Black Rat : Я зАйЦеКлОуН

– Мама, смотри – магазин игрушек! – радостно воскликнул Райнхард и поставил инвалидную коляску на тормоз. В коляске сидела седая, рано постаревшая парализованная женщина лет сорока, укутанная в несколько грязных, неоднократно залатанных одеял.
– Сынок, не останавливайся, здесь очень опасно. Давай поедем домой к Марте. Она, наверное, сейчас ждет нас и опять плачет, ведь ей очень страшно сидеть в подвале одной! – простуженным голосом взмолилась женщина.
– Мама, я скоро, жди меня здесь и никуда не уходи! – улыбнулся Райнхард и перебежал на другую сторону развороченной советской артиллерией улицы.
За разбитой витриной первого этажа висела большая вывеска «Добро пожаловать в магазин детских игрушек!». Райнхард подбежал к прошитым пулеметной очередью дверям, потянул за ручку и вошел внутрь. Посреди довольно большого, пахнущего сыростью и крысами помещения сидел плешивый низкорослый старик, одетый в военную шинель без пуговиц. Вокруг него стояли большие картонные коробки набитые каким-то тряпьем. Старик что-то сосредоточенно писал карандашом в широкую мятую тетрадь. Увидев чумазого мальчугана, он нахмурил тонкие белесые брови, спрятал тетрадь за пазуху и спросил громким скрипучим голосом:
– Ты кто такой, черт тебя побери?
– Я – Райнхард, – ответил Райнхард, и на всякий случай сжал в кармане перочинный ножик.
– Ты что, не знаешь, что русские объявили комендантский час. Все находящиеся в этот час на улице могут быть обстреляны патрулем без предупреждения?!
– Да, я в курсе, – мальчик снял кепку и достал из нее две папиросы, – угощайтесь!
– А не рано ли тебе курить? – лицо старика подобрело, и Райнхард разжал спрятанную в кармане ладонь.
– Нет, не рано, я уже взрослый, – Райнхард подошел к старику и протянул ему папиросы. Старик слабо улыбнулся и, облизнувшись, взял одну.
– Возьмите и вторую, – Райнхард надел кепку и раздавил впившуюся в шею блоху.
– Спасибо, больше не надо. Мне и так курить вредно, легкие больные, да и сердце ни к черту.
– Ну, вам видней! – Райнхард вставил сигарету в зубы и, чиркнув отцовской зажигалкой, прикурил себе и старику.
Старик жадно затянулся. В его тускло-печальных глазах блеснула искра жизни:
– А ведь это, Райнхард, не табак!
– Конечно не табак! – Райнхард звонко рассмеялся и подмигнул улыбающемуся старику.
– Где взял?
– Где взял, там уже нет!
– Ну, ну, постреленыш, – старик заворочался и почесал поросший седой щетиной подбородок.
– Дедушка, а у вас остались игрушки? – Райнхард присел на корточки и посмотрел на торчащую из ближайшей коробки кукольную пластмассовую ножку в зеленом чулке.
– Какие-то еще остались, самые некрасивые, испорченные или бракованные.
– А куда же делись красивые и неиспорченные?
– Как куда? Русские забрали. Пришли два офицера. Сказали, что бы я подготовил всех к отправке. Мол, изымается для их детей и сирот. Пусть, говорит, ваши немецкие игрушки теперь послужат на радость нашим русским детям. Потом приехал грузовик с солдатами, и все забрали. Я сам упаковывал. – Искра жизни снова погасла в глазах старика, уступив место грусти и печали. Он затушил недокуренную папиросу и потрепал морщинистой рукой чуб сидящего рядом мальчика.
– Скажи, Райнхард, а у тебя кто-нибудь остался из родных?
– Ага, – Райнхард сделал глубокую затяжку, – мать и сестра.
– И где же они?
– Сестра – в надежном месте, в подвале. Она еще совсем маленькая, к тому же контуженная. Хочу ей принести какую-нибудь игрушку: куклу, зайца или медвежонка. А то она целые сутки напролет плачет и плачет. А наш дом еще месяц назад разбомбили и все ее куклы сгорели. Как думаете, у Вас найдется для нее что-нибудь стоящее?
– Конечно, Райнхард. Думаю, если хорошенько покопаться в этом хламе, то можно найти для твоей сестренки что-нибудь подходящее. Начни с вон той большой коробки из-под люстры.
– Большое спасибо! – Райнхард забычковал папиросу об подошву своего тяжелого растоптанного ботинка и направился к самой большой из коробок.
– А твой отец? Наверное, как и у всех – погиб на фронте? – старик достал из-за пазухи тетрадь и послюнявил тонкими бесцветными губами синий химический карандаш.
– Да, он служил в 17-м танковом батальоне при 17-ой мотопехотной дивизии СС. Когда его колонна шла по пшеничному полю, их атаковали собаки-мины, – Райнхард наклонил коробку и вытащил из нее большую пластмассовую куклу. У куклы не было одной руки, обеих ног и лица. Он бросил ее на пол и извлек другую, с руками и ногами, но без головы.
– Он погиб сразу? – старик с умилением смотрел на маленького мальчугана с серьезным видом перебирающего производственный и непроизводственный брак.
– Нет, головной танк, на котором он ехал, взорвался первым, и моего отца взрывной волной отбросило на несколько метров назад. Пулеметчики других танков стали стрелять по собакам и нечаянно попали в моего отца. Ему прострелили обе ноги и плечо. Когда все собаки-мины были уничтожены, ему оказали первую медицинскую помощь и отправили в госпиталь.
Райнхард вынул очередную игрушку, коротконогого деревянного клоуна и сдул с него толстый налет пыли. У клоуна оказалось злобное нарисованное лицо. Райнхард недовольно цокнул языком и бросил клоуна к недоделанным подругам.
