Франкенштейн (Денис Казанский) : Псих

С утра звонил телефон. Уже в пятый раз. Я все время как дурень подходил и снимал трубку, но в ответ слышал только издевательскую тишину. И еще какие-то телефонные потрескивания. Я несколько раз рявкал: «слушаю», но никто так и не заговорил со мной. Это начинало порядком доставать. Какая-то сука раз за разом набирает мой номер и давится от смеха на том конце провода. Если еще раз позвонит, я выскажу все, что думаю. Так, не стесняясь, выскажу.
- Это тебе твоя любовница трезвонит – ехидно подпездывает Анька. Она вроде как с юмором это говорит, но в то же время смотрит искоса. Тупорылая соска! Разве не видно, что я бешусь!
Она меня если честно, заебала уже. При каждом случае ревнует, или делает вид, что ревнует. Овца, блядь! А я вынужден оправдываться, хоть и не виноват. Ни за что не стал бы мутить что-то с телкой, которая способна потом вот так вот доканывать звонками, но Аньке ведь не объяснишь. Она теперь весь день будет меня подъебывать. Испортит на хуй выходной, а к вечеру и вовсе, как у нее это обычно бывает, разразится предменструальной истерикой.
У нее сдвиг на почве собственной никомуненужности. Она будет хлюпать носом и повторять: «скажи, ты меня разлюбил, скажи, ты меня разлюбил» пока не упадет в обморок. У нее бывает, она грохается. Брык – и все. Прощай футбол по первому каналу. Давай, мол, милый, откачивай меня.
А если не упадет, так и будет выть. Глаза у нее сделаются красными и опухшими, она ляжет рядом и будет тихо скулить в подушку, а я буду делать вид, что сплю и изо всех сил сдерживаться, чтобы не заорать и не…
Раньше все было не так. Раньше у Аньки практически не было недостатков. Она неплохо трахалась и была легче килограмм на пять-семь. Мы познакомились в студенческой общаге. Я нажрался водки и капустного салата (капуста + майонез) и адски блевал на всех этажах. У меня с моим корешем Диманом была такая игра. Когда кто-то из нас блевал, то должен был одновременно что-нибудь прикольное произносить, чтобы вместе с блевотиной и слова выблевывать. Диман обычно пел: «Комбат, батяня, комба-а-а-а-т!!» и на слове «комба-а-а-а-т» окатывал стены мутной жижей. А я в тот раз размахивал руками и орал: «Я лю-бл-ю-у-у-у-у!» И у меня слово «люблю» превращалось в «блюю» и стекало по ступенькам на лестничную площадку. А Анька тогда тоже в мясо нахуярилась и смотрела на это дело. А потом, когда я в параше умывался и харкал в раковину, подошла сзади и говорит: «у тебя хорошо получается». Ну и дальше как у миллионов других людей началось. Ебал ее в какой-то темной комнате, и рядом, кажется, кто-то сопел на соседней кровати, и она тихо мне на ухо шептала…
А теперь превратилась в злоебучую тварь! Красит волосы в белый цвет, чтобы казаться тупее. Припиздила жить в мою квартиру. У меня мамка ведь в Грецию лет пять как уехала, живи не хочу. Хуй выгонишь теперь.
- Опять носки свои под диван затолкал! – орет из соседней комнаты. Чего-то еще орет, но шум пылесоса не дает разобрать. Скотина! Ненавижу! Мог бы ведь сам жить, долбоеб! Нет, купился на эти бабские уловки. Теперь она мне житья не даст, точно.
Мне начинает хотеться жрать. Валю на кухню. Эта блядь уже успела приготовить что-то. Умная. Знает, что бывает, если не приготовить. Я открываю сковороду на плите и начинаю пригоршнями загребать оттуда жареную картошку. Анька-то дура, три года в общаге прожила, а ничего кроме жареной картошки делать не натаскалась. Ну, хули! Я ж блядь, пролетарий, могу каждый день на завтрак, обед и ужин одно и то же!
Опять звонок! Я к телефону не подхожу – ну его в жопу. Слышу: пылесос выключился.
- Подойди, это тебя.
- Ты-то откуда знаешь?
- Ну, мне не будут сюда звонить, это ж твоя квартира.
- Не хочу.
- Боишься?
Ехидненько так. Сучара ебаная!
- Я заебался тишину слушать!
- Это тебе твои сучки дворовые звонят! Думаешь, я не знаю, что ли! А ты делаешь вид, будто кто-то номером ошибся.
- Ну, так сама подойди! – говорю я и чувствую, как у меня реально от злости начинают пальцы на ногах дрожать. А в груди настоящий вулкан зреет. И в жерле уже лава раскаленная показалась, а из трещинок пар вовсю бьет. Как по «Дискавери» показывают.
- Ага, нашел дурочку! Сейчас я возьму, а там и правда молчать будут.
Я подошел и вытянул шнур из розетки. Дрянной аппарат умолк. Мне вдруг очень сильно захотелось схватить его и вышвырнуть в окно. Так, чтобы он далеко улетел и шмякнулся об асфальт, беспомощно звякнув напоследок. И разлетелся на тысячу частей.
- Так тебя устраивает!?
