Лесгустой : Время волков

Ночь. Бессонница.
Слышно как за стеной у соседей пиликает сверчок.

Тишина.
Тикают часы, отбивая секунды жизни. В ванной из неплотно закрытого крана сочится вода, собираясь в капли, и с гулким стуком падает вниз. Тук, тук, тук…
Надо бы закрыть кран, но мутное полусонное оцепенение не хочет меня отпускать из своих мягких, тяжёлых объятий. Ненавижу такое состояние. Полусон-полудрёма. Полуявь.

Обычно это случается в полнолуние, такое, как сейчас. Когда огромный, полный круг луны светящимся густо-жёлтым блином висит в ночном небе. Лёгкие перьевые облака, похожие на белые рваные саваны, тихо крадутся в вышине. Пересекая яркий круг, они ускоряют свой бег, стремясь уйти, исчезнуть подальше, прочь от света - в ночь.

Тишина.
Она наступает вместе с лёгким звоном в ушах, словно кто-то невидимый дёрнул за тонкую и прочную нить мироздания. Нить еле слышно вибрирует на высоких, почти запредельных тонах. Знннннн….

Уже давно смолкли пьяные компании за окном, стих шум машин.
Если выглянуть на улицу, то можно увидеть пустую коробку двора, да редкие жёлтые огни в домах по соседству. Эти огни мне напоминают глаза.
Узкие светящиеся щели-глазницы серых бетонных коробок смотрят друг на друга. Следят, подглядывают в непонятном, застывшем оцепенении, пробуждая в голове странные мысли.

Мысли о тех, кто под сенью ханжества и фарисейства выстраивает внутренние преграды между собой и себе подобными, обрекая их в хорошо знакомые образы белоснежных усмешек, холодных рукопожатий, и лживой этики, страдая и воя от одиночества по ночам.
О тех, кто добровольно загоняет себя в бетонные клетки.
О тех, кто днём с удвоенной яростью истребляет в себе то немногое человеческое, что ещё осталось в попытке отомстить самим себе за вчерашний ночной страх и внутреннюю слабость.

В темноте воет собака.

В такую ночь хочется самому завыть на луну, выплеснув в протяжном, тоскливом вопле всё, что копилось годами внутри. Боль, одиночество, обиду на исковерканную жизнь, на прошедшие годы, на холодный, иррациональный страх смерти.
Взорваться во внутреннем крике, выбросив всю муть, пожаловаться хоть кому-то, пусть ей - молчаливой и бездушной, такой высокой и притягательной на тяжесть осознания бренности бытия, на бессилие самой вечности хоть что-то изменить в этом мире.
На непрошенное и нежданное, так некстати пришедшее понимание.

Такая ночь - время волков.

Тишина. Тонкая, звенящая нота, вслушиваясь в которую, вдруг понимаешь, что она не абсолютна. Её пронзительный шёпот складывается из множества неслышных в обыденной жизни звуков, шелестов, и шумов.

Когда это осознаёшь, тишина перестаёт быть просто тишиной. Она, словно опытная танцовщица, начинает медленно играть, перетекая тонкими красками оттенков, звуков, и событий, завлекая в удивительный и странный мир эмоций. Слух обостряется, чувства ясны как никогда.

Этажом выше плачет женщина. Я не могу разобрать слов, но это и не требуется. Плач сам по себе может многое рассказать. В голосе слышна обида. Не та яростная обида, что бывает в молодости, не та упрямая, что приходит в зрелости, а та, для которой уже давно кончились слова, мысли и чувства.
Осталась лишь усталость, покорность годам, и безысходность. Ничего теперь не изменить. Тоскливая, заунывная песня прожитых лет. Вой о безнадёжно упущенном, потерянном, о том, что никогда уже больше не повторится.

