Шизоff : Знаменитый грызун Ф.

Цецилия Ф. лущила горох.

Делать это приходилось в довольно неудобной… не слишком удобной для упражнений с горохом позе, надо признаться…хотя бывало и хуже…нет, не в плане гороха или пшена, а в смысле приступов нежности у супруга …вон, отражается… в надраенном до блеска «Цепторовском» сотейнике…классная сковородка, и ни пятнышка…лицо глупое и старательное…у них всегда такое лицо…хорошо что недолго, как зайчики, прыг-прыг…без особого удовольствия, правда, но тут - долг…язык высунул, бедный, глаза выпучил, в горле клокочет… слюна капает…на пол, только протёрла…ладно, гимнастика неплохая, комплекс Бобыря …ой, что ж он так-то… в живое тело…вот так лучше…нет, это…ОЙ!

-- Осторожнее, Зи! Больно же! Ты что, совсем что ли?!

-- Извини, Цилечка, - он скрипнул зубами, чувствуя, как темнеет в глазах и дробно катится искрами по позвоночнику, - Не!…Хо!!…Тел!!! – в пульсирующем с натуги мозгу рванула петарда - Уф-ф-ф…!

-- Проехали, - мирно заметила Цецилия Ф., встряхнув для порядку немеющим задом, - уже забыла… куда черпак-то сунула…всё не слава богу…

Скинув путы скоротечной несвободы, супруга проворно заметалась на коротеньких ножках в поисках поварёшки. Отвалившийся супруг тускло следил за колыханием округлого тела. От загривка по спине, и до самых, что ни на есть филейных частей, перекатывалась нескончаемая волна жировых валиков, мелко трясущихся в такт суетливым движениям. Туповатая мысль, засевшая в круглых от вечной заботы глазах, была тоскливо безрадостна и бесстрастна.

«А ведь если бы, скажем, не глаза - так и разницы не заметишь, как ни разверни… - он скорбно усмехнулся, - Думает только о горохе, похожа на мешок с горохом и мысли вполне бобовые: мелкие и врассыпную. Что мужик, что половник – всё едино; Хоть бы секс, хоть стирка – опять наклоняться, а так - без разницы. И все они такие, бабьё…».

Нет, не все! Есть и другие. Те, что тощие, хитрые и злые. Опасные, агрессивные, хищные. Бесстрашно шныряющие по предательским улицам, самым тёмным закоулкам и глухим, страшноватым местам, куда такие, как он, лишь заглядывают на бегу, чтобы с замирающим подленьким сердцем урвать кусочек запретного, манящего, тайно лакомого и скрываемого за семью печатями морали и долга, плода.

Мир вдруг поплыл перед глазами, и искажённым зрением он будто наяву увидел, как оплывший стан приобретает стремительность линий и невиданную доселе подвижность, удлиняются конечности, и режущая в паху, откровенная нагота розовеет в призрачном свете уличного фонаря сквозь сероватый налёт ребристого ажура – бесконечные, сладостные длинноты, как сказал Шуман о сюитах Брамса, от которых спирает дыхание и звездит в глазах жгучей россыпью синих искр….

-- Ты что это,а?! Что с тобой, Зигмунд? - он встряхнул головой прогоняя наваждение, и поспешно убрал руки, цепко впившиеся в объёмистый круп супруги, - Пойди попрыскай себе…туда…водичкой холодненькой…Точно – седина в голову, бес…сам знаешь, тьфу! Мусор вынеси, если заняться больше нечем!

Вторичное поползновение мужа застало её врасплох. От неожиданности Цецилия Ф. опрокинула куль с фасолью, и была порядком раздражена произведённым беспорядком. Неловко согнувшийся, в попытке скрыть ни к месту выросший энтузиазм, Зигмунд, бормоча под нос излишние оправдания, поспешно покинул кухню.

************************

Ах, Цецилия Ф. далеко не всё знала о своём муже! Она знала о нём лишь достаточно.

Достаточно для того, чтобы чувствовать себя замужем и понимающе хихикать иногда по телефону с подругами.

