – купить, если повезёт, сигарет со спичками, покурить всласть и – домой!
Однако ничего похожего на три деревни не наблюдалось, хотя Максим не сомневался, что вышел куда надо – интуитивное чувство пространства никогда не подводило его.
Вспомнилась коронная фраза профессора Вильда: «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов!» Ну, он-то не Вильд… Тем хуже – для него, для Максима. Факты – вот они. Верхняя Мещора…
Впрочем, подумал он, чему удивляться? При таком, можно сказать, радикальном сдвиге по фазе что уж там о внутреннем компасе рассуждать…
Максим почувствовал, что в голове всё путается, отключился от мыслей и, продолжая небыстро идти, принялся просто наблюдать.
Перед тем, как стать городской улицей, ведшая из леса дорога пересекалась с другой, такого же невероятного качества, тянувшейся вдоль черты города. Максим миновал развязку, выполненную в форме круга с изящной клумбой внутри, и вступил в Верхнюю Мещору.
Город поражал воображение. Дорога превратилась даже не в улицу, а в бульвар с широким сквером посередине, уставленном шатрами, из которых упоительно-вкусно пахло. Стояли и одиночные зонтики, под ними – столики, за столиками – нарядно одетые люди. Слышалась разноязыкая, хотя в основном всё же русская, речь. По тротуару тоже шли люди, причём многие что-то бубнили в миниатюрные рации, а некоторые, как показалось Максиму, даже разговаривали сами с собой. Доносился смех, звучала музыка.
Максим, в своих старых походных брюках, пропотевшей ковбойке с закатанными рукавами и коротких резиновых сапогах, немедленно ощутил себя оборванцем. Никто, впрочем, не обращал на него особого внимания – ни шедшие по тротуару, ни, тем более, находившиеся в сквере. Лишь мимолётные улыбки… безразличные… а может, искренне приветливые… не разобрать… Вот эффектная, почти раздетая блондинка улыбнулась ему и громко сказала:
– Да нет же, Олюшка, нынче же четверг, в парк никого не возят, ты запамятовала!
Максим шарахнулся в сторону от красотки – тоже сама с собой говорит. Мало того, что у него крыша улетела, так и вокруг безумцы… А уж бижутерия у блондинки – коробочку какую-то на ухо нацепила, это помимо того, что серьги…
Справа раскрылась взгляду просторная площадь, на дальнем конце которой высилось исполинское сверкающее здание с надписью по верху фасада: «Спортивно-концертный комплекс “Гренадёры”». За ним просматривалась чаша стадиона, окружённая высоченными мачтами с блоками прожекторов, и ещё какая-то решётчатая башня, выкрашенная в белое, синее и красное. Максим припомнил, что видел такую, когда выходил из леса.
С площади выворачивал на бульвар троллейбус (троллейбус! здесь! мама дорогая!) совершенно космического вида. Максим приостановился, пропуская его. Троллейбус тоже остановился, помигал фарами. Максим перевёл взгляд на кабину – молодой негр за рулём ощерился в улыбке и показал жестом: проходите, пожалуйста.
Выругавшись про себя, Максим принял странную любезность и снова похромал по тротуару. Откуда-то слева по воздуху поплыл отдалённый перезвон колоколов. Максим посмотрел на часы – они показывали 13:43. И не шли. Видимо, испортились, когда жахнула молния. Или когда их хозяин с дуба упал.
Судя же по солнцу, было часов шесть вечера.
Минут через десять, стараясь не обращать внимания на обгонявшие его автомобили невиданных марок и на бесконечные витрины и вывески в первых уровнях трёх-четырёхэтажных кирпичных домов – «Павер Буре и сыновья», «Водки, наливки, вина, трубки и сигары. Магазин А.П.Икряникова», «Парижские тайны. Студия и салон Анастасии Буданицкой», «Страховое общество “Россия”», «Губернский Ссудно-сберегательный Банк», «Трактир Кучина», «Бар У Кельта», «Траттория Napolitana», и так до бесконечности (в глазах рябило, в голове опять запульсировало), – Максим добрёл до следующей остановки троллейбуса. Рядом с сияющим павильончиком стояли три шкафа со стеклянными дверцами. На первом было написано «Воды Лагидзе и иные освежающие напитки», на втором – «Эйнем. Печенья и закуски», на третьем – «Табаки». Торговые автоматы! Вроде тех, что в Москве перед Олимпиадой появились!
