Kappaka : Победитель

Ты говоришь о том лете?
Я не ошибся? В последнее время память всё чаще изменяет мне… Я слишком много вколол и снюхал. Да и месяцы заточения в психиатрической лечебнице не прошли бесследно. Мне трудно сконцентрировать мысль, поэтому, брат, лови те отрывки, которые я сумею облечь в звуки. Хотя и это тоже не просто после того, как мне вырезали часть болеющего раком горла и на место его вставили шипящую трубку…
А что тебе про него рассказать? Как я был счастлив?
Лето… Оно действительно было сказочным, брат.

-Привет! Меня Андрей зовут! А тебя?
Она хлопнула огромными глазищами:
-Ольга. А Вы кто?
-Я из добровольной организации, помогающим таким, как Вы. – За малым, брат, я не сказал ей тогда то, о чем думал на самом деле, - "уродам и беспомощным калекам", но сказать так – значит пустить все старания коту под хвост. Два месяца, несмотря на все свои связи, я пробивался в хоспис, чтобы получить доступ к телам и сознаниям таких вот беспомощных старушек. Этой было 72. - Вот… - Я поставил перед ней цветы и подарки.
Сука! Как эти ущербные бабки, забытые Богом, который не давал им смерти, и людьми, бросившими их догнивать в обществе им подобных, легко велись на всякую херь типа цветочков и плюшевых медведей с конфетами.
-Спасибо…- Ольга улыбнулась, явив пожелтевшую уже вставную челюсть.
И я погиб…
Я просто не мог устоять перед ее глазами.
Синими, как летнее небо в полдень… Когда на небе нет ни облачка и только неумолимое солнце жарит с этого ненавистного белесого неба!

Я катил перед собой коляску, бережно подоткнув ей плед.
-Вот, пожалуйста! Справа вы видите чудесные руины, чудом сохранившиеся до наших времен.
Я показывал ей на её соседок, с которыми ещё вчера она обедала за одним столом.
Можно еще разглядеть полустертую надпись «Роддом», изготовленную руками мастеров-рукодельников из Гильдии «Промстальмашинострой»…
Ольга залаисто смеялась. За последние три недели она заметно повеселела. После того, когда я добился разрешения врачей – делиться с ней тем, что употреблял сам. Понимаешь, брат, я не мог смотреть, как она угасает. Да, не мог… Мне надо было это чувствовать, быть частью её угасания. Это давало мне силы, брат.
-А с правой стороны мы видим…
-Андрюша, не надо о моей правой стороне, пожалуйста.
Я прекрасно знал, брат, что упоминание о её правой, парализованной, стороне, ранит её ни чуть не меньше, чем те иголки, которые я клал ей в плед. Даже больше. Мне доставляло особое удовольствие напоминать ей о каждом фрагменте её неполноценности. Ты не представляешь, какое удовольствие, смотреть, как она морщиться, будто под ударом плетки, от каждого моего, казалось бы невинного, замечания.
Что? – остановился я.
-А…море…какое оно, Андрюш?
Господи… Бабулечка моя, ну куда же тебя занесло…

Я никогда бы не стал так делать, брат, ты ведь меня знаешь. Да, я сделал глупость. Но тогда я понял, что просто влюблен в нее. Что тебе рассказать? Что я чуть не убил ее врача, который брезгливо заявил мне, что «этот полуживой труп» никуда не сможет ехать? Или… О том, как мне пришлось трахать заплывшую жиром свинью главврачиху, чтобы всё-таки получить то, что мне надо?
Я добился своего.
На глазах у всех я вытащил ее с коляски и понес на руках в машину…

