Шизоff : Ушастое недоразумение. ч.1

1.

У профессора Панюшкина было странное выражение лица. Чуть озабоченное, с ноткой растерянности. Как будто он во что-то такое наступил ненароком. На редкого собеседника профессор смотрел поверх очков, постоянно вытирая ладони о халат. Последнее было скорее досадной привычкой, нежели необходимостью, но плохо знающие профессора люди инстинктивно избегали пожимать ему руку. Особенно этим грешили начальство и особы женского пола. И, если прожил он всю жизнь бобылём, то верно потому, что никому в голову не могла прийти мысль о том, чтобы обнять Панюшкина.

Между тем, профессор являлся светилом отечественной науки. Ну, почти светилом.

В том, что за тридцать с лишним лет непрерывной работы, ему так и не удалось озарить светом научную вселенную, было какое-то противоестественное, нездоровое стечение обстоятельств. Свет никак не мог пробиться сквозь плотную туманность вульгарного непонимания и неприятия со стороны окружающих. Им казалось невероятным, что человек с грязными конечностями способен соблюсти должную чистоту эксперимента, а потому его смелые, но не подтверждённые опытами, теории, вызывали скепсис со стороны комиссий и учёных советов. «Неплохо, неплохо… Даже оригинально, бесспорно. Интересно, но… какой-то душок, запашок, знаете ли… Вы согласны?» Таковы, обычно, были реплики в кулуарах между совещающимися учёными боссами. Порою, вроде как и хотелось пойти навстречу, но, по возвращению на места в президиуме, первое, что бросалось им в глаза – был набычившийся поверх очков Панюшкин, нервно шаркающий ножкой и оглаживающий себя в разных местах. Комиссия брезгливо скисала и выносила неутешительный вердикт.

Как истинному гению, ему были глубоко противны эти надутые людишки, но приходилось мириться с постоянным безденежьем, ввиду чего теории оставались теориями, а блестящим опытам было не суждено состояться. Бунтовать смысла не было. В те времена мифический «душок» спокойнейшим образом мог трансформироваться в «тлетворный дух запада», а от подобной метаморфозы вполне ощутимо тянуло бескрайним и морозным севером…

Однако, несмотря на то, что на бескрайних просторах научной вселенной Панюшкин занимал место «скрытого» небесного тела, наподобие Плутона, тем не менее, как всякая уважающая себя планета, он имел в наличии кружащийся в его орбите зависимый объект.

Сателлитом профессора был лаборант Жмудь Пабло Васильевич. Удивительное своё имя он получил в результате плотного наезда на горячих сердцем, но недалёких, родителей, со стороны председателя райкома. Социалистическая Беларусь в год его рождения всем сердцем поддерживала поэта-антифашиста Пабло Неруду. Стихов его никто не читал, за что и с кем он боролся, было неведомо, но это не помешало районному партократу надавить на парочку слаборазвитых селян со свинофермы под Гомелем, как раз ожидающих прибавления в семье. «Пабло – это Павлик по-нашему. А Неруда -- друг нашей родины, чилийский антифашист. Ты, Василь, его назови Паблой, чего тебе стоит? Разница-то в одну букву, а квартира в Черёмушках не помешает, а?» В те времена любая пятиэтажная постройка гордо носила название Черёмушек, делая своего обитателя привилегированным членом социалистического общества. Особенно это ощущалось на селе. «Да хоть Лумумбой! – быстро согласился Жмудь-старший. – Или Манделой» «Ну ты не очень-то язык распускай! – окоротил его Первый – Скажешь своей манделе, чтоб не кочевряжилась и рожала Паблу» Так появился на свет Пабло Жмудь.

От чилийского своего прототипа он унаследовал неспокойный творческий дух, охоту к перемене мест и странный для бульбаша латиноамериканский темперамент. С измальства имея стойкое предубеждение против свиней и свинского образа жизни, он по окончании школы отправился покорять столицу, благо имел по непонятному стечению обстоятельств удивительные, по сельским меркам, способности к наукам. Причём сразу ко всем, что нимало удивляло как его самого, так и учителей. Насколько глубоки были эти знания, выяснилось позже, но золотая медаль и рабоче-крестьянское происхождение, вкупе с вызывающим трепет именем, позволили юному дарованию на льготных условиях поступить в столичный Университет.

Изначально Пабло прицелился в область иностранных языков, что было вполне понятно и разумно с точки зрения интернационально подкованной приёмной комиссии. Но уже к исходу первого семестра молодого уникума начало мотать, волочь и колбасить. Он вдруг обнаружил в себе странную прохладцу в отношении изучаемых тюркских наречий, одновременно почувствовав сильнейший позыв к физике атомного ядра. Уважая Неруду – его перевели. Невозможность стать физиком-ядерщиком проявилась в полной мере к концу следующего учебного года. Судя по успехам, ему светила перспектива вообще никем не стать, а вернуться к белорусским хрюшкам. Но и на сей раз выручили черты сходства с пламенным чилийцем. Пока решался вопрос о судьбе лжеоппенгеймера, он, на добровольных началах, отправился в составе студенческого отряда на арбузные бахчи Астрахани. Против этого его позыва никто не возражал.

В том же отряде оказалась в качестве медсестры дочь одного уважаемого в Москве профессора медицины, отправленная папой на бахчи в силу целого ряда, как идеологических соображений, так и по причинам личного свойства. Девица была уже не сильно молода, страшна, как смертный грех, склонна к выпивке и неразборчива в связях. Короче говоря – они очень удачно наткнулись друг на друга. Была луна над Матушкой-Волгой, молдавский портвейн под чёрную икру, ко времени подоспевшая дизентерия, постельный режим в августе и ребёнок к майским. Папа скрипнул зубами, но смирился, здраво рассудив, что навряд ли дождётся для дочки чего-нибудь лучшего в земной своей юдоли. Побло стал медиком, москвичом и отцом семейства.

