Ик_на_ЖД_Ёдяд : В гостях.

- Все бы тебе дергать за нос! – возмущалась Антонида.
- Не бойся, Атлантида, нос не отвалится, - парировал я, намеренно коверкая ее имя.
Антонида, грузная пышнотелая кормилица, меня искренне любила с самого моего детства, и безропотно сносила от меня всякую шалость, каковых, признаться надо, у меня всегда было на уме в избытке.
В этот раз я, углядев у соседей вновь прибывших гостей, пустился забрасывать с дерева через ограду тухлые яблочки да сливы, заботливо припасенные за пазухой. Весь в соку, вымазанный, я с упоением швырял над прутьями фрукты, и они прыгали, ударяясь о мощеную камнем дорожку у крыльца Лопухиных, катились веселым гуртом вниз, к воротам, и рассыпались по лужайке неряшливой стайкой.
К моему огорчению, гости не замечали моих демонстративных эскапад, и попытки привлечь их внимание не увенчались успехом
От великой грусти я принялся дергать себя за нос, и чуть было не свалился с ветки, прямо на монументальных форм грудь Антониды, да сильные ее руки подхватили меня в полете, перевернули, и поставили на землю ногами.
Я немедля залепил Антониде затрещину, и, подтянув штанишки, бросился наутек, подгоняемый ее укоризненными словами:
- Что же ты, Алешенька, шалить да безобразничать! Вот погляди, выльется это тебе недобро, когда подрастешь! – грозила кормилица пальцем, потирая ушибленное мною бессердечным место.
А я беспечно скакал на одной ножке, и дразнил ее кукишами, да вертел ватюки у носа.
Тем временем, у соседей становилось оживленно: подъехала карета с какими-то их очередными гостями-приятелями, и лужайка подле дома Лопухиных разразилась звуками шумной радости встречания, мужчины громко хохотали, дети визжали что-то в тон взрослым, чтобы деятельно участвовать во встрече наравне с прочими, а женщины деликатно унимали то тех, то других своими мягкими, как пха, голосами, полными не слишком понятной мне тогда музыки.
Музыка! У Лопухиных был граммофон! Чудо техники было вынесено во двор, и слуга вертел рукоять, и пластинка крутилась, повинуясь скрытому в граммофоне механизму, а из бронзового раструба – цветка доносились дивные звуки кастильской катаримбы, и некто с хрипотцей в голосе напевал грустное о любви испанского капитана к юной португальской сисольине.
Как завороженный, я глазел, не испытывая ни малейшего смущения, за делами соседей, приникнув к прутьям изгороди. И было на что посмотреть! Статный мужчина в копунтоше, и изящном галстуке-бабочке элегантно жестикулируя, декламировал Розентаца вслух, и рифмы, из которых соткана была поэза, переплетались звучно, покоряя дух своей певучей сообразностью, стройностью построения, рожденную воображением автора, бессмертного valanchiet a la piruessaise, кудесника пера и чародея строф, Розентаца:
Кичились смертные, алкая,
Олимпу дати вознеся.
Лишь се, крылата Навсикая,
Нага, и прочно на стезях.
Слушая эти прекрасные строки, я едва не плакал, проникшись величием слога автора, которое ныне могут назвать пафосом, или даже снобской патетикой, но моя душа совершенно искренне, со свойственной всем детям непосредственностью, восприяла высокопарный стиль поэта, и в этот момент радовалась вместе с трепетавшими на ветру хизанреллами, источавшими по всему пространству сада разносившийся прелестный аромат типилицы – лучшей из пряностей.
Неожиданно для меня кто-то из Лопухиных произнес мое имя. Я отпрянул было от изгороди, но тот самый высокий мужчина, так вдохновенно только что читавший поэзу, поманил меня пальцем. Я словно сомнамбула, повинуясь его пригласительному жесту, спустился с дерева, обошел изгородь, и вошел во двор Лопухиных через ажурную внутреннюю калитку, специально сделанную, чтобы нам, добрым и давним соседям, ходить в гости друг к другу.