Он кинулся к табачному автомату, нашаривая мелочь в кармане брюк. И испытал жестокое разочарование: «Ява» – 100 р., «Лигетт чёрный» – 100 р., «Дукат золотой» – 100 р., «Dunhill» – 80 р., «Marlboro» – 60 р…. Самые дешёвые сигареты, неведомого сорта «Туркестан», стоили 30 рублей за пачку… Что ж за день такой…
Максим тупо посмотрел на инструкцию по пользованию автоматом – «Принимаются банковские билеты достоинством 50, 100, 500, 1000, 5000 тысяч рублей, монеты достоинством 1, 3, 5, 10, 25, 50 рублей», – попытался засунуть в прорезь свой олимпийский рубль – не полез, сволочь, – и, превозмогая навалившуюся усталость, потащился дальше.

4
После следующего перекрёстка бульвар всё-таки выродился в улицу – ненормально, даже неприятно чистую, – а спустя ещё пару кварталов открылась очаровательная маленькая площадь сильно вытянутой овальной конфигурации. Левую дугу овала занимал, согласно вывеске, универсальный пассаж Павла и Романа Аверьяновых, на правой располагалась гостиница «Чёрный Кабан» с четырьмя звёздами на фасаде. Посередине площади журчал фонтан, а спиной к фонтану, широко расставив ноги и задрав похожую на веник бороду, стоял дядька лет сорока, здоровенный, как этот самый кабан, и тоже весь чёрный: чёрные высокие ботинки, чёрные, джинсовой ткани, штаны, чёрная рубашка с короткими рукавами, чёрная круглая широкополая шляпа. В левой руке он держал чёрную переносную рацию, правую положил на рукоятку чёрной резиновой дубинки, покачивавшейся у него на поясе. Единственное, что в дядькиной амуниции было не чёрным, это зелёно-голубые погоны, очевидно, бутафорские.
Вышибала, решил Максим. Хоть этот не лыбится – на человека похож...
Он приблизился к чёрному и спросил:
– Товарищ, закурить не найдётся?
– Хм… – произнёс вышибала. – Вы, сударь, простите великодушно моё любопытство, коммунист?
– Я… это… – растерянно забормотал Максим, – беспартийный вообще-то… А из комсомола по возрасту выбыл… не так давно…
– Хм… – повторил вышибала. – Ещё раз простите, сударь, но вы о чём-то изволили спросить…
– Ну, – смущённо проговорил Максим, – если вы, конечно, курящий, то… очень хочется… а вот рубль в автомат не лезет почему-то… сигареткой не выручите?
Он показал олимпийский рубль. Вышибала в третий раз сказал «Хм», неторопливо вытащил из нагрудного кармана тускло поблёскивающий портсигар, раскрыл его, протянул Максиму.
– Угощайтесь, сделайте одолжение.
Максим деликатно извлёк из портсигара длинную коричневую сигарету, вышибала щёлкнул массивной зажигалкой. Жадная затяжка… ещё одна… ещё…
– Крепкие какие, – сказал он. – Да, спасибо огромное, товарищ.
– Превосходный турецкий табак, – объяснил вышибала. – А позволите ли, сударь, монеткой вашей поинтересоваться?
Он взял рубль, внимательно осмотрел обе его стороны и засмеялся.
– До чего же у людей воображение доходит! Игры двадцать второй Олимпиады, Москва, одна тысяча девятьсот восьмидесятый год! Очень хороший сувенир, право! А ведь папаша мой, помнится, когда-то целую коллекцию памятных олимпийских монет собрал, из множества стран. Но настоящих монет, не сувенирных. И петербургской Олимпиады, разумеется, и горно-алтайской… Подлинные золотые червонцы… Да… Где-то на чердаке пылится эта коллекция… Я, знаете ли, ровесник той первой нашей Олимпиады, петербургской… В сорок четвёртом на свет произведен…
– Возьмите себе, если вам нравится, – предложил Максим, пропуская мимо ушей ахинею, ненужную ему и к тому же в прямом смысле жуткую. – А мне за это ещё одну сигаретку дайте, а? Или две.
