ТаранОружиеГероев : 1418. Острие копья.

Утро… До рези в глазах, до почти школьно-детдомовского, когда за окном комнаты стелилось до вросших в чернозем халуп обезлюдевшей деревеньки ослепительно белое снежное поле. Вот и небо сегодня такое же, белое, вся синь из него вытравилась пеклом июня. Первого июня войны. И первого июня нашего, дельтапланерного лейтенанства. Вчерашнее похмелье выбито из головы десятичасовой дробью вагонных колес. Почему вагонных? Почему мы не могли лететь? Разве не к этому готовили нас в закрытых тренировочных лагерях, разве не затем нам оставили то, что хотели отнять при рождении – крылья. Разве, если уж идти тем же путем, не за это нас лишили матерей, отцов, прошлого до рождения. Разве не за тем, чтоб в этот час, в это грозовое мгновение, когда серая пехота нацистов топчет уже даже и не границы, а саму плоть Родины, раскрыть крылья и лететь туда, навстречу огню, собственной грудью защищая мир рабочих и крестьян?
Но нас везли вагонами, скотскими коробами на стальных колесах, сквозь жару, под перестук колес, вгрызавшихся в похмельные головы. Ведь все же за день-два до того надели новые кителя, все гордо и надменно начали приговаривать, глядя на белые носочки девчонок, перетянутые ремешками туфелек, что де, мы летехи, у нас разговор короткий, или следующий танец мой, или прощай-забылись, я возвращаю ваш портрет… И вот теперь вагоны стонали, вагоны сблевывали последние остатки вчерашней радости, в диких концентрациях смешанные с желудочным соком. Сблевывали навсегда, потому что в тех вагонах мы как раз и прощались с ослепительным снежным полем под окном интерната. Потом будут только поводы для радости, и мы научимся растягивать им на встречу довольные лыбы, вот только повод для радости и радость – это не одно и то же.
Иногда, на коротких остановках, всегда почему-то в лесах, в степях, где угодно только не в городах, на нормальных станциях, приносили бидон с водой. И мы дрожащими руками наполняли обтянутые хэбой фляжки, погружая их прямо в воду. А потом потрескавшимися, опухшими губами к этим фляжкам прирастали, пока не опоражнивали их. Чтоб снова выблевывать и стонать. Каждый раз с водоносами приходил невзрачный человек без лица, в кителе без знаков отличия, в белой стеганой безрукавке по верх кителя. Он стоял внизу, не заходя в вагон, и не слыша стонов и рыгания, читал равнодушным голосом, перебирая в руках длинную узкую ленту:
- Сводка Главного командования Красной Армии за 22 июня… Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только на Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов…
Я ловил эти его слова, лежа на соломе у самых дверей. Козырное место, здесь ветер бил в лицо, делая мучения менее болезненными. И я выхватил тогда это «грозненское направление», вспомнил ночь и машину с птицеголовым водителем… Понял, куда нас везут.
Но сначала нас ссадили в каком-то странном, словно припорошенном пылью городке. На вокзальном здании была надпись большими деревянными буквами «Худаево». Буквы «д» и «а» отвалились. Кто-то крикнул: «Станция «Хуево»!» Наверное, это был первый повод для радости, но мало кто улыбнулся.
Перед строем вновь появился тот, без лица, но на этот раз он не читал, он просто стоял, уставившись безглазием куда-то в сторону багряного, как вишневый сок заката. Зато другой, с лицом, со знаками отличия, с круглыми очками и херовыми желтыми зубами – говорил.
- Мне все равно кем вы были вчера. И мне все равно, что с вами станет завтра! – голос у него был как наждачная бумага, а жесты резкими, как будто он пытался вбить каждое произнесенное слово в пыльный растрескавшийся перрон. – Меня интересует только сегодняшний день, всю нашу Родину интересует только сегодняшний день, когда кованый сапог имперских ублюдков топчет дома наших матерей и сестер! Когда стальными клыками вгрызается он в глотки наших братьев и наших отцов! Когда в мыслях своих он уже сейчас планирует, как завтра будет маршировать по Красной Площади!.. А мне плевать на это завтра, я верю в одно. Мы, первое в мире государство рабочих и крестьян, и наши вожди, рулевые партии Большевиков, уже сегодня, уже сейчас вырвем клыки серой гадине, вобьем ей в пасть ее имперский смрад и заставим скулить в собственной норе! Сегодня! Сейчас! И произнося это «мы», я вижу тех, кто станет – сегодня! сейчас! – острием этого копья справедливого гнева свободных людей! Да здравствует Партия! Да здравствует Победоносная Красная Армия! Да здравствует великий Советский Союз!
