Шизоff : Ушастое недоразумение. Фсё.

3

-- Пляшите, профессор!
Перед носом Панюшкина возникло нечто в подарочной упаковке: завёрнутое в бумагу и перевязанное шёлковой ленточкой с кокетливым бантиком в верхней части. Панюшкин поверх очков посмотрел на дарителя. Вернувшийся, после двухмесячного почти отпуска, Пабло не просто улыбался, а, казалось, светился изнутри.
-- Что это? – Анатолий Кириллович растерянно повертел свёрток в руках, приложил к уху и даже понюхал. Ему так давно последний раз дарили подарки, что он совершенно разучился с ними обращаться и испытывал смущение.
-- Это? – лицо Пабло приняло бесстрастное, несколько даже рассеянное выражение. – Это пропуск в Стокгольм.
Дрожащими пальцами Панюшкин развязал ленту, развернул бумагу, вскрыл коробочку и извлёк на свет божий вполне заурядную стеклянную колбочку с залитой сургучём пробкой. Колбочка была на две трети залита светло-желтой жидкостью, в которой плавало нечто бледное и безобразное. Анатолий Кириллович поднёс колбу к мощной лампе и после тщательного разглядывания на просвет неуверенно констатировал:
-- Несомненно, что это ухо… часть уха, если уж быть совсем…а зачем нам ухо?
-- Вопрос в том, чьё это ухо, профессор! А это – ухо Ван-Гога!
-- Кого?! – Панюшкин был ошарашен как никогда. Даже более, чем сами останки знаменитого голландца (к разного рода останкам профессор был равнодушен), его поразила непонятная причастность к ним доцента Жмудя.
-- Ван-Гога. Художник такой был, сильно знаменитый. Сам помер, а ухо осталось. Понимаете, что это значит?
-- Что? – упорно не понял Панюшкин.
-- Всё в наших руках. – пояснил несколько уязвлённый Пабло. – Прирастим к уху художника, и – вперёд на танки! Я узнавал: у этого Ван-Гога одних автопортретов было штук пятьдесят, его любая собака в мире -- на раз опознает, к доктору ходить не надо…
Панюшкин тупо смотрел на коллегу и пытался понять, кто из них двоих сходит с ума.
-- Да что вы, в самом деле?! – Нетерпеливый окрик выдернул будущего нобелевского лауреата из оцепенения. – Знаете, сколько здоровья мне это ухо стоило?! Вам ткани были нужны? Вот, пожалуйста! Это не мамонт сгнивший, тут как в аптеке. Я за этим ухом специально в Киев слетал, в отдел судебно-медицинской экспертизы тамошнего МВД. Через границу вёз. Бумажонок всяких понаписал, сала обожрался, бабок вломил немерено… Теперь дело за вами. Клонируйте с богом!
-- Да, да… -- пробормотал профессор и вдруг схватился за сердце.
-- Что такое? – встрепенулся Пабло – Вам плохо, профессор? Валидол, врача? Чего?!
-- Нет, всё … Всё хорошо…хорошо… Знаете, Пабло Васильевич, заболтайте-ка лучше спиртику… мы с вами выпьем… надо выпить… нам с вами….
Они выпили спиртику. Пабло с тревогой глядел в бледное лицо. Выпили ещё, и на лице проступил лёгкий румянец. Поднимая третью по счёту рюмку, Панюшкин наконец заговорил. Он сказал всего пять слов:
-- За вас, Пабло! Вы – гений!
В этот день напился не только склонный к умеренности Панюшкин, но и закалённый в питейных баталиях Жмудь.
-- Друг мой!… мой гениальный…друг!… вы даже сами не отдаёте себе отчёта…. – Панюшкин с трудом сдерживал выступившие на глазах слёзы восторга. – Это решение… оно – феноменально... Понимаете?! Что главное…А? Простота! ПРО-СТО-ТА! В ней – ключ к гениальности… почему я не гений, почему?!
-- Да вы гений, Анатолий Кирилыч, не надо мне тут! – протестовал Пабло, в свою очередь возбудившийся ввиду такого самоуничижения старшего коллеги. – Стал бы я с вами столько лет, если бы не гений…тоже мне не гений! Самый натуральный, ещё какой!
-- Вы знаете, Пабло Васильевич, дорогой вы мой человек, сколько стоит эта часть тела, а? Ответьте, я вас слушаю…Скажите мне: почём нынче такие уши?…. Я хочу слышать ваш ответ. Ну?!
-- Да ерунду стоит… Возни – да! Пока нашёл, пока договорился… Геморроя – да, много. А так, кому они нужны сейчас на Украине, эти уши? Только мне и понадобились.
-- Хорошо вы как выражаете мысли свои, коллега… Точно, остро… афористично мыслите…Именно: геморрой. Мне бы в голову никогда такое… талант… А уши эти – даже не золотые. Они бесценные. Вы это понимаете, Пабло…Ва-васильич, а?
-- Не понимаю. – честно признался тот.
-- Налейте, коллега.
Выпили, и немного посидели, глядя друг на друга. Обоих наполняла нежность и взаимопонимание.