Он был ясен Цецилии Ф., как облупленный. А периодические чудачества в интимной сфере волновали Цецилию Ф. не больше выпавшего геморроя, бородавки или какой иной черты, отличающей её Зигмунда из толпы подобных ему представителей вида. Страдающих одышкой, ранним облысением и ежемесячными поползновениями на постельный героизм. У них, баб, одно, у этих – другое. Её Зи порою творил чудеса, выбиваясь из графика, но это было и неплохо, позволяя довольно мило краснеть в кругу товарок. «А мой-то вообще, как с цепи сорвался…». Приятно ввернуть что-нибудь этакое, ловя недоверчивые, и порою – откровенно завистливые взгляды замужних дам. За некоторые из таких взглядов она могла потерпеть относительные неудобства. Цецилия Ф. была вполне удовлетворена своей семейной жизнью, и как бы она удивилась, узнав, что сам Зигмунд был удовлетворён не вполне. Но – увы! - собственное счастье Цецилия Ф. легко проецировала и на супруга.

А супруг счастлив не был. Совсем. И понял это уже давно. С тех пор, когда понял, что думает о ТЕХ. Тех, что мелькают под фонарём заголёнными по самое нехочу длинными конечностями. Тех, которым он ровно до середины тела и будет дышать в пупок, сойдись они ближе. Тех, от кого можно ждать неприятностей всякого рода. Тех, которые извиваются, визжат, кусаются и царапаются – он как-то слышал, и с тех пор начал дрожать при одном воспоминании - в распалённом мозгу всплывал клубок тел, возня, звуки….

Он жил иллюзией, и не мог решить, есть ли у неё хоть какое будущее. Но пытался, пытался решить…

Разгорячённый призрачной иллюзорностью, он потел, лез на Цилю, но получал в ответ лишь упорядоченное сопение, а из призывно розовеющего видел всего-то ничего, да и то было покрыто седеющими прядями довольно неухоженных волос…. Нет, это было СОВСЕМ НЕ ТО!

«Почему, - тоскливо ворочал он в мозгу назойливую мысль, скучно мастурбируя после очередной безрадостной схватки, - Бог мой, почему?! Кто виноват, что жизнь катится под откос, бесцветная и однообразная на вкус, вроде модифицированной сои?! Ведь такая жизнь вредна! Ведь мне хочется иногда убить мою глупую, опухшую Цилю! Хочется удавить моё золотце рыболовной леской! За то, что у меня с ней, как у моего отца с моей матерью, а она была такой же Цилей! И папа был ничем не лучше Зигмундом! Они родили меня, и теперь я повторяю их путь, неспешный путь обожравшегося бобовыми культурами обывателя! Путь этот в могилу! И не лучше ли изведать острого ощущения немыслимой, преступной страсти, чем киснуть семейным бесформенным кабачком на свалке истории?! Но я и неловок, и лыс, и уже староват пускаться во все тяжкие, - нет! – я уже не рискну….Что делать? Так спрашивают один за другим целые поколения безбашенных русских богоносцев, но не могут найти ответа…. А почему не могут? Почему?!». «Потому что они безбашенные и русские, – ответил вдруг Бог, - Хватит скулить, Зигмунд! Ты – правильный австрийский еврей с горячим сердцем и упорядоченным мышлением. Подумай, сынок! Ты сможешь, я знаю, я верю в тебя – Я не забываю своих детей! Измысли способ изменить эту матрицу замшелого сознания, найди прорыв, выплесни накопившееся в тебе семя откровения! Ты уже на грани, сынок! Всё относительно, как вскоре заметит другое моё любимое чадо – Альбертик, но до его откровений ещё далеко…. Дерзай, Зигмунд, и из проблемы ты сделаешь хороший гешефт!».

Вот так в тесноте раздельного санузла родилось нечто. Вошёл он туда крепко беременным неясной фантазией мужиком, а вышел – счастливо разродившимся чёткой гипотезой андрогином.

-- Как ты относишься к крысам, Циля? – спросил он задумчиво взбивающую перину Цецилию Ф.

