Шизоff : Альтернатива 3.История становится необычной

То был настолько поганый во всех отношениях год, что летописцы всех стран мира его пропустили. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» - так отозвался впоследствии известный поэт, да и то лишь потому, что это племя радостно отзывается на любую гадость, будоражащую их самобытный взгляд на вещи. Простые люди в таких случаях тихо страдают или ждут антихриста. Ждали и в тот неурожайный год. Бодрствовали и молились. Без особой надежды, правда, больше из скудости душевных сил. Кто мог предположить, что в столь злое время уродится что-то приличное? А вот уродилось! И не что-то, а наследник династии.

Выяснилось это, следует признать, не сразу.

Появление Дагобера на свет в анналах истории не зафиксировано. Позднее появилось порядочное количество апокрифов, сказов, саг и откровенных фальсификаций в духе «Песен западных славян». Понятное дело -- всяк кулик своё болото хвалит. Расставим точки над «I»: все притязания европейцев беспочвенны и порою откровенно смешны. Дагобер родился на исторической родине и был чистокровным румыном. Будучи уже в летах, он сам сочинил колыбельную песню, проливающую некоторый свет на тайну своего появления:

«Родился я на хуторе Козюльки
От благородной матери Акульки
Аюшки – аюшки!
Пых-пых – перепых!»

Стиль несомненно оригинален, а сомневаться в честности Дагобера не приходится. Жаль, конечно, что столь искромётный талант ограничен четырьмя строчками, впрочем, с головой отражающими титаническую мощь автора. Но….

Ближе к телу!

В тот год осенняя погода стояла долго на дворе – с пасхи и по рождество включительно. Тучные, в рядовые годы, нивы - так и не пожелтели. Крупный рогатый скот пал от голода, мелкие скоты с жалким блеяньем разбежались. Куры, своевременно не оприходованные враз постаревшими петухами, с горя болели пневмонией, гуси назло законам природы тонули в пруду, дичь попряталась в норы, перелётные птицы залетели куда-то не туда. Сено-солома сгнила не успев появиться на свет, а леса с завидным упрямством горели в промежутках между двухнедельными ливнями. Народ безмолвствовал, питаясь корьём и подножным кормом. Ближе к светлому празднику Рождества кое-где проклюнулись случаи банального людоедства. Девальвация гривны достигла неслыханных пределов. Экономика валилась в пропасть. Пышным цветом расцвела спекуляция и бандитизм. На улицы повылазила всякая дрянь и приблатнённая сволочь. Проституцией занимались все поголовно, буржуазный центр обречённо пил горькую, пролетарские окраины скорбно торчали.

Рудольф перестал гоняться за свиньями, ибо исхудавшие парнокопытные больше не приманивали его замутнённого державными думами взора, и по примеру скептика Монтеня, уединился в угловой башне своего пражского замка. Он тоскливо перелистывал пожелтевшие страницы алхимических трактатов, морщился, и иногда уже в разгар ночи подбегал к западному окну и выкрикивал в небесное ухо неслыханные богохульства в адрес Парацельса, Гермеса Трисмегиста и Густава Майринка. Разбуженные зычным голосом монарха, голодные парижане нервно крестились, болели экземой, а одна почтенная дама со страху родила двойню. Один из близнецов стал впоследствии Шпенглером, но зато другой – вылитым Кафкой. Такие дела….

Однажды поутру, выслушав очередной доклад спикера, Рудольф нервно вскочил с тренажёра, на котором злобно качал мохнатый с рождения пресс, швытко семеня кривыми алтайскими ножками подбежал к докладчику, и, положив руку на плечо, дрогнувшим голосом спросил:

-- Скажи честно, верный вассал, – ведь хуйня какая-то приключилась в датском королевстве? А?

Граф Иван Афанасьевич де Жоффруа-оглы взглянул в налитые слезами глаза своего государя, и сипло подтвердил:

-- Полная хуета, сударь.

Рудольф нервно повернулся на пятках, дёрнулся было к столу, кинулся в сторону бара, но вдруг остановился, как вкопанный. Иван Афанасьевич со страхом глядел в напряжённую спину монарха, теребя кружева на ширинке не знающими куда себя деть музыкальными пальцами, и ждал худшего.