К моменту, когда грянула перестройка, молодой специалист успел поменять несколько НИИ, упорно впихиваемый туда тестем. К сожалению, довольно условный профессионализм уживался в нём со склонностью к авантюризму и немалыми амбициями. Как известно, амбициозность присуща гениям, но большинство начальников Пабло в упор не замечали его способностей к науке, безусловно отмечая способность пристраиваться к замужним и незамужним женщинам. Учитывая, что те порою оказывались супругами и дочерьми…. В общем и целом – это мало кому нравилось. В итоге он стал персоной нон грата почти везде, и то, что удалось сосватать его Панюшкину – тесть посчитал одной из своих самых сложных и удачных операций.

Они сошлись – вода и камень… Это была прекрасная пара. Уникальный тандем. Неповторимый дуэт. Единство и борьба противоположностей. Подобно тому, как перестроечный ветер поднял и выдул всякую шелупень из годами насиженных кресел, так и появление в лаборатории Панюшкина искромётного беларусского мачо, закрутило негаданным смерчем окружающую профессора сонную действительность.

В лаборатории несостоявшийся потомственный свинарь появился в разгар перестройки, когда в стране смешались в один безумный клубок и сухой закон, и приватизация и чёрт те что ещё. Забытый всем миром Панюшкин не особо и нуждался в коллегах. Да и в лаборантах, пожалуй, что тоже. В подборе персонала он руководствовался методой высоко почитаемого им старика Эдисона, который, как известно, выставлял за дверь только за одну единственную провинность – вопрос: «Ну и чем мне у вас заниматься?» Как у Эдисона, так и у Панюшкина люди не задерживались. Но Пабло был явно замешан из другого теста. В первое же своё появление он сам пожал руку Панюшкину, довольно неуважительно присвистнул, оглядывая нагромождение пыльных склянок, и, невзирая на недоумевающий взгляд, буравящий его динамичную спину, бодро проследовал к холодильному шкафу с реактивами и образцами.

-- Спирт? – с редкой непосредственностью вопросил он седовласого Панюшкина, тыча пальцем в трёхлитровую бутыль.
-- С2Н5ОН – растерянно поведал пожилой учёный и вытер руки.
-- Питьевой? – поинтересовался молодой коллега.
-- Этиловый ректификат. Медицинский. Очищенный, разумеется. – ядовито добавил Панюшкин, вновь нервно вытирая руки.
-- Тогда живём! -- улыбнулся большими зубами лаборант, и уловив движение рук профессора, подмигнул тому с самым что ни на есть простодушным пониманием.
-- Вы что себе полагаете… -- побагровел профессор, догадавшись о том, насколько превратно истолкован его невинный пунктик.
-- Надо вам заявку подписать ещё литров этак…. на тридцать. Для начала. Кто у вас на складе колдует? – не замечая изменений в лице непосредственного начальства, продолжил наглый допрос лаборант Жмудь.
-- Клара…э-э-э…как её….
-- Молодая? Не замужем?
-- Ну, знаете ли, молодой человек, это…. – Панюшкин был настолько возмущён, что обнаружил в себе давно позабытую способность гневаться. –Как вы можете…
-- Всё понятно -- замужем и немолодая. Да ладно вам, Анатолий Кириллович! – мирно и успокаивающе заговорил вдруг хам и ловелас. – Сами-то подумайте: ну сколько вы ещё будете работать в таком бардаке, а? Посмотрите на ваш микроскоп…

Профессор растерянно посмотрел, уже совсем ничего не понимая.

-- …им же ещё Дарвин пользовался! Его в комиссионку сдать – и то больше толку будет. У вас же ни компьютера, ни холодильника, ни… Чего вам ещё не хватает?
-- Томографа. – с трудом просипел профессор. – И барокамеры….
-- Вот! А кто этим всем добром будет заниматься? Я. Вам науку надо двигать, а не зрение портить, пялясь в поцарапанные линзы. Вы вот что, батенька: сядьте-ка поудобнее, и напишите заявочку на медицинский очищенный. А пока я Клару навещу, вы составьте списочек того, что вам для работы нужно. И не стесняйтесь. Мы потом вместе помозгуем, обсудим, и я с этим хозяйством разберусь. Дело надо делать! А чем мы, кстати, с вами здесь занимаемся?
-- Клонированием и стволовыми клетками. – убитым голосом прошелестел Панюшкин.
-- Вот я и слышал, что новое направление… Это хорошо, что новое. Чем непонятнее, тем круче. Мы с вами, профессор, под это дело не только всех Соросов выпотрошим, мы нобелевский комитет на уши поставим. Подписали?
-- Подписал. – сдавленно подтвердил Панюшкин, протягивая бумажку.
-- Ну, вот и ладушки! Я пошёл, а вы думайте, думайте… Я тут чай хороший принёс, цейлонский, чтоб лучше думалось. – с этими словами Пабло вынул из дипломата нарядную жестяную банку с голой женщиной на боку. Банку он поставил на стол, а вынутую шоколадку сунул в карман. -- На обратном пути в столовую заскочу. Вам чего к чаю?
-- Булочку с изюмом. – растроганно всхлипнул сдавшийся Панюшкин, никогда не сталкивавшийся с подобным участием в своей судьбе.
-- Значит, две. – кивнул Пабло. – Я мигом, ждите.