– За презент от всей души спасибо, – ответил вышибала. – Конечно, городовому о обывателей ничего принимать не полагается, но тут ведь всё невинно… И верю, от чистого сердца. А сигарет – да хоть все возьмите.
Он протянул раскрытый портсигар.
– Ну, что вы, все… – смущенно сказал Максим. – Штук пять возьму, а то неловко…
Вышибала, оказавшийся каким-то непонятным городовым – может, это фамилия у него такая? Василий, допустим, Городовой? – пристально посмотрел на Максима.
– Простите, сударь, но верным ли будет суждение, что вы неким образом оказались в затруднительных обстоятельствах?
– Да не то чтобы… – пробормотал Максим. Сообщать незнакомому человеку о своём внезапном сумасшествии ему не хотелось.
– Ваше право отрицать, – Городовой пожал плечами, – однако же помните: предназначение полиции состоит не только в предупреждении правонарушений и борьбе с ними, но и во всемерной помощи нуждающимся в таковой. Не желаете посвящать меня в ваши затруднения – и не нужно, но предложить вам помощь – мой долг.
– Да спасибо, – промямлил Максим, – нормально всё…
– Вы, сударь, – наставительно сказал Городовой, – весьма бледны, я это ясно вижу, голодны, в этом я уверен, и стеснены в средствах, это я понял. Посему… Ах, я глупец! – вскрикнул он вдруг и звонко шлёпнул себя широкой ладонью по лбу. – Ах, глупец! Ну конечно же! Ведь поступало же циркулярное уведомление-предписание, как же мог я забыть, как мог не связать! Правда. почти два года минуло, да и не докатились до нашей глуши эти веяния, мы ведь не то, что не столица, мы даже не первопрестольная… Ах, как всё прояснилось! И одежда, и подчёркнутая скромность, и это странное обращение – «товарищ»… Глупец, глупец! – сокрушённо заключил он. – А вас, милостивый государь, позвольте поздравить: вы у нас первый!
– Первый кто? – ошарашенно спросил Максим.
– Ну-ну! – тонко улыбнулся Городовой. – Право же, стоит ли таиться? Полиция не имеет ничего против неотолстовства-нестяжательства, а уж ваш покорный слуга – в особенности! Я, конечно же, не разделяю ваших воззрений – хорош я был бы, при моей-то должности, – но, уверяю вас, уважаю их. Разумеется, по моему скромному мнению, – с жаром вещал он, – взгляды и весь modus vivendi неотолстовцев-нестяжателей извращают доктрину графа Льва Николаевича, но не могу не признать, что, ей же ей, содержат много привлекательного. Уход их больших городов… странствия… добывание хлеба насущного и крова самыми простыми и при том ненасильственными средствами… пренебрежение материальной сытостью… Да… Больное наше общество… задыхаемся от сытости и благоденствия… теряем исконно русскую живость…
Из этого монолога Максим понял лишь одно – перед ним ещё один псих. Что-то многовато нас тут, подумал он…
– Вы, сударь, глубоко порядочный человек, – продолжал распинаться Городовой, – вы мне искренне симпатичны, и не будь я Ефремов, ежели не окажу вам хотя бы незначительного вспомоществования!
Так, вяло удивился Максим, теперь Ефремов какой-то. Двойная фамилия, что ли, у него? Впрочем, без разницы…
Городовой-Ефремов цепко ухватил его за локоть и со словами «Пожалуйте, милостивый государь» повлёк к «Чёрному Кабану». Справа от входа в гостиницу стояли столики под полосатым матерчатым навесом. Бородач усадил Максима за один из этих столиков, повернулся лицом к громадному зеркальному окну и замахал руками.
Худой прилизанный мужик, весь в белом, тут же шустро выскочил из гостиничных дверей, застыл перед чёрным в полупоклоне и елейно произнёс:
– Чем могу служить, уважаемый Афанасий Матвеевич?
– Сергеич, – сказал Городовой-Ефремов, – принеси-ка, любезный, этому господину… принеси ему мясной солянки… да хороша ли у вас нынче солянка, братец?
– Так точно, – ответил Сергеич, – хороша-с. Павел Фёдорович расстарались на славу и даже сами довольны-с.