– И что случилось потом?
– Подлечившись, он снова отправился в свой батальон. Дорога шла через густой лес. На самоходку, в которой он ехал в расположение своей части и на сопровождающий ее взвод баварских мотопехотинцев, напала большая группа партизан. Партизаны были вооружены топорами, деревянными кольями и ножами. Такое случалось и раньше. Обычно автоматчики отстреливали человек десять, и остальные убегали обратно в лес. Но в тот раз партизан оказалось слишком много. Они напали внезапно и организованно. Командовал ими рослый и ловкий бородач, вооруженный огромным серпом и молотом. Завязался жестокий рукопашный бой. Шмайсеры и парабеллумы в нем оказались бессильны. В ход пошли штыки и саперные лопатки. Мотопехота сражалась отважно, но партизаны превосходили количеством, а радист не успел вызвать подмогу. Рослый предводитель партизан одним взмахом разрубил его пополам и демонстративно разбил рацию об голову так и не успевшего вынуть из кобуры свой пистолет унтер-офицера. Мой отец дрался как зверь. Он лично убил шанцевым инструментов семерых Иванов, а восьмого задушил, но сам получил серьезные ранения. Один свирепый партизан откусил ему оба уха, а другой топором отрубил четыре пальца на левой руке. Несмотря на эти тяжелые ранения, мой отец продолжал сражаться. Ряды отважной мотопехоты быстро редели. Предвидя исход битвы, мой отец принял решение избежать смерти сейчас, чтобы потом, сидя в танке отдать должок русским по полной программе. Прорубая себе путь отнятым в схватке топором в месиве энергичных, быстро умирающих тел, он двинулся к единственному не поврежденному в жестокой людской мясорубке мотоциклу. Один проницательный партизан-азиат в рваной бесформенной робе разгадал маневр моего отца и тоже двинулся к мотоциклу. Мой отец сумел сбить юркого азиата с ног, оглушить его обухом, взвалить тело в люльку, сесть за мотоцикл и под недовольные вопли русских дикарей умчаться прочь. Он смог добраться до расположения своего батальона, сдать языка в комендатуру и написать подробный отчет о происшедшем. Потом ему прижгли йодом отгрызенные уши, вернее то, что от них осталось, наложили повязки на лишенную пальцев руку и положили отдыхать в лазарет. И все бы хорошо но, – Райнхард многозначительно поднял палец вверх, – партизан, откусивший моему отцу уши, оказался болен бешенством. На третий день пребывания в полевом лазарете у моего отца началась трясучка, на четвертый изо рта полилась пена, а на пятый он искусал до крови медицинскую сестру, гренадера, которой пытался это предотвратить и овчарку дозорной группы. Прививки от бешенства ему не помогли, и вечером пятого дня мой отец умер.
Не найдя в большой коробке ничего стоящего для своей сестры, Райнхард насуплено посмотрел на добрый десяток лежащих у его ног безголовобезрукобезногобезлицих недоделок и подошел к другой коробке. Внимательно слушавший его рассказ старик еще раз послюнявил карандаш, и что-то записал в тетради.
– Да, мой милый мальчик, твой отец был настоящий герой. Считаю, что самой лучшей наградой для него будет то, что… постой, постой, – перевел тему старик, – ты ведь сказал, что у тебя кроме сестры осталась еще и мать?
– Ну да, осталась, – Райнхард с увлечением рылся уже в другой коробке, вынимая из нее лишенных конечностей, на этот раз не кукол и клоунов, а плюшевых медведей и зайцев.
– И что же, она вместе с сестрой ждет тебя сидя где-то в холодном подвале?
– Вовсе нет. Она ждет меня здесь неподалеку, на другой стороне улицы, – спокойно ответил Райнхард ввинчивая улыбающуюся голову клоуна к тушке то ли медвежонка то ли зайчонка.
– Ай-яй-яй! – всплеснул руками старик, – ты хочешь сказать, что оставил свою мать одну на улице в комендантский час?! Предлагаю тебе привести ее сюда пока не поздно.
– Дело в том, – так же спокойно продолжил Райнхард, – что моя мама – инвалид. Она прикована болезнью к коляске, которую очень тяжело передвигать. Тротуар же, как Вы знаете, сплошь покрыт воронками и камнями. Так что, думаю, ничего плохого с ней не случится, и Вы совершенно напрасно волнуетесь, дедушка. Лучше скажите, как на ваш взгляд: эта игрушка не испугает мою сестру?
Райнхард показал старику своего новоделанного мутанта – радостного длинноносого клоуна с то ли заячьими, то ли медвежьими лапами и мохнатым плюшевым тельцем. Но старик не успел ему ответить.
Тишину улицы нарушили громкие матерные выкрики на русском. Райнхард положил зайцеклоуна в коробку и бросился к витрине. Старик кряхтя встал с табурета и последовал за ним. Возле стоящей на другой стороне улицы коляски с парализованной матерью Райнхарда стояли двое патрульных. Один пил из горла бутылки с бесцветным содержимым, а другой тыкал стволом ППШа в испуганное беззащитное лицо немецкой женщины и что-то кричал на непонятном Райнхарду языке.
– Что же им, гадам, надо? – испуганно, словно у самого себя спросил пригнувшийся за перевернутый обеденный столик Райнхард.
– Я неплохо понимаю по-русски, – сказал старик, остановившись за спиной у мальчика.
– Так что же, что же он хочет от моей мамы? – Райнхард умоляюще вцепился в рукав с трудом стоявшего на больных ногах старика. Старик прислушался.
