Шизоff : Альтернативная история 1. Благословенная слепота папаши Фрейда

Альберта Эйнштейна звали Адольфом Шикльгрубером. Просто их перепутали в роддоме. Одного перепутали в австрийском роддоме, а второго, соответственно, – тоже в роддоме, не помню, правда, какой страны. Кажется, это снова была Австрия, но не уверен.

Важно другое. Отцом малюток был всё тот же Зигмунд Фрейд, исколесивший к тому времени полмира со своими душетленными лекциями. После лекций Зигмунд встречался с поклонниками, поклонницами и просто восторженными женщинами. Первым объяснял, вторым наглядно показывал, с остальными вёл себя ещё проще: играл в бутылочку, шашки на раздевание, и даже, случалось – в очко. В период относительной безызвестности он так набил руку в разного рода экстремальных играх, что вовремя передёрнуть с известной целью - не составляло для Фрейда труда. Вот и передёрнул пару раз. Оба – в яблочко.

Яблочки от яблоньки падают довольно кучно. И похожи, одно на другое, лет до двенадцати – не отличишь. Так что Адольф легко жил Альбертом, Эйнштейн – Шикльгрубером, а их мамы забрасывали Фрейда совершенно одинаковыми слезливыми требованиями: жениться, усыновить, отстегнуть на памперсы, хотя бы ответить на письмо…. Зигмунд скучно смотрел на идентичные фотокарточки и решительно не желал шевелиться во всех заданных направлениях. Давшая дуба Цецилия больше не пахала ему мозг, свобода была неограниченной, возможности, как самца, – поистине библейскими...

Но время неумолимо катилось, срок подходил, и вполне библейской же историей разродился. Как у Исава с Иаковом. Патриарх новейшей науки вторично попутал несчастных детей.

Цепко схваченный злой аденомой за рабочую железу, впадающий в детство, золотушный Зигмунд чувствовал приближение смерти. Цецилия не оставила ему наследников, и уже много лет отдыхала на Ваганьковском. Её прожженная хамка-сестра, Роза Люксембург, наотрез отказалась восстанавливать семя, а занялась тёмными революционными делишками. Всё это было бы по барабану усыхающему мозгом отцу психоанализа, но блудливая свояченица закрутила шашни с юрким пронырой от мировой революции Либкнехтом. Не желая признать постулат «Слесарю – слесарево», пролетарский горлопан Карл мало того, что стал вхож в уважаемый дом, но и начал реально грузить старика своими проблемами, со свойственным гегемонам изяществом выдавая их за нужды мировой революции. «Вы ведь тоже, в своём роде, революционер, батенька, – похлопывал он по плечу дрожащего от классовой ненависти Фрейда, - а потому безусловно понимаете, что мы с Розочкой пришли на смену вашей трухлявой буржуазной формации, и уже не слезем, пока не войдём в долю…». «Это мои деньги, - скрипел Зигмунд, - шли бы лучше конюшни чистить, дармоеды!». «Нехорошо, голубчик, совсем нехорошо, - мило улыбался пролетарий, - Бог велел делиться, если уж не получилось размножаться, хе-хе! Из родни–то у вас, милейший, только Розочка, а там и я, так-то!». « А вот хрен вам, проституткам политическим, - бурчал сердитый дедок, - Я такого за свою жизнь нахомячил, что вам, бурундукам тупоголовым, мало не покажется…Сукой буду, но крысятничать не дам…». Карл смеялся пивным животом, Розочка крутила пальцем у виска, и теребила суженого за рукав, после чего они уходили в цилину спальню, ставшую подпольной типографией. Там Карл фотографировал Розу в соблазнительных для простого народа позах, и печатал порнографические карточки – пиво, кокаин и революция требовали денег, а порнография во все времена котировалась выше листовок. Надёжной крышей для нелегального производства служило доброе имя Зигмунда Фрейда – родоначальника теории освобождения от комплексов и сублимации.