-- Крысам?! – её передёрнуло отвращением, - Как, по-твоему, может относиться к крысам нормальная женщина, Зигмунд?! К тому же - замужняя?! Они отвратительны!

Возмущение несколько подвытянуло Цецилию Ф. из кучкообразного состояния. Спина напряглась, и привычно покатые линии приобрели определённую жёсткость. Из расширенных глаз прыснуло чем-то живым, а ноздри интенсивно задёргались. Это было лучшим свидетельством крайне редкого у Цецилии Ф. возбуждения. Зигмунд сглотнул и продолжил:

-- Но ведь в них есть что-то такое….Откровенное… - он замялся, чувствуя лёгкую слабость в членах, но подстёгиваемый голосом свыше, решительно продолжил:

-- Что-то разнузданно-первобытное…хаотично-женственное …тебе не хотелось бы хоть иногда почувствовать себя…хоть немного… КРЫСОЙ?

-- С зализанной за уши, напомаженной, шерстью?! Плоским животом, пирсингом, неприлично голым хвостом?! Опомнись, Зигмунд Фрейд! Что с тобой?! Мы с тобой – хомячки! Посмотри на себя в зеркало! Достойному хомяку не положено путаться с подзаборными…КРЫСАМИ!!!

Он посмотрел. Из трюмо на него глядел хомяк хомяком, но…с какой-то шальною крысятинкой во взоре. И вдруг его озарило. Да -- они хомячки! Да -- то, что выглядывает снизу из шерсти – маленькое и невнятное! Да – этого не исправишь, но можно попробовать раскопать в себе то урезанное генотипом, то зарытое в дебрях присущей всем грызунам протопамяти, то, что способно внешне мирного хомяка сделать яростным зверем….

Зигмунд рванулся к супруге, и, завалив её головой в декоративную кадку с фикусом, внедрился в криво раскоряченное тихим ужасом тело….

«У…ТЕБЯ…ЕСТЬ…ХВОСТ!!! ТЫ…КРЫСА…КРЫСА…ХВОСТАТАЯ…ЖАДНАЯ…………..
КРЫСА, КРЫСА, КРЫСА!!!»

После «жадная» было ещё несколько весьма откровенных характеристик. Испуганная Цецилия сначала дрожала всем телом, впившись зубами в край кадки с экзотикой, но постепенно почувствовала, что голос, ставший вдруг незнакомым, страшный поначалу голос мужа, опускается всё ниже и ниже, и прорастает наружу каким-то невиданным доселе, от самого мозжечка и навстречу новому солнцу, хвостом, и тянет за собою наглухо запакованный в сердце вопль восторга…. Она заорала, Фрейд зарычал, звонко шлёпнул её по спине, и даже укусил за ухо. Потом оба упали на пол и полчаса устало и конвульсивно всхлипывали.

*************

С той самой ночи, оставив под завязку набитую, но и опустошённую, Цецилию сладко преть в спальне, Зигмунд возвращался в кабинет. Выпивал стаканчик укрепляющей дух настойки, надевал очки, раскрывал тяжёлый гроссбух в обложке телячьей кожи. Что подсчитывал в ночи дородный хомяк? Какие формулы счастья выводило затейливое перо? Чем хотел поделиться сексуально-агрессивный грызун с человечеством?

Да много чем: «Толкование сновидений в период зимней спячки», «Психопатология обыденной жизни хомяков», «Лекции по введению в психоанализ сумчатых», «Тотем и табу гладкошёрстных», «Я и Оно – биография семейной жизни», «Будущее одной иллюзии. Мистические опыты кротов и полёвок»….

Да стоит ли занудствовать, пытаясь объять необъятное? У вас появилось желание познакомиться с наследием Фрейда поближе? Красный флаг в руки! Читайте в книгах научной серии «Ребятам о зверятах». Всё в ваших руках, вперёд, читатель!

А мне бы хотелось перейти к другой знаковой фигуре прошлого тысячелетия – Альберту нашему, так сказать, Эйнштейну….