– Они ищут маленького мальчика, который украл у них кисет с каким-то самосадом. Не знаю, что дословно означает слово самосад, но подозреваю, мой юный приятель, что это содержимое тех двух папирос, которых мы с тобой только что выкурили.
– Мне надо идти, – Райнхард поднялся из-за стола и сжал дрожащие то ли от страха, то ли от злости кулачки, – иначе они убьют мою маму.
– Ты прав, сынок. Я пойду с тобой и попытаюсь смягчить ситуацию. Подай, пожалуйста, мою трость. Она лежит рядом с табуретом.
В этот момент, орущий на мать Райнхарда патрульный заметил в разбитой витрине два плохо освещенных силуэта. Бросив прочь выпитую бутылку водки, он вскинул свой ППШ и, недолго думая, дал несколько очередей по предполагаемым противникам. Райнхард вышел из зоны обстрела за тростью и только поэтому остался жив. Услышав выстрел, он обернулся. Старик со стоном схватился за грудь, хотел что-то сказать, но лишь захрипел и замертво упал на битые стекла. Райнхарда охватил страх. Он схватил с коробки зайцеклоуна и кинулся к дверям, ведущим, видимо, в смежное помещение.
За дверьми оказалась небольшая пыльная комната, стены которой были увешаны какими-то странными картинами. На многих из них присутствовал человек без лица в строгом черном костюме. Райнхард услышал, как входная дверь распахнулась, и в дом вбежали русские. Один из них громко прокричал несколько угроз на отвратительном ломанном немецком. Райнхард буквально затрясся от страха. Прижимая к груди зайцеклоуна, он забился в угол сырой комнаты и уставился на не закрытую дверь. Вот-вот в нее должны были войти разгоряченные водкой русские и убить мальчика-воришку. Прижимая одной рукой зайцеклоуна, другой Райнхард полез в карман за перочинным ножом. Он решил, что не будет дожидаться возможной долгой мучительной смерти или пыток в советских лагерях и уйдет из жизни сам, воткнув маленькое, но острое лезвие ножа себе в горло.
– Боже, дай мне силы! – прошептал Райнхард, вытаскивая трясущимися руками нож из кармана.
Но тут вдруг в комнате стало происходить что-то непонятное. Дверь, через которую он вошел, стала сама медленно без скрипа закрываться. Затем она слилась со стеной и исчезла, будто ее и не было. Люди и странные животные на развешенных по всей стене картинах задвигались и стали высовываться из рамок, глядя на мальчика одутловатыми синюшными лицами мертвецов. Райнхард почувствовал, что его штаны намокли. Во рту стало нестерпимо сухо, а в ушах громко застучало сердце. Человек без лица в черном строгом костюме ловко, словно тень выскользнул из рамки и в один миг оказался перед раскрывшим от страха рот Райнхардом. Протянув облаченную в черную кожаную перчатку руку, он дотронулся до причудливой игрушки в руках мальчика, затем погрозил ему пальцем, развернулся и прошел сквозь стену. Райнхард почувствовал, как зайцеклоун в его руках зашевелился. Он резко отбросил игрушку от себя, закрыл глаза и заплакал. Но кто-то с силой отвел его ладони от лица. С круглыми от ужаса глазами Райнхард уставился на увеличившегося в размерах зайцеклоуна. Теперь у него было осмысленное подвижное лицо с жидкими черными усиками под длинным угристым носом. Большие, больше похожие на рога, заячьи уши, произрастали как рядом с обычными, как и длинная челка сальных волос, закрывающая высокий прыщавый лоб. Также у зайцеклоуна имелись когти на задних и передних лапах. Положив мягкие лапы на плечи Райнхарда, зайцеклоун дыхнул в побелевшее лицо мальчика дохлятиной и заговорил резким, но доверительным тоном:

Координатор литературного проекта Неолит, Герман Арсеньевич Базашвили затягивается дорогой сигаретой и, щурясь от едкого дыма, внимательно смотрит мне в глаза. Студентка литературного института им. Горького Анечка Грибоедова улыбается, забывает на моем столе зажигалку Amatti electronic, надевает кеды, прощается и уходит. Хайрастый литературный критик и рулевой индустриальной муз.банды Жора Брутал присаживается на скамейку и интересуется, что за музыка звучит в моих наушниках. Откуда-то подтягивается огромный романтик-маргинал Дабл. В это время уложивший спать своего маленького Михалыча и недомывший обещанную жене посуду, копирайтер Миша Степанский-Мурузов-Либерман рождает очередной бестселлер. Безработная Мая Перфильевна Шторф останавливается возле безлюдной остановки, поднимает с земли замерзшего голубя и яростно отгрызает ему голову. Сборщица первого электромеханического цеха Груня Цветкова продает свою несовершеннолетнюю дочь молодым любителям детского анала. Предвкушая скорейший оргазм, стоматолог Яков Аркадьевич Слон выдирает ничего не подозревающему пациенту здоровый зуб и кончает в просторный, заранее купленный в аптеке подгузник. Испытавший сильнейший приступ тотального одиночества патологоанатом областного морга Федор Игнатьевич Петренко достает из морозильника юное тело убитого в межрегиональном конфликте солдата и страстно целует его в обледеневшие губы. Полночный звонок Дезинсектора удаляет меня из сна. Люди как люди. Я их знаю. Я знаю их всех, но они даже и не догадываются о моем существовании. Люди, трубы, рельсы и бездонная пустота в квадрате вырытого колодца. Мой мозг в опасности. Я снова один и меня снова преследуют. Капли больше не действуют. Колеса не заводят. Снял квартиру недалеко от метро Пражская. Забрал из тайника Анны пистолет и три обоймы к нему. Теперь у меня два ТТ и один АКМ. К чему тянутся руки. Разлука на бледных