Франкенштейн (Денис Казанский) : Дедушка Савелий

……………ворваться в душный, пропахший свежим сеном и абрикосами июль, в котором стрекочут невидимые глазу сверчки и цикады, и тихий летний вечер опускается на шахтный поселок, потерявшийся где-то в пряных степях у самой границы.
Там и сям загораются редкие уличные фонари. На небе медленно проступает месяц. Где-то играет песня «Когда яблони цветут», которую подхватывает и разносит по округе хор нетрезвых голосов. Дедушка Савелий сидит на скамейке у забора и курит «Нашу марку».
Я смотрю на дедушку Савелия. Дедушка в раздумьях. Смешно шевелит своими густыми усищами, мнет в ладонях сигаретную пачку, щурится. Дым окутывает на секунду его лицо и уплывает вверх сизыми кольцами.
- Куришь? – спрашивает меня вдруг.
- Нет, не курю – отвечаю честно.
- На, можешь курить – протягивает мне сигарету.
Я не смею дедушку ослушаться – беру, прикуриваю. С непривычки начинаю кашлять, как сумасшедший. Дедушка Савелий смеется:
- Что, крепок табак? То-то же. Настоящий.
Я киваю.
- Ты кури, я тебя наказывать не буду – продолжает - Только смотри, чтоб хороший табак! Если увижу, не приведи господь, у тебя заразу эту импортную – сразу выдеру и не посмотрю, что совершеннолетний!
Я и не спорю. Дедушка меня всему стоящему учил с малых лет. Вместе с ним на рыбалку ходили, вместе сарай для угля строили, вместе «москвич» его старенький раз за разом к жизни возвращали. Бывало, как приеду я погостить, говорит он мне:
- Помоги, внучек, дров наколоть.
Я за топор берусь, полено ставлю перед собой и по нему с размаху топором… У меня никогда с первого раза расколоть не получается. Дед Савелий смотрит, в усы свои пушистые посмеивается. Он ведь дока в этом деле - одним махом только и колет. Смешно ему с меня, недотепы.
Сидим мы с дедушкой на скамье, за нашей улицей далеко-далеко степь видна. Железная дорога, терриконы в дымке, дрожащие огоньки. Дедушка мне начинает про шахту рассказывать. Сигареткой попыхивает, говорит, говорит… И счастливее меня никого в этот вечер нету.
- Тогда-то не то совсем было, что теперь! Тогда-то работали люди. Да как! Самоотверженно работали. И не за медали и благодарности. Тогда у всех цель высшая была! Вот у меня этих грамот да значков – сам видел сколько. А разве в них жизнь-то моя? Не-е-т. Не в них. А в том, что я много пользы людям принес.
Я спрашиваю:
- А что же теперь случилось?
- А теперь – говорит – всякая недобитая шелупонь повылезла. Одна выгода на уме. Скольких перевешали-перестреляли, да видать не всех. Как время энто проклятое подошло – так все говно и повсплывало. И много его оказалось, говна-то! Вишь, что с шахтой моей, кормилицей, твориться? Разве раньше такое бы допустили?
Я киваю. С дедом на эту тему лучше не спорить – не остановишь потом. Но, слава Богу, дедушка Савелий отвлекается на мальчишек, прибежавших в палисадник рвать вишню, и я иду ставить самовар, потому как уже совсем стемнело и пора пить чай. А чай мы с дедом всегда только из самовара пьем. С вареньем и сушками.
- Ты напомни, как уезжать будешь, чтобы я для матери меду передал. У меня его много, мне все одно столько не съесть самому, а ей для здоровья – шевелит усами дедушка Савелий.
Он включает повисшую где-то в яблоневой кроне лампочку, и она тут же освещает стоящий под яблоней деревянный стол и стулья. Я водружаю на стол пузатый и древний, как Москва, самовар.
- Сейчас чайку липового отведаем – говорит дед – липа ужо как цветет! Не успели оглянуться - время липовый цвет на зиму запасать. С липы самый вкусный чай получается.
И после некоторой паузы добавляет.
- Ну что, может, перед ужином в погребок-то наведаемся?
Я смотрю на дедушку и киваю. Сердце мое начинает быстрее биться. В груди сладостная тяжесть сама собой наливается. Дедушка Савелий мое волнение примечает и усмехается. Берет фонарь и идет на веранду. Я спешу за ним, позабыв про все на свете.
На веранде в полу открывается дверца. В подполье ведет сколоченная дедом лестница, видны побеленные известью стены. Дедушка спускается вперед меня, освещая фонариком пространство.
В погребе немного сыро. Пахнет человеческим страхом и плесенью. По площади подземелье не очень велико – всего пять на пять. Дощатый потолок нависает низко над головой.
Посреди погреба стоит невысокий, но длинный стол, больше напоминающий кушетку или кровать. К столу привязана Маша. Маша милая, вся в трогательных веснушках, с рыжими косичками. Тонкая, как спичка. Она раздета донага, руки ее заведены за голову, ноги раздвинуты и свет проникает в сладкое место между ними. Груди возвышаются двумя маленькими холмиками.
У меня дыхание перехватывает. Дедушка меня по плечу хлопает да в спину подталкивает: иди, мол.