Но пролетарские грызуны крепко просчитались. Хоть и сыпался уже песок из интимных мест патриарха, а головёнка со злости всё ж работала временами. Он выудил из недр письменного стола пару конвертов, морщась перечитал сбивчивые объяснения, но карточки рассмотрел внимательно, и даже с каким-то чувством во взоре. Затем поцеловал каждую, - но одну всёж-таки первую, а вторую – потом, - и, спрятав оба конверты во внутренний карман лапсердака, отправился прямиком на почтамт. А через пару дней в дверь на Гогльмогльпридурьштрассе, 13 позвонили. Зевающий с невыносимого бодуна Карл не подумав открыл, и от удивления вывихнул обе челюсти. На пороге стояли близнецы. Один держал в руке скрипичный футляр, а из-за спины второго подобно противотанковому ружью угрожающе торчал сложенный походный мольберт.

-- Чем могу, молодые люди… - начал, было, немецкий бомбист, троцкист и порнограф, но тот, что с мольбертом, резко и неприязненно отчеканил фельдфебельским голосом:
-- С этой минуты - ничем не можешь, свободен! – и уточнил в открывшийся пролетарский рот:
-- Пока свободен! Катись колбаской в свои трущобы, да пива в разлив прикупи – скоро оно будет только для белых. Ферштейн, люмпен засранный?!

Затем он решительно отстранил помертвевшего марксиста, и прошёл внутрь. Младший братишка усмехнулся:
-- Утешьтесь, дорогой наш человек, тем, что всё в этом мире относительно.

И также пройдя в дверь, аккуратно притворил её за собой, показав язык на прощанье. Более идиотской гримасы Карл не видел даже у соратников по партии, а потому революционным чутьём сразу почувствовал запах грядущих проблем со сладкой парочкой, и предпочёл отвалить в рабочие предместья, позабыв о боевой подруге. История показала, как он был прав. Распятую на мольберте Розу нашли на городской свалке. Она была задушена скрипичной струной, а в задницу по самое нехочу был вбит смычок работы мастера Амати.

Таким образом произошло воссоединение семьи. Благодарный отец не мог наглядеться на своих мальчиков, не знал чем упакать, и тихо исходил на говно в приступах сентиментального счастья.

Один был хорошим скрипачом, другой подающим надежду художником. В ядерной физике оба были дилетантами.

Папа любил обоих, но исподлобья присматривался. Кого-то их двух надо было наделить отцовским благословением, признать первым и лучшим. Зигмунд катал шары и раздумывал.

Адольфик родился первым, судя по метрикам. И был крут, ох, крутенек! Фрейд улыбался, вспоминая удар в торец, вместо ответа на нелепый вопрос свояченицы: «А где Карлуша?» . «В @изде! – рявкнул субтильный с виду Адольф, одновременно нанося хук слева, - подзавали хлебало, гнида казематная! Слился твой корнеплод, так что стоять-бояться, на вопросы отвечать чётко – шаг право, шаг влево – дороже встанет! Глаз на жопу натяну, сучонка, если порожняк гнать вздумаешь, ферштейн?!». Роза вздумала….

Зато Альбертик был методичен. С рассеянной улыбкой слушая крики дальней родственницы, он аккуратно отпускал струну с грифа своего уникального альта. И так же неторопливо удавил потаскуху. Музыкально выполнил, тщательно и продуманно. Как по нотам отыграл.

Адольфик рисовал даже на обоях. Он нервно фиксировал любую внезапную мысль. И хотя Зигмунду было жалко обоев, тем не менее, эти всплески наводили на приятные воспоминания о собственной импульсивности, благодаря которой он однажды обрёл себя.

С другой стороны – монотонное дрочилово на скрипке было тоже довольно близко по духу старику Фрейду. Равномерность мастурбации порой разрывается откровением свыше. Этого тоже нельзя было упускать из виду.

Адольфик был совершенно равнодушен к женщинам, как таковым. Он хотел только власти. Над женщиной, над толпой, над миром.
Альбертик был проще и веселей, и всяко был не прочь присунуть кому, коли представится такой удачный случай, или за щеку завалить.

Альбертик был ближе, но Адольфик шире. «Красный флаг в руки старшенькому, - решил отец, - младшенький без царя в голове, да и ходок. А этот землю роет, и – если надо – взорвёт! Ну, а братца он не забудет, ведь родная кровь – оба семя Авраамово, в жизни не потеряются. Благословлю чадо своё Адольфа».