лицах пластмассовых кукол. Их три – купил недалеко в детском магазине. Шторы синие, будто тоска раструба водосточной трубы. Дышать ожиданием, жить страстными прикосновениями к бездушным пластмассовым телам. Целовать искусственные губы и рот. Сейчас это мое настоящее. Обнимаю скорбь и продолжаю искать в сетевых дебрях связного. Я верю, я чувствую, что он еще жив. Мой верный ноутбук всегда со мной. Встроенный модем, максимальная оперативка, возможность автономного питания. Это важно если вдруг внезапно выключат Свет. Такое уже случалось раньше. Систему поиска пришлось удалить, по ней меня можно легко вычислить. Оборудование и капсулы я спрятал в надежном месте. Слишком громоздки. Нужен транспорт. Никто не знает, где я сейчас живу и где нахожусь. Даже родители, сестра, брат. Впрочем… даю голову на отсечение, что их уже нет в живых. Они их выпотрошили. Пуленепробиваемые агенты надели тела моих родных и ждут меня по месту прописки. Биомеханоиды последнего поколения. Хитрые, целеустремленные гады. То же самое произошло с любимой бабушкой Ленца. Они использовали ее мимику голос и даже, запах жареного лука изо рта. Но они не знали про кодировку памяти, которую Ленц разработал лично. В первую минуту разговора он сразу все понял, но не впал в панику. Сделал вид, что повелся. Вечером того же дня мы все уже сидели на базе и решали, как быть дальше. Решение приняли единогласно. Ночью, пока биомеханоид-бабушка спал, произвели парализующий укол в шею, вывезли его за город, распилили на четыре части и сожгли в паровозной топке Сергеича. Ленц написал заявление в милицию о том, что его любимая бабушка ушла в магазин за хлебом и не вернулась. Ленц был самый умный и самый стойкий из нашей группы. Если бы он был сейчас жив, то непременно придумал бы что-нибудь. Но он мертв, как и все остальные. Я остался один. Эту неделю сижу дома. За едой выхожу по ночам в круглосуточный супермаркет. Индикатор безопасности как всегда в наручных часах. Запасной тоже имеется. Силиконовая маска ужасно неприятна, но необходима. Запас раствора, в котором она живет – ограничен. Когда он кончится, мне придется очень худо. Оружие наготове, ампула с ядом тоже. Живым я им не дамся. Засохшие пальцы разлуки душат меня по ночам. Спасают компьютерные игры. Австрийский чайник. Лапша мгновенного приготовления, пельмени, чай, сигареты и немного морфия. Скоро у меня будут деньги, и я куплю две видеокамеры формата мини-диви. Я установлю их там, где они нужнее всего. Я буду следить. Буду в курсе. Думаю перебраться из Москвы. В ней становится небезопасно. Количество биоагентов на один квадратный километр удручает. Никогда не думал, что количество может удручать. Хорошо, что на мне костюм защиты последней разработки. Тот самый, что носил Шеблаков. В день, когда его повязали, он оставил его на базе у Бурзлиева и по ошибке одел другой, с устаревшей системой защиты. Наверное, перееду в Зеленоград или в Мытищи. Подальше от этого чертова электроблока, который питает их неутомимые тела. Мою команду выследили полгода назад. Это случилось в сочельник. Один за другим мои люди попали в хитро расставленные ловушки. Сцуки ебаные. Котик остался не кормленным. Где выкормыш? Часто спит кровать не новая. Розетка у меня. Где брать серу. Металлорукав любит цветные обои. Марфа Ильинична толкает спящую рядом биоконструкцию: «Слышь, Любаш, где серу-то будем брать»? Кровельное железо ревнует цветные обои к импозантному и самонадеянному металлорукаву. Черпайте наслажденье ложками. Быстрее, а то остынет! Огромная цистерна уже стоит во дворе. Ее там много. Берите тару и наполняйте. Уверяю вас – это не только вкусно, но и полезно. Жесть. Жесть. Жесть. Показанный по НТВ зашитый череп мертвого Руслана Гилаева не на шутку возбудил пожилого обходчика Вислобокова. Он не может спокойно спать и есть. Он постоянно дрочит, вынашивая план о его похищении. В четверг он умер во сне, а его сон умер в четверге. Где результаты? Треснувший монитор прокрался в комнату умирающего желтого червя. Он ослепил его огнем непосильной надежды. Сковал его обиду и его субъективно-авторитарный образец ДНК. Нацедил в банку зараженной крови и вышел во двор. Там было темно. Лишь освещенная долговязым, харкающим кровью фонарем-туберкулезником улыбалась пузатая, наполненная прокисшим наслаждением цистерна. От нее тянулась, уходящая хвостом на соседнюю улицу, длинная очередь человеческих материалов. Многие из них были уже отработаны. Никто кроме меня не знал, что наслаждение уже давно прокисло. Серо-синие лица человеческих материалов улыбались гнилыми ртами и пьяно облизывались, предвкушая скорейшее насыщение. Между двумя кривляющимися имбицилами в очереди стояла маленькая девочка с трехлитровым бидоном. Она тоже хотела узнать: какое оно на вкус, это самое наслаждение. Я настроился на ее волну и настойчиво зашептал предупреждение. Девочка оглянулась по сторонам, пытаясь определить источник сигнала. Харкающий кровью фонарь неожиданно свалился на пыхтящую цистерну. Она испугалась и уехала, оставив ожидающих в нарастающей злобе. Девочка с корзиной заплакала и укусила харкающий фонарь за ногу. Я натянул кепку ниже и направился к арке. Ночь. Утро. Ночь. Утро. Безостановочно двигающиеся тени. Городская рухлядь на заднем дворе. Вырванный с мясом телефон. Черный ход и черный кот под лестницей. Запасные ключи в нержавеющем миникофре под пятой ступенькой. Вспомнил