– Ну, стало быть, неси, – распорядился чёрный. – И чаю после неё. Да на мой счёт отнеси!
– Слушаюсь! – прошелестел белый и исчез в дверях.
Клоуны, с отвращением подумал Максим. Чёрный и белый. А манеры – как у голубых.
Тем временем Городовой-Ефремов вынул из кармана олимпийский рубль, поднял его на уровень глаз и блаженно улыбнулся.
– Что за чудо! – проговорил он. – Искуснейшая работа, и в то же самое время ни малейшего намёка на подлинность! Какая бездна вкуса! А вы, сударь, позвольте поинтересоваться, из каких краёв к нам приехали?
Максим прикурил вторую сигарету от первой и несколько невпопад ответил:
– Я за грибами… А так вообще-то со Ждановской.
– Ждановская? – задумчиво протянул Городовой-Ефремов. – Не слыхал… Велика Россия… А можно ли, – засмущался он вдруг, – узнать, как вас величать?
Несколько напрягшись, Максим назвал своё имя.
– А по батюшке?
– Юрьевич, – буркнул Максим.
– Максим Юрьевич? – почему-то обрадовался Городовой-Ефремов. – Душевно рад! Я меня Афанасием Матвеевичем зовут. А грибы – да, грибы у нас отменнейшие. Особо рекомендовал бы магазин «Лесной царь», что на проспекте Корнилова, это вам по улице Героев-Миротворцев всего два квартала пройти, во-о-он туда, а там направо, и ещё немного, и вы у цели. Исключительно сегодняшнего сбора грибы, это у господина Горяинова строжайше соблюдается. Качество превыше всего, мы не японцы какие-нибудь… Однако, как же вы, сударь… в ваших обстоятельствах…
В этот момент рация ясным голосом произнесла:
– Шестнадцатый, ответьте Третьему!
Максим вздрогнул, а бородач поднёс устройство к губам и сказал:
– Ефремов слушает, ваше благородие. Нахожусь на площади Чёрного Кабана.
– Это хорошо, – обрадовалась рация. – Ефремов, голубчик, добеги-ка до музея – там пожилая дама, немка, кажется, выходя, со ступенек упала, расшиблась. Дежурный экипаж на другом конце города, а ты в двух шагах. Первую помощь окажи, ну да сам знаешь…
– Слушаюсь, Пётр Петрович! – сказал Городовой-Ефремов. – Уже бегу! Прощайте, милостивый государь, – обратился он к Максиму. – Служба, что же поделаешь? Храни вас Господь!
И рванул с места, громко топая ботинками.
Максим в мгновение ока расправился с принесённой шустрым Сергеичем солянкой – действительно, вкусна! – смолотил до крошки и весь хлеб, выпил крепкого чаю из тонкого стакана в подстаканнике, закурил – благо, на столике обнаружился коробок спичек с изображением всё того же Чёрного Кабана на этикетке. Докурил сигарету до половины – и беззвучно заплакал. Потом взял себя в руки и двинулся туда, где, по его представлениям, находилась платформа Григорово.
Он отыскал-таки её. Только не платформу и даже не станцию, а настоящий вокзал. И не Григорово, а, само собой, Верхнюю Мещору, чтоб она сгорела. Отыскал не сразу. Сначала наткнулся просто на железную дорогу, ограждённую высокой стеной из полупрозрачного зелёного материала. Повернул налево, прошёл с километр по улице вдоль этой стены – и упёрся в вокзал.
Уехать, однако, не удалось: без билета к поездам не пускали. Он наудачу сунул свой коричневый картонный прямоугольник «Ждановская – Григорово и обратно» в щель устрашающего турникета, думал, не полезет, но ошибся – билет бесследно исчез в прорези. И – ничего. Турникет не открылся, красная лампочка как горела, так и продолжала. Так что посетить удалось только туалет, сверкавший, как и всё в этом проклятом городе, неправдоподобной чистотой.
Пешком дойду, озлобленно подумал Максим. Или автостопом доеду. Или на велосипеде. Вот, точно, на велосипеде. Эти лопухи здешние, я видел, чтоб мне сдохнуть, велосипеды оставляют около магазинов неохраняемыми, непривязанными. Украду велосипед и уеду. Потом верну.