Эх, старина! Напорол ты, как выяснилось…Ибо по непреложным законам бытия, младшеньким был именно Адольф, перепутанный пьяной акушеркой. Но если человек и мог ошибиться, то Бог – никогда.

Издыхающий хомячина Зигмунд был более схож с кротом. Жирный, неповоротливый и беспредельно слепой. Это обстоятельство и расставило всё по своим местам.

В тот день, когда он решил передать старшему сыну формулу счастья, долголетия и успеха, тот уехал по пивным делам в Мюнхен. Зигмунд, всё хуже ориентирующийся в пространстве – был не в курсе. В тот день Альбертик не упражнялся на скрипке, а пользуюсь отсутствием сводного братца копался в его вещах. Альберт обожал тайны. И обладал аналитическим умом. Наблюдая за отношениями внутри семьи, он пришёл к выводу, что идея относительности, с пелёнок пылающая в его мозгу – досконально верна и в быту вполне доказуема. Внезапно нагрянувшее благополучие – относительно зыбкая система, работающая относительно хорошо лишь относительно живого Зигмунда. Умри тот, и относительно близкий родственник может относительно равнодушно пустить его в расход, ибо относительно собственных устремлений, судьба относительных братьев имеет ценность весьма относительную. Альберт внимательно наблюдал за братцем. И проскользнувшее недавно откровение последнего, что он лишь относительно еврей – порядком нервировало. Заявления Адольфика, пусть и случайные – стоили многого, это Альберт понял с первого дня их знакомства. Поэтому он терпеливо искал компромат на братца, пытаясь подстраховаться на случай неожиданных телодвижений в свою сторону. Именно в момент изысканий в карманах старшего братца, его и настиг слабый, но торжественный голос отца. Тот не пожалел сил, на автопилоте поднялся по крутой лестнице, и теперь воплощённым откровением свыше стоял на пороге.

-- Можешь ли ты выслушать меня, сын мой?

-- Конечно могу, папа, садитесь, - слегка картавя, чтобы не огорчить отца, и не указать на постыдную слабость зрения, почтительно пролаял Альберт, - вы не балуете меня своими посещениями, но я очень рад.

Папа сел в кресло и улыбнулся, довольный произведённым эффектом.

-- Сын мой, отрасль виноградника моего, производная моих чресел! Я долго думал, мучился, метался в непонятках, заходился сердцем. Меня колбасило, глючило и тащило….

Альберт терпеливо слушал старческие бредни, соображая к чему бы расцветала пышным цветом вся эта библейская ботва. Он задницей чувствовал, что забавная, вроде, комедия – с двойным и весьма сокровенным смыслом. И он оказался прав.

-- Как любимому порождению своему, как на духу, я хочу дать своё благословение и….

Альберт напрягся, как электричество.

-- …открыть формулу, благодаря которой можно перевернуть мир. Наклонись ко мне, сын, мой!

Альберт наклонился.

-- Запомни, сынок: главное в жизни – энергия. Сексуальная, или какая другая, не знаю и не знал, по совести, но тот, кто владеет формулой – владеет миром. А формула энергии такова – E = mc* Понял?!
-- Расшифруйте, папа… - тихо прошелестел помертвевший от счастья Алик
-- Енергия, Етить её колотить, равна произведению Мозгоёба на квадрат Сублимации. Понял? Чтобы Ёбнyло по уму – Мозги надо ебать интенсивнее в квадрате! Сел на мозги – не отпускай! Дави на газ! Крути педали! И эта хрень работает по всем статьям, куда не сунься – хоть к бабе приложи, хоть к обогащённому урану! Пользуйся сынок, формулой счастья и благоденствия и процветай, только прошу – не забудь брата!

И старик поцеловал лжеизбранника.

--Не забуду! – серьёзно пообещал Альберт, надевая пальто, - Передавайте ему мой, горячий привет, родитель! Гуд лак, удачи!

Вот так пути братьев разошлись. Согласитесь, что знаменитая гримаса Эйнштейна становится гораздо более понятной в свете вышеизложенных сведений?