Катю и застыл с чашкой кофе над умирающим в предсмертной агонии белым тараканом. Летние вечера с едва застывшей бесформенной массой любви в чане вселенской разлуки. Повар сделал свое грязное дело. Это варево отвратительно до тошноты. Все приходиться делать самому, ведь в этой жизни больше не на кого положиться. Правда? Как вы сюда вошли? Неровное дыханье вялой плоти. Живете, дышите, жуете? Но знаю я, что скоро день настанет и вам пиздец огромный всем придет. Можно верить всему, что, так или иначе происходит рядом с тобой. Можно полагаться на внешние рецепторы, а можно на осевые цилиндры нервных волокон. Профессор Мейер был дальновидным профессионалом, но он совсем не разбирался в людях. Мы продали его легкие. Продали его печень. Продали его почки. Продали его сердце. Ведь он был совсем не стар, напротив – молод и красив. Счастлив, галантен, эксцентричен. Но лишь одно его сгубило – он слишком, сука, был публичен. Мы ведь его предупреждали. Дважды. Но он не послушал. Даже случайная смерть его красавицы жены ничему его не научила. Смерть. Серая ткань. Мертвые лошади. Цветные воздушные шарики в худеньких детских ручках. Снег на прогнившей палубе вросшего в землю ногтя. Кровь на простынях влюбленных в потные человеческие тела. Слезы на могильных венках, мечтающих о жаркой печи крематория. Грязь на солдатском сапоге, тоскующем по оставленной на поле боя ноге хозяина. Вода в пробитом пулеметной очередью самоваре, видящем сны о веселых застольях и громких народных песнопеньях. Голые мальчики в глубоком котловане мечтающее о сладком члене во рту и скорейшем освобождение из плена. Плевна Александровна Хубич падающая с крыши пятнадцатиэтажного дома, разуверившаяся в социальной справедливости и существовании оргазма. Ржавый гвоздь на обочине сельской дороги мечтающей о мозолистых пальцах плотника дяди Миши и теплоте в деревянной плоти нового дома. Выдранный с корнем зуб, смеющейся над узконосым пинцетом, безответно влюбленным в медицинскую перчатку, снятую с красивой женской кисти. Еще теплый заводской кирпич, выпавший из грузовика и спорящий о чем-то с пухлым улыбчивым придорожным валуном. Почерневший ноготь проститутки Наташи в урчащем от страсти анусе криминального авторитета Алеши Горбатого. Раздавленная буханка белого хлеба в армейском нужнике, бредящем о свидании с французской туалетной кабинкой. Силиконовая маска уже заебла, но без нее не выйдешь. Кожа сохнет. Надо будет купить еще крема и краски телесного цвета. А главное, мама, нам надо дожить до рассвета. Дождаться когда первый лучик пробьется сквозь окна. Когда яркой кровью насытятся грязные стекла. Когда-нибудь люди поймут, что я сделал для них то, что они бы не сделали для меня никогда. Для себя, кстати, тоже. По разным причинам. Крест нательный выбрался на улицу играть. Жить, умирать – кому какое дело. В ближайшей подворотне снял кровать и рассказал ей все, как был дело. Она смеялась, шумно хохоча. Большие губы раздвигая звонко. И смех ее растрогал аж до слез слепого и трехного ребенка. Вы когда-нибудь пили глазные капли? Ну, мамины? Они кисло сладкие. Алкоголь не катит. Наркотики дорого стоят. Что за жизнь? Не смей, не смей так смотреть на меня, сука! Да, тебе. Тебе, тебе, тебе, грязная проститутка. Пещерку свою камнями лучше привали! Замечали, как порой красиво бывает в нашем чудесном городе? Как прекрасен прорывающийся сквозь автомобильный гул предсмертный крик сбитого многотонным грузовиком ребенка. Как манит утренней или вечерней дрожью прогулка по обоссаным бомжами подворотням в поисках приключений для своей сдобной, не лишенной привлекательности жопы. Как хочется дать в морду застывшей в нелепой позе, копающейся в мусорном бачке старушке. Перебить ей хребет и взвалив почти не сопротивляющееся тело на плечи нести в ближайший подвал а там… Ну, что вы, девушка. Милая, славная, девушка. О чем вы вообще думаете, я ведь не какой-то там Чикатило я… Что, вы вообще не думаете? А знаете, это даже хорошо – не думать ни о чем. Когда-то я был чемпионом по не думанью не о чем. Мог часами лежать в наполненной девяносто процентным кислородом больничной барокамере и смотреть в маленький круглый иллюминатор. Потом, по окончании процедур я возвращался к себе в палату, ложился спать и смотрел сны. Мне снились урчащие от удовольствия, заполненные искалеченными трупами солдат братские могилы. Снились огромные черные свиньи, выкапывающие эти трупы, отрывающие от них куски нашпигованной пулями и осколками мин плоти. Снились двухсоткилограммовые волки со стальными зубами, яростно пожирающие свиней-трупоедов. Снился визг и чудовищный рев сражающихся в небе самолетов. Рычанье многотонных танков вступивших в битву с хихикающими противотанковыми ежами и харкающими снарядами артиллеристскими орудиями. Снились уничтожители пехоты – ухающие минометы и окружающие их, похожие на медлительных гигантских черепах, крупнокалиберные пулеметы. Снился плач потерявших родителей детей и безумные крики самих родителей, потерявших веру и рассудок. Снились километры выжженной земли и горящие дома, падающие на разодранные бешеными овчарками трупы их хозяев. Просыпайся, немедленно просыпайся! Роботы-киберсквоттеры заполняют предназначенные людям Интернет-ресурсы. Машины отравляют воздух, кривляются и рассказывают небылицы охрипшим списанным паровозам. Отстойник жаждет встречи с канализационной трубой. Засыпанная снегом автобусная