-- Пабло Васильич, душа моя! Вы хоть представляете, сколько будут стоить картины этого Ван-Гога, когда мы его… Поняли? Они и сейчас-то…. А когда мы его воскресим, то… Мы с вами можем брать любые деньги, понимаете? ЛЮБЫЕ. В любом банке, в любой стране -- всё вернётся. Всё!
-- Да-а…-- протянул, по жизни далёкий от искусства, Пабло, которому и впрямь не приходила в голову эта простая мысль. – Интересно девки пляшут…
-- А какая к нам с вами выстроится очередь жаждущих бессмертия? Вы понимаете, что это уже стратегический проект. Это больше, чем водородная бомба, вот в чём дело! Что там Нобелевская премия, тьфу! Мы обессмертим наши имена, вот оно как! Нам памятник закатают побольше статуи Свободы. Колосса Родосского, да! Ван-Гог – это не овца. Это не сумчатый волк. Это — такой материал, что… даже страшно становится, коллега!
-- Справимся. – жёстко подытожил коллега, слегка одеревеневший от раскрывающихся перспектив. – Главное нАчать.
И они начали с большим энтузиазмом. Панюшкин чувствовал себя помолодевшим на добрые двадцать, доселе вхолостую прожитых, лет. В глазах поселилась сумасшедшинка, а двигался профессор теперь неровной, подпрыгивающей рысью. Вместо того, чтобы вытирать пальцы о халат, он научился ими щёлкать, чего отродясь за ним не наблюдалась. К тому же, находясь в непреходящем плотном контакте со своим продвинутым напарником, Анатолий Кириллович частично перенял присущую тому манеру компактного и ёмкого выражения своих мыслей. Теперь он с необыкновенной лёгкостью мог ввернуть что-нибудь передовое, от чего у приличных его возрасту коллег свело бы разом все челюсти. Пабло вообще переселился жить в институт.
То, чем они занимались изо дня в день целых полтора года, следовало бы описать в отдельной брошюре. Но описание это грешило бы огромным объёмом специфических терминов, обилием сугубо научных подробностей и невероятным количеством сухих отчётов, не способных воссоздать истинную картину удивительных событий, имевших место в стенах лаборатории Панюшкина. Не то удивительно, что Панюшкин овладел ненормативной лексикой, а то, что коллега Жмудь изрядно поумнел. Скованные режимом жесточайшей секретности, вынужденные отказаться от какой бы то ни было помощи извне, они образовали некий удивительный симбиоз, монолитное нечто, более сходное с тайным обществом, нежели с научным коллективом. Наподобие средневековых алхимиков, их связала некая мистическая цель, лишь им понятный язык, фантастическая запредельность замысла. Взаимное перетекание мыслей и чувств, сделало их не просто братьями по разуму, а сиамскими родственниками, чудом о двух головах и единым горящим сердцем. Сердце стучало, серое вещество кипело и пенилось, руки делали. И сделали.
Панюшкин перекрестился на радостно высунувшего язык Альберта, вытер по настоящему влажные руки, отщёлкал «три…два…один…поехали!», и вытянул из послушно раскрывшегося зёва инкубатора прозрачный ящик. В нём, опутанном сетью трубок и проводов, заполненном желеобразной, маслянистой субстанцией, пассивно колыхался голый рыжеволосый мужчина.
«Там в норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный»
Сказка о спящей царевне. Да, но «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»
Исподлобья наблюдающий за профессорскими манипуляциями Пабло, напряжённостью взгляда и пухлыми губами неуловимо напоминал поэта Пастернака.
-- Не передержали мы его в печке-то? – наконец нарушил он томительно затянувшееся молчание. Голос звучал вполне буднично, словно речь шла о заурядном пироге с капустой.
-- С учётом коэффициента ускорения – всё тик в тик. – так же бесцветно отозвался Панюшкин. – На таймере его возраст. Тридцать семь лет, два месяца и одиннадцать дней. Компьютер просчитал его с точностью до минут. Осталось только распаковать красавца. Пабло Васильевич, дорогой! Может, вы займётесь, а? У меня… Если честно, то у меня в животе что-то…не могу я, боюсь…Вот уже вроде и всё – а боюсь! Сделайте милость, пожалейте старика…Вы этого достойны, коллега!
Пабло ощутил спазм в желудке и лёгкое помутнение взора. Это был момент истины, настоящего признания. Его Рубикон. Даже пресловутый Нобелевский комитет сейчас не имел значения. Он сделал это! Он тоже гений! Он необходим!
-- Жребий брошен. – прошептал Пабло Жмудь, уроженец села Бунькова, и нажал ту самую красную кнопку.