- Мамочка…
Ольга сидела на холодном камне, на берегу моря, куда я привез ее. И не сводила свои выцветшие глазищи с бескрайнего простора морской глади.
А я не мог отвести глаз от нее…
-Андрюшка…Ой…Оно такое огромное! – Оля вдруг залилась тихим смехом. Я стряхнул капли с члена, убрал его в трусы и застегнул ширинку. Ольга с недовольством перевела взгляд на волнующийся простор. – Смотри! Чайки!
…Коляска вязла в песке, но меня это не напрягало. Меня напрягало то, что моя бабулька постоянно вываливалась из неё и почему-то падала непременно головой о камни. Мы собирали ракушки и складывали в коробочку из-под лекарства – морфина хлорида, которое мне тайком сунула одна из медсестер, трахнутая мной за эту самую коробочку. Медсестра была молодушкой – лишь пару лет назад разменяла полвека. Оля внимательно рассматривала каждую найденную ракушку, и рассказывала мне старую легенду. О девушке, которая ждала своего жениха. Он был моряком и погиб однажды в море. Девушка долго и безутешно плакала, слезы падали в море и превращались в ракушки… А мне так хотелось, чтобы эта плачущая овца, Ассоль ебаная, уже поскорее надула нахер лапы и мне перестали клепать мозги этим сопливым бредом.
-Понимаешь, Андрюшка…Это как символ веры для меня, эти ракушки. Что еще есть надежда на что-то. И что все же однажды случится чудо…
Такая старая, а всё ещё верит в сказки. Это, брат, так смешно…

-Ой…
-Не бойся! Бздеть – не срать – штаны снимать не надо!
Она крепко держала меня за шею, обвив её своими костлявыми руками, с повисшей морщинистой кожей и почти без мяса. Держа ее на руках, я входил в море.
Восторги. Брызги. И огромные синие круги под глазами. В которых я утонул навсегда…

Меня чуть не посадили. Потому что, вместо положенных трех дней, мы прожили с ней в снятом домике на берегу моря полтора месяца.
Капитан милиции, когда я сунул ему несколько сотенных купюр с изображением американского президента, молча открыл дверь камеры. И в мусорную корзину полетели клочки разорванного рапорта…

-Андрей! Сынок… Но она ведь больна!! Ее невозможно вылечить!
-Мамочка… Мне похуй на то, что ты тут бакланишь? Вот тебя ебут, а чем хуже она, мам?
-Но…
-Нет, мам, прости. Твои попытки излечить меня от геронтофилии увенчались не большим успехом, чем излечить меня от наркомании или сифилиса. К тому же, я очень ее люблю, мам…
-Вон из дома!!!
-Хорошо, мама. Мне похуй. Она уже переписала на меня свою квартиру.
Ты знаешь, брат, я помню глаза матери, когда я хлопнул дверью и ушел. Злые. Но я не мог оставить Ольгу. Она так меня притягивала к себе, что я замирал, когда она просто смотрела на меня. Болезнь моя прогрессировала и я всё чаще скатывался в сумеречные состояния. Я просто сходил с ума, брат… Мать не простила меня.

Губы…нежные, такие по-детски мягкие. Нежность в глазах. И хриплое, одышливое дыхание, когда она прижалась ко мне…
-Андрюшка…миленький…Прошу тебя! Я очень тебя прошу!
Я был ее первым мужчиной за последние тридцать лет.
Я не мог насладиться ею. Ее нерастраченными ласками, ее любовью.
Были у меня и другие женщины, был секс, на ночь, две. Встречи мельком, пьяные оргии…
Но теперь я был с Женщиной. Настоящей, Любящей, Любимой. Такой сильной и беспомощной в своем бессилии. Такой настойчивой и наивной... И такой красивой…
Я чувствовал каждое ее движение, слышал каждый ее шепот и чувствовал на губах ее дыхание. Одно дыхание, вырывающееся сквозь сцепленные беззубые десны, на двоих в эту летнюю ночь…
Не осуждай меня, брат. Вы назвали это извращением и самоистязанием.
А что, в вашем понимании – любить?
Разве она не имеет права любить?
Имеет, поверь мне.
Потому что она сильнее вас. Меня. Тебя. Потому что она любит жить.
И она очень была счастлива, брат. Я видел это в ее глазах. В кругах под этими самыми глазами-щелочками. Огромные и синие, как небо в то лето, когда я украл ее у всех. В то сумасшедшее лето, сказочное на чудеса, ебануться, брат, как я такую хуйню замутил – "сказочное на чудеса", но будь ко мне снисходителен. Чудеса, которых никогда у нее не было.
В то самое лето, когда я очень хотел подарить Ей Сказку.
Надежду.
И любовь…
И поиздеваться над ней…
И оттрахать, таки, парализованную бабку…

Вот почему на ее памятнике выбита ракушка, брат. Потому что на портрет мне было уже просто жалко денег.
© Дингер covered by Kappaka.