-- Хлеба и зрелищ? – глухо спросила спина.

Афонасьевич мелко кивнул, покрываясь испариной.

-- Верхи не могут? – низко бухнул Рудольф.

-- Низы не хотят, ваше величество! – страдающим голосом выкрикнул Жоффруа, оторвав в сердцах лоскут жёлтого кружева, - Грядущий хам у ворот империи! Брожение умов и социальная революция на носу. Если не дать голодному псу кость – порвёт, электорат проклятый, как пить дать, порвёт!

-- А я дам, - вдруг совершенно ровным голосом, медленно поворачиваясь к обмершему министру, заверил государь, - я дам кость… Так накормлю, что мало не покажется. Поперёк горла встанет, да только никуда не денутся – будет им, разбойникам, небо в алмазах….

И вдруг лицо его разъехалось в стороны:

-- Помнишь, Ванюша, дороги смоленщины?

Жоффруа-оглы почувствовал, как внизу что-то порвалось, и с любовью вглядываясь в смешливые морщинки в уголках раскосых, таких родных, сразу ставших близкими, степных глаз – всхлипнул:

-- А то! Не уж ли, батюшко?! Как в старые времена…господи, не гадал уже…отец родной!!!

И в параксизме накатившего чувстства пал на колени:

-- Веди, государь!

-- Ну, ну…Встань, верный сатрап, неча в шёлковых портках по паркету елозить, чай мы с тобой, старинушка, не просто так, а боевые товарищи…. Вставай, вставай…. Поднимай братву по-тихому, сабли вострые точите, казаки, волыны перебрать и смазать не забудьте, огневого зелья про запас…ну ты знаешь, бригадир….Ночью, как Биг-Бен двенадцать склянок отдуплит – так и снимемся….Ступай, Афанасьич, не крути вола попусту – нас ждут великие дела.

Когда помолодевший на добрые десять лет куренной атаман исчез за дверью, Тарас подкрутил ус и покачал головой:

-- В натуре: государство – это я.

Всё прошло как по маслу, и проснувшиеся с первыми лучами солнца европейцы взглянули окрест и поняли, что осиротели. Кормилец покинул своих непутёвых детей, утомлённый их дрязгами, капризами, а ещё больше - потугами на оригинальность и демократию.

Поначалу подлый народ обрадовался, с неделю бурно митинговал, пил, и грабил, затем экспроприировать стало нечего. Евреев отгромили, дворян перевешали, до кучи кастрировали Абеляра и …

И накатило смутное время феодальной раздробленности, названное впоследствии столетней войной между Алой и Белой Розами.

Ясный пень, что розами тут и не пахло, а продолжалось это безобразие лет двадцать. Их вполне хватило, чтобы одна половина населения вырезала другую, свела леса, повернула реки и в итоге распалась на ряд самостийных республик, возглавляемых спонтанно взявшими власть бандосами, или демократически избранными кретинами. Часто бывало, что на двоих удельных князей вкупе была лишь одна извилина, и их несносные притязания приходил решать третий. Недоумки дружно соображали на троих, после чего их скопом валил залётный гастролёр из какой-нибудь скандинавии. Он беззастенчиво подминал поляну под себя, и из Ролло-датчанина становился Роландом, герцогом Нормандским. Про него пели песни, пока он сдуру не вваливался в блудняк в каком-нибудь глухом Пиренейском ущелье, куда непонятно с какого перепугу прибывал с братвой вписаться за совершенно левую личность. Стрелка заканчивалась локальным мочиловом, и на смену шведам приходили то мавры, то испанцы. Под стенами Вены суетились турки с верблюдами, а на охуевшую от приятного климата Адриатику и вовсе навалился какой-то татаро-монгол, оказавшийся впоследствии венгром.

Простой народ по-прежнему жрал корьё, молился и ждал антихриста. В сущности – взятие Бастилии ни хрена не изменило, разве что появился новый праздник, стали больше воровать и пользоваться свободой слова не по назначению. Историю, увы, меняют не сборища свободных землепашцев, а личности. Утомлённый демократическими свободами плебс лёжа на печи болтал яйцами, ковырял пальцем в жопе и ждал эту судьбоносную личность. И на двадцать третьем году их паскудного ожидания она появилась….