Я вошел в комнату, где она стояла с пылесосом. На ней был халат, какими обычно торгуют цыгане на стихийных рынках. Гадкий такой, цветастый. И этот халат, этот ебаный цыганский халат, он меня окончательно вывел, и вулкан во мне зарокотал и загудел от напряжения. Я подошел, вырвал у нее из руки шланг от пылесоса. Она говорит: «ты чё делаешь?», и это все – пиздец. Вулкан взрывается блядским фонтаном лавы, и я начинаю бить ее по роже гофрированным пластиковым шлангом. Начинаю хлестать, что есть силы и ору:
- Ты, блядская сука! Я тебя ненавижу! Я хочу, чтобы ты сдохла!
И изо всех сил продолжаю лупить. Анька пытается закрываться руками и тихонько ойкает.
Ебаная жизнь! Почему я должен тратить свой выходной на это? Почему я не могу попить пиво с друзьями или поиграть в шахматы, на худой конец, с одним из морщинистых старичков в парке? Почему! Почему я должен пиздить шлангом от пылесоса свою сожительницу, которую, если быть с собой до конца честным, следовало бы еще год назад выгнать на хер!
Закончив, я сел на табуретку в кухне и закурил. Мой внутренний вулкан, извергнувшись, стал потихоньку затухать, и теперь едва курился сизым дымком безразличия ко всему. Я бы пошел смотреть футбол. Или лег бы книжку почитать. Спокойно так, никого не напрягая. Но этой гадине мало! Ох, ей мало! Она теперь меня достанет. Я слышу, как она хлюпает и ползет на кухню ко мне, в эту сраную хрущевскую шестиметровую кухню. Она ползет и скулит, как побитая дворняга. Я давлю окурок о пепельницу…
Ее лицо все в соплях. Под глазом наливается фингал. Она ревет, и давится словами.
Зачем ты побил меня, говорит. Зачем побил меня шлангом от пылесоса? Что я сделала тебе? Я же, говорит, убираю всегда до чиста и жрать тебе готовлю с душой. Все для тебя.
И я опять чувствую, как вулкан во мне лавой наливается.
Не испытывай меня, говорю, отстань. Чего ты трогаешь меня, сука? Чего трогаешь? Чего, говорю, трогаешь?
Она продолжает свое вытье. Разве, говорит, я тебе что-нибудь плохое сделала? Можешь, говорит, убить меня, если я тебе надоела. Можешь, говорит, задушить. Тем самым шлангом.
Ну, говорю, на хуя. На хуя шлангом?
Она говорит: «ты жестокий!» «Маньяк» - кричит.
И я тут не выдерживаю. И хватаю со стола нож. Здоровый такой! И ору:
- Ну, ты, сука! Сама напросилась! Сама захотела! Сама!- и изо всех сил в живот ей ножом как дам. И потом еще раз! И нож с таким хрустом… И она на пол так стала оседать, будто бы у нее опять вдруг обморок, случился. И орать сразу перестала.
Я почувствовал, как что-то горячее мне по рукам и на ногу потекло. Так кап-кап. Полилось. Я ножик на стол положил и смотрю, а под Анькой такая лужа расползается
«Блядь!» - думаю. Допизделась!
Анька так на четвереньках из кухни назад двинула. Я ножик в раковину положил. Она в коридор выползла и на бок завалилась. Закашлялась. Что-то буркнула. Я подумал – сейчас все, копыта свои отбросит.
Кровищи кругом не меряно. Отпечатки ее ладоней на линолеуме. А Анька все еще живет. Смотрю – тянется к телефону.
Трубку сняла и поняла, что телефон-то я выключил. Всхрапнула как лошадь – изо рта кровь. Потянулась к розетке, давай шнур в нее тыкать. Живучая, пизда! Я тут не выдержал, подошел и ногой изо всех сил по тыкве ей ка-а-к зарядил. Анька моя отлетела и на спину перевернулась, затылком об пол гулко так треснулась и притихла. Рана у нее на животе так страшно чавкнула. И все. Тишина.
Я сел на пол возле тумбочки. Смотрю на нее. Не шевелится. Кровью подплывает. И мне вдруг так жалко стало сучку эту. Так жалко стало блядищу. Зачем, думаю, завалил. И чувствую, слезы подкатывают. На руки свои смотрю – в крови. Заплакал тихонечко, на пол лег, калачиком свернулся…
Разбудил меня телефон. Я перепугался от неожиданности. Она все-таки успела включить его в сеть, перед тем, как я ей вломил. Успела. Телефон дребезжал совсем как утром. Бил по ушам. Я трубку снял, а сам смотрю - Анькина кровь разлилась так сильно, что ступни мои уже в этой луже оказались. В черной и густой такой луже. Запах тяжелый…
- Алло – говорю.
- Сыночек! Здравствуй! Как ты, родной мой?
Это мамка звонила. Она мне вообще редко довольно звонила, а тут вдруг решила. Именно сегодня, почему-то…
- Мама! – говорю, а у самого голос теряется – мама, как ты?
- Я так скучаю по тебе!
- И я мама… ждал все… когда ты позвонишь…
- У тебя хорошо все, сыночка? – говорит.
- Да, мам, все хорошо. Все хорошо у меня – говорю – Все хорошо.