Только это всё – завтра. Вон, темно уже. И устал, как собака.
Максим потащился куда-то в сторону от вокзала. Хотелось найти тихий двор, а на нём чтобы детская площадка, и прикорнуть на тёплом песочке.
Однако, пока брёл – думал. Табак, солянка, чай, похоже, немного прочистили мозг.
Что же произошло? Версий, по большому счёту, две. Вначале, правда, было три, но третью – вернее, первую – Максим отверг. Какой, к ёбаной бабушке, закрытый городок?! Заходи не хочу, иностранцы толпами, негры троллейбусами управляют… Да и вообще, не бывает в природе таких городков, ни открытых, ни закрытых.
Он свернул в скупо освещённый переулок, сел на скамейку под тёмными окнами мрачноватого вида дома, зажёг предпоследнюю сигарету.
Значит, версия первая: он сошёл с ума. Но не он, Максим Горетовский, а кто-то другой. Вернее, он – не Максим Горетовский. Это ему только кажется. И что он живёт с беременной женой Люськой и дочкой Катюхой в столице нашей Родины городе-герое Москве, на Вешняковской улице, а родители у него живут в Измайлове – это тоже кажется. На самом деле он неизвестно кто и неведомо откуда, и сейчас, может быть, какая-нибудь женщина в панике разыскивает пропавшего мужа.
Всё, что он якобы помнит, – ложная память. Ничего этого нет и никогда не было. А есть – всё вот это: футуристический город Верхняя Мещора, Императорский Природный Парк, комплекс «Гренадёры», гостиница «Чёрный Кабан», сигареты по сто рублей за пачку, больной на всю голову городовой (действительно, городовой?) Ефремов, ленинградская, то есть петербургская, Олимпиада 1944 года, неотолстовцы, далее везде… Правда, билет-то картонный – был же… Хотя где он? Тоже, может, показалось… Как и рубль олимпийский, шуту этому (доброму, впрочем) подаренный…
А вот этот бумажный рубль и эта мелочь – и они, что ли, кажутся? А что, не исключено… Попробовать домой позвонить, там, у вокзала, вроде стояли телефоны-автомат… Да нет, бессмысленно, уж по крайней мере монеты в прорезь либо не полезут, либо провалятся без толку…
Версия вторая: чудовищный удар молнии швырнул его в параллельный мир. Фантасты любят такие сюжеты. У этого мира та же основа, что и у родного мира Максима, но и различия велики. Октябрьская революция здесь, похоже, потерпела поражение. Или вообще до неё не дошло. Императорский Природный Парк… Полиция, городовые… Проспект Корнилова… Белого генерала, что ли? И войны, видимо, не было – в сорок четвёртом Олимпиаду проводили и городовых рожали…
Что ж, если так, то, выходит, с ума он не сошёл. Уже что-то. Зато там, дома, с ума сойдёт Люська. И родители тоже, особенно мать. Катюха сиротой окажется, и Мишка. Правда, Люська может замуж за кого-нибудь выйти… Ох…
Максим стиснул зубы, чтобы не заплакать снова. Нельзя раскисать, надо думать, как выбираться отсюда. Но это – завтра. Даже послезавтра, потому что завтра он украдёт велосипед и сгоняет всё-таки в Москву. Не очень понятно, конечно, зачем – по-любому ничего он там не найдёт. Но – сгоняет. Хотя бы для очистки совести.
В доме напротив осветилось одно из окон второго этажа. Послышалась разудалая музыка, раздался визгливый женский смех. Высокий голос произнёс:
– Глянь, Танюшка, кто это там?
– Где?
– Да на лавочке сидит, вон, напротив! Ой, страсти какие! Светится!
– Не ври! Ой! А ведь и правда светится, господи Иисусе!
– Это у вас, барышни, от шампанского в глазах искрится, – прозвучал сочный баритон. – А ну-ка, иди ко мне, пышка!
Снова захохотали.
Это я свечусь, понял Максим. Он встал и быстро пошёл прочь.
Откуда-то издали донёсся звон колоколов, а из окна за спиной Максима грянул мощный аккорд, и многоголосый хор загремел: «Боже, царя храни…»

(продолжение, вероятно, следует)