остановка маленького провинциального городка видит сладкие сны о кишащем людьми мегаполисе. Там бы она была счастлива. Налейте, пожалуйста, мне одну рюмочку. То есть как чего? Конечно же счастья. Рюмочку вечернего, хорошей выдержки счастья. Да, и принесите саму бутылку. Я хочу взглянуть на этикетку. Что, уже кончилось? Безобразие! Тогда тащите жалобную книгу, я вам в ней кое-что напишу. С утра я принял стандартный набор: три хлорпротексена, два тералена и четыре димедрола. Хули вы на меня уставились? У меня бабушка умирает. В четверг она случайно наполнила ванну кипятком и плюхнулась в нее. Хотела теплой водички, но получился кипяток. Кто в этом виноват? Коммунальные службы, неисправный кран или старческое слабоумие моей Grossmutter? Хотя, какая теперь разница. Ожоги не совместимые с жизнью. Что значит: «твоя бабушка погибла еще во вторую мировую»? Не трогайте меня! Куда вы меня тащите, ебанные хуеблуды?! Что, опять уколы? А какие? Раз такое дело, хочу чтоб меня ужалили раствором из той ампулы с оранжевой полоской на горлышке. Она прикольная. Ага, очень нравится. На утреннике детском еще познакомились. Она была в костюме зайчика, а я в гидрокостюме с невъебенным шлемом. Почему-то меня все принимали за водолаза, хотя, на самом деле я претендовал на космонавта. Я оттеснил стоящего рядом с ней мушкетера и представился. Она оказалась из соседнего района. Из той старой кирпичной четырехэтажной школы с ободранными стенами. Там у них какая-то стена просела, и всех отправил к нам. Ее звали Алина. Она спросила меня, не душно ли мне в этом шлеме с толстыми круглыми стеклами. Я ответил, что да, конечно же душно, но у нас, космонавтов такая нелегкая судьба – почти все время быть в скафандре. Она улыбнулась той самой волшебной улыбкой дохлой собаки из моего последнего сна, и я понял, что это ОНА. Начался медленный танец, мы кружились вокруг увешанной разноцветной мишурой новогодней елки. Вдруг все рассыпались. Все, кроме нас и елки. Исчезли взрослые и дети, остались лишь их странные, искривленные очертания в огромных зеркалах актового зала. Елка стала оживать, топорщиться проступающими сквозь невинные игрушки, длинными желтопузыми шприцами. Она стала двигаться вместе с нами, танцевать, сбрасывая гирлянды и шары. В какой-то момент я задумался и остановился. Не понимаю, почему я так поступил, но елка накрыла нас пахучими ветками, вонзая в маленькие, тщедушные тела острые иглы баянов. Вероника задыхается от счастья, вползая в носоглотку мертвого слонопотама. Ей это недавно приснилось, как и разряженный воздух пьянящей пригородной электрички. Когда-то это был мой сон. Украден? Нет – подарен! Гнойная весенняя заводь. Кухня встроенная. Отбойный молоток и киянка. Продажа. Ретроспектива старых черно-белых фильмов в старом, величественном здании московского кинотеатра. Поедание вкусного отечественного мороженого в полутьме, на последнем ряду. Верь мне и я приду. Разрушу мир привычный твой. Втяну во что-то ВЕЧНОЕ, достану из сердец глубин родное БЕССЕРДЕЧНОЕ. Хмуриться не надо. Проступает дрожь. Тело голое. Ленты дней разноцветные. Мятные пряники и гогочущие блины. Телефонные будки и ноутбуки. Провода. Цапли музейные, потому как пустые внутри. Высушенные трупы дней. Ты обещал подарить мне кофемолку, где она, милый? Пьянящий кофейный аромат, как несбыточное. Горло сдавило разлука, сердце проела тоска. Жизнь очень странная штука, часто бывает пуста. Ночь звездного неба. Каналы дорог. Жил, просыпался и мог, но теперь – будто резак поперечный, искренний, теплый сердечный. Остановись, замри и слушай, как тишина звенит вокруг. Как поедает чьи-то уши твой умерший наВЕКИ друг. Как жук-развратник насыщает свой организм чужим теплом. Как день прошедший растворяет свои тревоги в нем. Я сочиняю это, лежа на раскладушке после отравления кабачковой икрой. За дверью суетится бородач Петрович и его, почти двухметровый сын Дениска, ломая стену моей ванной комнаты. Теперь душевая кабинка войдет, как влитая встанет. Можно спросить тебя о том, где ты сейчас и где твой дом? Где все твои печали и заботы? Где шрам твой на плече и где твой друг, так кашляющий громко и до рвоты, бросающий в печаль твоих подруг. Где рыба со стеклянными глазами? Где кошка, нагло ссущая у ног? Где воющий, беззубый, вислоухий, местами разложившийся щенок? Вторые сутки без сна, кончились ампулы. Белые крысы в трехлитровой банке безостановочно двигаются, встают на задние лапки и нюхают воздух. За окном о чем-то шепчутся ветви тополей. Жирная муха присела на край абрикосового варенья. Я слышу ее нудное брюзжание по поводу погибшего на продовольственном рынке отпрыска. Его звали Августин. Он присел рядом с янтарной каплей сладчайшего меда, но не успел его попробовать. Его убила тучнотелая торговка, размазав ворсистое тельце по гладко отполированному прилавку. На этом прилавке погибло много родственников брюзжащей в моей комнате мухи. Я ей сочувствую, но сказать об этом не могу – не имею возможности. Иногда я обретаю возможность слышать то, о чем грустят насекомые. Но только не то, о чем они радуются. Я воспринимаю лишь на волне скорби. Это очень тяжело – слышать страдание потерявших кого-то или обретающих смерть. Тяжело, но необходимо. Пусть они и насекомые. Муха умывается, пробует варенье на вкус и улетает. Я знаю, куда она летит. В мясном отделе, на том самом рынке в углу заваленного пустой тарой