Я подхожу. Маша тяжело дышит и слегка попискивает от страха. Дедушка Савелий светит ей в лицо фонарем. Плоский Машин животик часто вздымается и опускается. Я начинаю гладить Машу дрожащими руками. Сначала осторожно вожу указательным пальцем вокруг сосков, потом опускаюсь ниже, туда, где растут короткие рыжие волосенки. Ладонями ощущаю шелк ее кожи. Затем, не в силах больше сдержаться, наклоняюсь и припадаю к ее телу губами. Прижимаюсь щекой.
Дедушка посмеивается. Я замечаю, что в углах подвала стоят различные инструменты, садово-огородный инвентарь. Инструменты отбрасывают на стены причудливые тени. Дедушка вешает фонарь так, чтобы он освещал привязанную Машу. Берет длинную двуручную пилу и подмигивает мне. В полумраке это выглядит немного дико.
- Берем потихоньку! Ну-ка!
Мы с дедом беремся за пилу с двух сторон и приставляем к Машиной ноге, чуть повыше колена. Я вижу несколько капель крови, выступивших в том месте, где острые зубцы ранили ее кожу. Маша молчит. Моя ненаглядная Машенька молчит и не произносит не звука.
- Р-раз! – командует дедушка. Пила начинает ходить взад-вперед, разрывая плоть с бравым хрустом.
- Ай, ма-мо-ч-к-а-а-а-а!! – голосит, что есть мочи Маша. Тело ее выгибается дугой, сухожилия натягиваются, словно канаты, глаза бешено вращаются. Она кричит, затем крик переходит на тонкий, запредельный визг, но дедушка и не думает мешкать – напротив, налегает все сильнее.
Пошла кость.
- Х-р-р, х-р-р! – говорит пила.
Маша захлебывается и нутрянно ревет. По лицу ее текут слезы. Тело бьется в конвульсиях.
- Е-ще! Е-ще! – пыхтит дедушка Савелий.
На лбу у меня выступают первые капли пота. Во все стороны летят кровавые брызги, но дело уже почти завершено – еще секунда и отпиленная нога повисает на веревках, которыми она прикручена к столу.
Кровь из культи бьет мощными, здоровыми толчками и стекает на земляной пол погреба. Маша, жалобно булькнув, теряет сознание. Тело ее расслабляется, превращается в безвольное тесто. Исчезают сухожилия-канаты. В погребке становится вопиюще тихо.
Дедушка Савелий поспешно отставляет в сторону пилу и принимается ловко накручивать у краев культи импровизированный жгут.
- Вот так, вот и хорошо… - приговаривает он – спи деточка, спи.
Я смотрю на свои окровавленные ладони. Мне вдруг очень хочется потрогать Машу между ног. Я трогаю и чувствую, что там у нее мокро и липко, так, что хочется трогать еще и еще. И я продолжаю, но дедушка торопит, и мы берем фонарь и отпиленную ногу, и поднимаемся наверх. Аккуратно притворяем за собой дверцу.
На дворе уже совсем темень. Месяц ярко сияет во всей красе, темный холст неба вокруг него лишь слегка обсыпан сахарной пудрою звезд. Чай уж поспел и дожидается нас. Вокруг лампы хороводят ночные мотыльки и бабочки.
- Это так здорово, дедушка! – говорю я, вдыхая аромат липы – и сверчки и бабочки эти ночные. Вот у нас в городе нет сверчков. Наверно, потому что асфальт. Как-то грустно без них. Особенно, когда гуляешь вечером - и никто не стрекочет. А тут бывает в чулан или за печку заберется и на ночь, будто колыбельную… Или бабочка большая залетит и кружит вокруг абажура.
Дедушка Савелий дует на чай и посмеивается.
- Это же моль! – говорит – что тут хорошего!
- Мне так у тебя, дедушка спокойно! Чай у тебя такой вкусный! Ни за что уезжать не хочется!
Машина нога лежит рядышком на лавочке. Кровь на срезе вязко запекается и становится похожа на клубничное варенье в блюдечке. Слюнки текут.
-Деда, вот как здорово у нас получается! – продолжаю - Я, как ни приеду, у тебя для меня сюрприз. Помнишь, как мы в прошлом году в посадке сына Кожемякиных сожгли? Я от счастья тогда аж расплакался. А теперь – Маша. Как будто привет из детства. Столько волнующих воспоминаний! И как вместе на речку бегали головастиков ловить, и как сладкую вату на базаре ели и смеялись. Как заблудились в лесу и сидели до утра под сосной, держась за руки – я – такой большой и она – такая маленькая и беззащитная. Как я уезжал в прошлом августе, и мы лузгали семечки и прощались, и ветер нам приносил запах дыма от костра. А она просила, чтоб я хоть на денек остался. Знала, что не останусь, а все равно просила. Она совсем не изменилась за этот год. Да и вообще… Ты ведь знал, что я люблю ее?
Дедушка Савелий довольно кивает:
- Дело молодое, известно.
- А теперь она здесь. Это так… спасибо тебе, дедушка! – слезы умиления наворачиваются мне на глаза. – Спасибо. Ты столько для меня сделал!
- Будет тебе, внучек! – отмахивается дедушка Савелий – допивай, пойдем в шахматы партийку сыграем и на боковую. Завтра дел много. На огороде мне подсобишь, на чердаке рухлядь переберем, еще одну ногу отпилим… Вставать рано.
Я беру подмышку Машенькину конечность и встаю из-за………………….