Меня представили гостям, угостили сладкими камилерками, и я присел на туфид с изящными изогнутыми ножками.
Мужчину звали Федор Романович, и был он с женой и дочерью, звали которых, к моему удивлению, одинаково: Лидиями. Несмотря на пропасть возраста между ними, выглядели мать и дочь очень похожими, и в отдельные моменты выражения их лиц были прямо-таки одинаковы, и я даже всплескивал руками, ошеломленный. И даже платья – синего с рехпой оттенка, с уборчатыми трюшами, были похожи друг на друга. Мать и дочь это, похоже, вовсе не смущало, и весь вечер они проводили вместе, вместе смеясь, и зевая, и поглядывая на начавшее темнеть небо.
- Алешенька, как вы находите жизнь в этом райском уголке? – с совершенно серьезным видом поинтересовался у меня Федор Романович, словно бы я был не костоулый мальчишка в коротких штанишках, а взрослый и ответственный человек, достойный светской беседы. Я стушевался, и промесал нечто вроде полного одобревания, и ужасующе был рад тому, что мое выступление было встречено надлежащим и добросердным снисхождением, которое я, может статься, вызвал своим печетным видом, и равыми глазами.
Суэпрессия момента оказалась подчеркнута непринужденными прико, в которых разгуливал хозяин дома и его сыновья, а также растянутым над лужайкой кокоатром из пинчайшей бумазеи.
Столики ломились от яств, и я надно хватал с тарелок снадь, чтобы скорее насытиться, и еще прилазти с собой, в свой родной дом. Почему я стремглялся к этому? Кто его знает.
Когда я начал непринужденно и весело балабасить, хозяева вдруг насторожились. Они, похоже, не поннеэ, что я говорил. И вроде бы живем за одним забором, да вот незадача – разговариваем на разных шамаках, как будто с разных планей. Словно в ответ на их удивление, слуга принялся с удвоенной энергией кумкуать граммолад.
Через изгородь меня оклюкала Атрафита. Я, увлеченный своими собственными речами, только отмахнулся от нее, прикая, мико, ласто:
- Атуниза, я гунш почу немного, и айтата.
Аранимфа, услышав это, расстраидась, и забезе, чтобы увести меня. Я, не обращая вугомы на ее увещевания, продолжал каламбурить и бугогать, чем приводил хозяев и их гасковей в совершенное смущение. Атласпика, в конку-конка, вынуждена была схварать меня за ружки, и потасола меня домой.
Дома я атхекасо, омакасо, вымылся, и лег спать.
Мне снились шипо, капийные, капийные шипова летели быкк в студу.

- Антонида Архиповна, что с вашим воспитанником? – участливо вопросил Федор Романович, когда мальчика увели, и уложили в постель. Компания на лужайке едва начала отходить от изумления и ужаса, вызванных странными выкриками соседского Алеши, которые тот вдруг начал издавать, когда его, заглядывавшего через изгородь, пригласили на вечернее чаепитие.
Антонида сделала очи горе, и тяжело вздохнула:
- У него психическое расстройство особого свойства. Он словно забывает обычные слова, и начинает заменять их новыми, а иногда даже просто произносит ничего не означающие фразы и слова, которые сам не может объяснить ни речью, ни жестами. Он такой с раннего детства, особенный. Сначала мне было страшно, а потом привыкла потихоньку. Глоссолалия – так, кажется, называл его недуг доктор. И ведь, складно у него получается как! Он даже стихи, иной раз, так переиначит, что не знаешь, то ли плакать, то ли восхищаться его талантом.
- Примите заверения в искреннем сочувствии, Антонида Архиповна. Не хотите ли чаю?
- Спасибо, не откажусь. Уж очень день был труден, и запо, куго.
- Да, запо. И стомащи капукко, но это ничего, - умиротворяющее произнес Федор Романович, и тчотчо улыбнулся.