хозблока, разлагается маленький котенок. Он был рожден в подвале многоэтажного дома стоящего недалеко от рынка. Он пошел искать свою пропавшую мать, но заблудился и скончался при невыясненных обстоятельствах. Я об этом мало что знаю. Зато про его мать мне все известно. Его мать, ласковая бездомная кошка была раздавлена кузнечным прессом. Ее поймали, связали, положили под него и раздавили. Это были рабочие старолитейного цеха Петр Михалыч Хучик и Рада Ивановна Деготь. Они очень не любили кошек. Почти всю свою жизнь они занимались тем, что отлавливали бездомных кисок и лишали их жизни различными изощренными способами. При этом они любили петь песню: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», немного ее переиначив на свой вкус. Что-то типа: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы выебать всех кошек – белой армии оплот». Они очень любили вешать, резать, травить и ломать кошек. Однажды Петр Михалыч даже изнасиловал добродушного домашнего кота, мирно гревшегося на подоконнике первого этажа. Окно было настежь раскрыто и возвращавшийся с работы, литейщик Хучик не без удовольствия сгреб ничего не понимающего кота в охапку. Прижимая его к себе, он долго бежал по людному в эти вечерние дни проспекту и сладко шептал в ухо слабо сопротивляющемуся котофею: «Мой милый, наконец-то я тебя нашел». Он пришел домой и произвел насильственный половой акт с несчастным животным. Он разодрал коту анус. Было много крови и слез. Слез радости брызнувших из воспаленных от заводской стружки и фабричного жара глаз Рады Ивановны и Петра Михалыча. Рада Ивановна как раз зашла к Петру Михалычу чтобы по традиции отправиться на вечерний променад – отлов и умерщвление бродячих котов и кошек, а тут такая радость. «Эта радость со слезами на глазах» – улыбнулся мокрый от напряжения литейщик Хучик и отбросил изнасилованного кота в усыпанный мышиным калом угол своей маленькой, но уютной комнаты. «Ты прав, Петя» – сказала красная от волнения Рада Ивановна и добила безвинное животное тяжелым экспроприированным еще ее бабушкой в революционные годы подсвечником, двумя ударами по голове. Я подошел ближе и слегка коснулся обнаженного плеча Петра Михалыча Хучика. Он вздрогнул, быстро заправил испачканный кошачьим калом и кровью член в синие фабричные штаны. «Радочка, милая, мне только что показалось, что кто-то до меня дотронулся»! – пожаловался он, недоуменно оглядывая свою жалкую убогую конуру. «Не говори ерунды», – Рада Ивановна вытерла грязный от крови подсвечник об пушистое остывающее тело и подошла к своему растерянно стоящему трудовому товарищу. Они обнялись и минут пять так и стояли, что-то нашептывая друг другу. Меня они видеть не могли. Я вышел из комнаты Хучика, прошел по длинному коридору сталинской коммуналки, открыл обклеенную партийными лозунгами дверь ванной и вошел в свою комнату. Вторые сутки без сна заканчивались. Две белые крысы в стоящей на подоконнике трехлитровой банке сдохли. Я взял банку и отправился на кухню, чтобы выкинуть ее в окно. По пути я взглянул в небольшое настенное зеркало и от неожиданности остановился. На меня смотрела большая белая крыса, одетая в махровый домашний халат и сжимающая в розовых лапках стеклотару с двумя белыми ватными комочками внутри. Человек или крыса? Ножницы или планшет? Ахтунг, тревога! Собирайся, нам нужно уходить! Беру только самое ценное – ноутбук, оружие и длинноносого тряпичного клоуна. Я уже давно докумекал что происходит. Насчитал восьмерых. Молодая, прилюдно пентингирующая парочка, запущенного вида мужик с пивом, юноша на велосипеде, накрахмаленная грымза с карликовым пудельком, мужчина в черном костюме с зонтом (классический вариант), одноногий кореец и десятилетняя девочка с огромным плюшевым медведем. Да, с агентами у них все в порядке. Даже детей вербуют. Хотя, возможно все они уже давно биомеханоиды ну или, по крайней мере, половина из них это уж точно. Но со мной такие штуки не проходят – я их вычислил. С сегодняшнего утра эта восьмерка пасется на остановке, что видна из моего окна. Меняют друг друга через каждые пятнадцать-двадцать минут. Значит, за подъездом тоже наблюдают. Но почему не берут? Вероятно, информация не точная. Агент видел похожего по приметам, выследил до подъезда и дал координаты дома. Сцуки ебанные. Но меня так просто не возьмешь. Значит так: посцать, посрать, надеть маску, снять ТТ с предохранителя, привинтить глушитель и уходить. Вот вам, уроды, на прощанье растяжечку с полкило тротила: если не убьет, то покалечит наверняка. Теперь можно выходить. В подвал не пойду – дураков нет. Вверх на крышу, но без лифта. Седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, ага – замка нет, ну и славненько. Вот, осторожней. Блядь, нассали ублюдки малолетние. Так, сюда, а теперь сюда. Стоп, на крыше кто-то есть – жопой чую. Ага, так и есть – двое. Якобы мастера, якобы антенну устанавливают, провода чинят, а у самих в сумках автоматы и в кобурах под спецовкой пистолеты. Спокойно, мой славный мягонький клоун. Как там тебе не душно в рюкзаке? Поди соскучиться уже успел? Ничего, как выберемся, славненько тебя поебу в тугую резиновую попочку. Очень славно поебу. Поебу очень славно. Славно очень поебу…

Закончив рассказ, зайцеклоун вытер лапой скопившиеся в уголках осклабившегося рта слюни и торжественно указал ничего не понимающему Райнхарду на выросший из плюшевого тела большой мясистый фаллос.