Потом была взбитая сотней сапог пыль дороги, сначала сквозь город, потом сквозь выгоревшее на солнцепеке ржавое поле, которое не получалось назвать ржаным. Наконец, уже на закате, вымотанные, грязные, почти ничего не чувствующие, не понимающие, не желающие понимать, мы рухнули в каком-то бараке, и про нас забыли на целые сутки.
А через сутки прикатила бочка полевой кухни, и узкоглазый киргиз поварешкой разметал по нашим котелкам сладковатую картошку. Мы ели жадно, изголодавшиеся, выбитые из колеи, не знающие точно, когда будут кормить в следующий раз.
С кухней прибыл безлицый. Может тот же, может другой, я так и не научился отличать их одного от другого. Но, все так же перебирая в паучьих пальцах ленту, он равнодушно прочитал:
- Сводка Главного командования Красной Армии за 23 июня… Все атаки противника на Владимир-Волынском и Бродском направлениях были отбиты с большими для него потерями… На Белостокском и Брестском направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу и Брест…

А на козлах кухни повар-киргиз и широколицый русак даже не думая понижать голосов, обсуждали, с интересом разглядывая хавающее войско:
- Ишь, сынки врагов-то, интельское отродье. Ты глянь-ка, не врали, мужики, и правда крылатые. И крылья перепончатые, аки у диаволов.
- Комиссара говорит, дьявола нет, бога нет…
- Ну… верно говорит, комиссар, кто ж спорит. А только крылья все равно перепончатые, смотри, вона пошел, да не туда, вона… Вишь, дырка в крыле, как на картинках. Я тебе Ришат так скажу, отец за сына, конечно, не в ответе, это товарищ Сталин сказал, между прочим. Но только смотрю вот на это отродье, и думается мне, что иногда все-таки в ответе… да. Не зря их под Гродно повезут. Там такое же отродье с той стороны прет, только наши-то типа крылатые, а у тех рожи волчьи. Ох, и лютые, мужики говорят. Сам-то я не видел. Да и не торплюся. А этим вота – туда-то самая дорога. Я тебе так скажу, нет, к примеру, у меня крыльев, так и не должно быть, значит. А у этих есть. Что значит? Значит, этих вота быть не должно.
- Слышь, эй, солдат, - Клюев, тот самый, с подранным крылом, а заодно кулаками молотобойными, плюс чемпион интерната по боксу, плюс любитель сходить в соседний городок на танцы, медленно, вразвалочку подошел к кухне, - а ну…
- Отставить, лейтенант! – оказалось, что безлицый мог говорить не только равнодушным голосом. Теперь в нем отчетливо чувствовалась сталь. – Вас инструктировали о том, что без спецразрешения вы не имеете права вступать в контакт с кем-то, кроме воинов своего подразделения?
- Но товарищ…
- Я задал вопрос, лейтенант!
- …так точно.
А русак на козлах подмигнул киргизу и, кивнув на Клюева, прокомментировал:
- Ишь! Аки собак, дернул за цепу, он и заскулил.
Вечером того же дня нас погрузили в самолеты. Нам снова не позволили раскрыть крылья. А горизонт уже не пылал на закате, только дымная клякса расползалась по его брюху, и отдавалась в ноги судорогой земли. Глухо ухало что-то там, на горизонте, куда должны были отправиться пятьдесят новообращенных летех. Острие копья…
Уже в самолете краснолицый добряк Харитонов, пилот, пожав каждому из нас руку, вполголоса объяснил, зыркая глазами на уводящего второе отделение безлицего:
- Готовьтесь, товарищи. Сегодня слышал, что под Гродно прибыл батальон «Вервольф». Слышали о таком?
Мы не просто слышали. Мы четыре года года готовились к этой встрече… Отрабатывая на подлетах удар под стальную каску, туда, где не доставала вытянутая волчья пасть, удар удлиненным штыком трехлинейки. Особым штыком. И глядя по вечерам кадры (как они попали к нам?) о том, как юные курсанты школы «Верфольф» отрабатывали отскоки, перехваты, вгрызание в прыжке на крылатых чучелах, подвешенных на канатах под потолком спортивного зала… А утром, помня эти кадры, снова учились бить на подлете…
Мне тогда, на аэродроме, вдруг до боли в горле захотелось увидеть солнце. Но дым застил его, уходящее, и боль сменилась комом…