В её плач вплетается другой голос. Бессвязный, бормочущий, дряблый, словно раскисшая половая тряпка, сочащийся мерзенькой, тухловатой жижей. Он недоволен.
Он силится что-то произнести, но не может прорваться сквозь муть собственного одурманенного сознания, теряя там, в пьяных глубинах бурчащего и пропитого мозга, смысл слов и предложений.
Вой запаршивевшей, больной и требовательной твари.

Прямо надо мной живёт старая мать и её сын-алкоголик. Мерзкий, грязный ублюдок. Отверженный, живущий на свете лишь по высшей нечеловеческой справедливости. Лишь потому, что на свете есть любящий его человек.
Любящий, несмотря на то, что он уже давно превратился в животное, которое полностью пожрало когда-то молодого и бойкого парня, оставив лишь вздувшуюся коричневую оболочку издыхающего от цирроза печени безвольного и безжалостного ничто, что обкрадывает, и избивает собственную мать. Ту, что его любит.
Его дрожащее, трусливое и наглое рычание на грани дисканта не вызывает ничего, кроме приступа омерзения.

За дверью, в коридоре тихий шёпот. Беседуют двое. Слов мало, эмоций нет. Сухой, пришёптывающий, похожий на овсяную кашу, разговор. Это охотники за тенью. Те, кто уже мёртв, так как всё, что у них было, они сожгли в безжалостной топке мнимой реальности.
И теперь у них осталась лишь боль, и желание её унять.
Они никогда не смогут окунуться в тот, играющий тихими ангельскими красками мир, но истерзанный мозг требует хотя бы на время уйти из этого.
У них есть билет. Тот, что в один конец. Но это не заботит тех, кто больше не в состоянии о чём-либо заботиться.
Их сумасшедшее повизгивание вызывает холодный озноб, и желание завыть на луну с удвоенной силой.

Шёпот в коридоре стихает. Граница мира струится волнами, сгущается кольцами жаркого дыма, расплывается облаком холодного тумана, и разлетается в прах. Из коридора доносится вздох облегчения и тихий, безумный лай…

Шаркающие шаги за окном. Куда-то бредёт одинокий пьяница. Может, домой, а может – за очередной дозой выпивки. Впереди, прямо по курсу, два жёлтых горящих глаза.
Падальщики.
Две тёмные тени быстро отделяются от кустов. Одна хватает пьяного сзади, а вторая с размаху наносит ему удар в живот, издавая тихое, плотоядное рычание. Затем обшаривает, кивает подельнику, и тот, отпустив обмякшее тело, вместе с товарищем скрывается в ночи.
Пьяный что-то бормочет, поднимается на ноги, и той же медленной, шаркающей походкой отправляется обратно.
Зомби.

Этажом ниже скрипит кровать. Жаркие вздохи, знойный шёпот. Слов нет – одни эмоции. Скрип становится громче, дыхание жарче, доносится томный, полный наслаждения рык любящей женщины. Ей вторит другой, потише, мужчины. Ну что-ж. Пусть хоть кому-то сегодня будет хорошо. Это лучшая ночная песня, что может быть на свете. Песня любви.

Тишина бьётся в окно ночной бабочкой, трепеща крыльями, ударяясь мохнатым тельцем о стекло. Там, за окном, вокруг уличного фонаря идёт своя, другая жизнь. Сотни мошек и ночных букашек вьются вокруг сияющей сферы, бьются хитиновыми телами о разогретый шар фонаря так, что слышен мелкий дробный стук.
Фонарь гаснет, и мошкара растворяется в воздухе.

Ночной ветер куда-то улетел в поисках приключений, и на улицу выползает туман. Словно плотное покрывало, он окутывает мостовую, льётся во двор, поглощая и всасывая в своё промокшее нутро любое движение, мысль, звук.
Сырость.

Наступает то предутреннее состояние, когда таинства ночи уже начинают отступать, притупляя чувства, возвращая нас обратно, в лоно обыденной жизни. Готовя ко дню, и к новым заботам.

Давно погас свет в домах напротив, замер в тишине подъезд, и больше не слышно скрипа кровати.

Лишь старая волчица тихонько воет этажом выше.