– Пожалуйста, отпустите меня, – ели слышно вымолвил наконец обретший дар речи ребенок.
– Куда же я тебя отпущу, мой милый мальчик?! Я ведь с тобой толком не познакомился еще, – зайцеклоун лизнул губы Райнхарда сухим шершавым языком.
– Я вас умоляю, пожалуйста, отпустите! Мне надо спасти маму и идти к сестре.
– Маму? К сестре? – удивленно переспросил зайцеклоун, – не нужно никого спасать и ни к кому идти, они уже здесь и, по моему, хотят тебе что-то сказать.
Зайцеклоун ловко отпрыгнул назад. Взору Райнхарда предстала ужасная картина. Его мать, одетая в разорванную ночную сорочку висела под потолком пустой белой комнаты. Туго затянутую петлей шею облепили мухи и осы. К правой ноге прицепилась сестра Райнхарда, трехлетняя Марта. Она остервенело грызла сочащуюся кровью и гноем мамину лодыжку и омерзительно похрюкивала. На заднем плане двое пьяных русских солдат громко смеялись и по очереди катали друг друга в инвалидной коляске.
– Нет, не-е-е-е-т! – закричал Райнхард и замахал руками, словно отгоняя дурное видение.
– Сынок, прекрати размахивать руками. Ты можешь испугать Марту! – сказало синие распухшие лицо матери.
– Мама, ма-моч-ка, прости-и-и меня пожа-а-алуйста! – Райнхард снова закрыл зареванные глаза руками и тут же почувствовал, как что-то упругое и большое вошло в его анус.
Когда он убрал руки, то увидел, что белой комнаты с повешенной матерью и озверевшей сестрой уже нет. Вместо них было огромное зеркало на всю стену. В нем отражался он, голый и испуганный, а сзади, положив мохнатые лапы на исцарапанные в кровь плечи, стоял ловко пристроившейся к нему зайцеклоун.
– Расслабься, мой мальчик, и ничего не бойся, – жадно зашептал он и стал быстро двигаться. Райнхард попытался вырваться, но тщетно. Объятия страстного зайцеклоуна были слишком сильны. Райнхард почувствовал ужасную боль раздирающую ему кишечник. Затем боль перешла в живот, в грудь, в горло и, через несколько минут подвергшийся насильственному сексу мальчик увидел, как у него изо рта вылезает сизая головка мужского детородного органа. Райнхард стал задыхаться и терять сознание. Перед тем как отключится, он увидел в зеркале, как его лицо превращается в мордочку рыжеватого плюшевого медвежонка.

Обессиленные брат и сестра – Руди и Хельга Майеры – пробирались через развалины почерневших домов к своей тете в западную часть города. Два дня назад их отца служившего Гауптвахмистром жандармской охранной полиции расстреляли русские. Мать, служившую в женских вспомогательных частях зенитной артиллерии, изнасиловали и закопали живьем в выгребной яме вместе с храбро сражавшимися остатками местного Фольксштурма, состоящими в основном из фанатично преданных фюреру гражданских преклонного возраста и свято веривших в победу Рейха шестнадцатилетних мальчиков из Гитлерюгенда. Руди и Хельга чудом остались живы: русский полковник Буданов вывел их ночью из лагеря военнопленных и отпустил, взяв взамен невинность обоих на постеленной на полу полуразрушенной библиотеке плащ-палатке. Голодные и ослабевшие брат и сестра подбадривали друг друга возможной встречей с, может быть, выжившей в пекле войны тетушкой Гретхен. Выйдя на пустынную улицу, они прошли несколько домов с забитыми наглухо окнами и дверьми.
– Смотри! – Руди указал ели передвигающей ноги сестре на хорошо сохранившейся после бомбежек дом на противоположной стороне улицы. За разбитой витриной первого этажа висела большая вывеска «Добро пожаловать в магазин детских игрушек!». Перейдя изрытую воронками улицу они остановились у изрешеченными пулями дверьми магазина. Двери были не заперты. Руди толкнул их и они легко открылись. Руди и Хельга вошли внутрь. Посреди просторного, пахнущего сыростью и крысами помещения стояло старое инвалидное кресло со сломанным колесом. В кресле сидел маленький плешивый старичок, одетый в рванное женское платье. Старичок что-то сосредоточенно писал в большую мятую тетрадь, слюнявя тонкими губами синий химический карандаш. Вокруг него стояли большие картонные коробки набитые каким-то тряпьем. На одной из коробок сидели в ряд три игрушки: рыжеватый плюшевый медвежонок с грустными стеклянными глазами, голая кукла с всклокоченными волосами и морщинистострадальческим личиком и, радостно оскалившийся зайцеклоун с жиденькими черными усиками. Повернувшись к неуверенно переминавшимся с ноги на ногу Руди и Хельге, старичок улыбнулся кишащим осами и мухами беззубым ртом, притворно нахмурил тонкие белесые брови, спрятал тетрадь за пазуху и спросил высоким вкрадчивым голосом:
– Вы кто такие, черт вас побери?