4

-- Odi profanum vulgus, Анатолий Кириллович. – посоветовал Пабло недобро молчащему академику Панюшкину. – Презирай непосвящённую чернь.
-- Им бы свиней пасти, а не заключения делать!…Козлы! – Панюшкин был взбешён и опасен на вид.
-- Полностью согласен с вами, коллега! – тонко улыбнулся сочными поэтическими губами, чудом избежавший свиноводства Пабло. – Но мы с вами их ещё усадим под яблоньку. Козлов – главное в огород не пускать. Это наша поляна, Анатолий Кириллыч, правильно?
-- Наша корова, и мы её доим. -- согласно кивнул, поутихший от грамотных речей коллеги, Панюшкин. Он уже знал, что в речах Пабло порою проскальзывает нечто такое, к чему не мешает прислушаться повнимательнее. Главное – свежая идея, а уж остальное… Чисто техническая ботва.
-- Ну кто же знал, что этот псих красок обожрётся?
-- Нельзя было его без наблюдения оставлять! -- досадливо стукнул по столу Панюшкин. – Да и я, старый дурак, не подумал о том, чтобы его на тридцати пяти затормозить…расцвет таланта, никакого алкоголизма, никаких наркотиков…в тридцать семь он уже ничего не шарил, света белого не видел, только уши резать и мог…душман проклятый!
Пабло налил ещё по полтинничку. Они чокнулись и выпили для успокоения нервов.
-- Жалко, конечно, что он ничего не успел намазать… Прищурил задницу, и – пишите письма. Конечно, эти гады никогда не признают, что это был Ван-Гог! Зато как быстро они его уволокли, а?! Экспертиза, эксгумация…Тьфу! Крохоборы…Но концы-то все у нас, мозги не пропьёшь, а, Анатолий Кириллович?
-- А деньги, Пабло Васильевич, деньги?! Да, у нас есть метода, есть опыт…Но где взять деньги? Как вы мыслите, дорогой мой друг…и коллега, конечно! Нам ещё за этого ушастика как-то надо расплачиваться. Всё бы ничего, да проклятые уши не окупились! Сейчас дикий капитализм: делай что хочешь, но только со спонсором договорись. А где теперь взять этого спонсора? Раньше деньги были у партии, а сейчас уж и не знаю, есть ли такая партия…
-- Есть такая партия, профессор. В основном состоящая из бабок.
-- Вы это, Пабло Васильевич, в каком смысле?
-- Во всех. Вы как к коммунистам относитесь?
-- Да не очень-то… -- скривился Панюшкин, вспомнив молодость. – А что?
-- А то, Анатолий Кириллыч, что эта партия никаких бабок не пожалеет для нашей с вами деятельности. И за уши расплатимся, и такой эксперимент можем закатить – у-у-у! Это не какой-то хрен с бугра безухий… Въезжаете?
-- Не въезжаю… – помотал головой начавший холодеть Панюшкин.
-- Шёл я тут, как-то, мимо мавзолея….— интригующе понизил голос Пабло – Что с вами, профессор?! Сердце? Воды?!

Панюшкина откачали, но в результате инсульта у него оказался парализован лицевой нерв, от чего странное выражение лица стало ещё более странным. Большую часть времени он пощёлкивает пальцами, что порядком раздражает и без того нервных соседей по палате, санитаров и даже лечащего врача.
Поначалу навещавший его доцент Жмудь не мог без душевной боли смотреть на искажённое лицо своего друга и учителя, затем в его взгляде появился интерес, затем заночевала внезапная мысль. На данном жизненном этапе Пабло Васильевич Жмудь завязал с генетикой и вплотную занялся пластической хирургией.