Витковский : Алая краска бытия

- Ну, трахай! Трахай, давай! Выеби её!
Хитиновый панцирь мух совершенно не обременял - закованный в чешуйчатые латы рыцарь с конвульсивной торопливостью и заложенной в генах сноровкой, пытался овладеть дамой, которая, в свою очередь, следуя мудреному сценарию любовных игрищ двукрылых, не менее умело защищала доступ к бородавчатой дыре в своем брюшке. Однако, фактически самка была готова к спариванию.
Нет, это желание не отражалось в ее уродливых фасеточных глазах, следов вожделения также не было заметно и на ее гипертрофированном, покрытом жесткой бородой щетины, яйцеводе. Просто сначала природа хорошенько во все складки трахает наши мозги, для того, чтобы затем мы, сдавшись, бессмысленно, без разбора перепихивались друг с другом. Во имя биомассы, ёпт.
Наконец, мухи затихли – полупрозрачная крупная елда самца, с силой, до нервного ганглия ввинченная в чужое тело, победила дамское кокетство.
Наташа оценила гуманность отсутствия фрикций при передаче хромосомного набора у этих насекомых. Её уже давно разочаровал секс. Её секс.
Она ненавидела свою, ощущаемую только ее фибрами, боль. Жжение – травмируемой от каждого нового толчка – сухой слизистой, выкрученные соски, съеденные губы, высосанный язык. Его грязные руки. Да, это тоже мучения. Как и потная, в грязных катышках слущенной кожи, плоть. Давно посланный по матушке кариес. Еще он любит, когда она лижет ему яйца…
Наташа ненавидела секс с этим Хмырем – она любила Володю.
Наташа вздрогнула и расплывшаяся по радужке сфероподобная колыхающаяся комната сфокусировалась в крохотный параллелограмм холодной шестиметровой хрущевской кухоньки. Окно со свищами и снежной коростой на подоконнике, плита-двухконфорка, облупленная мойка, табурет и стол с ебущимися мухами.
- Получи! – тапок в мгновение остановил поток генетической информации.
Подпрыгнувший от удара по столешнице нож спикировал на пол, а потревоженная самка, силясь взлететь, беспомощно затрепетала пергаментными крыльями. Однако находившийся в ней червеобразный орган усопшего крепко заякорил невесту-вдову. Наверное, «ты у меня на хую болтаться будешь» - это от мух.
Устав прозябать на вагинальном капкане, вдовствующая новобрачная решила покинуть этот очаг скорби на своих, не по-женски заросших, ходулях. Поврежденный панцирь кавалера на буксире волочился следом. Из-под разбитых хитиновых лат, размазываясь по сколам лакировки, частями вытекал поверженный рыцарь.
- Да брось ты его, наконец, - невесело хмыкнула Наташа, - он уже дохлый.
Она наклонилась за упавшим ножом.
В дверь позвонили. «С-сука, не успела, - чертыхнулась про себя суеверная с детства Наташа, но на всякий случай трижды постучала рукояткой ножа по столу. – А вдруг?
На пороге стоял Хмырь.
***
- Обвиняемая, что послужило орудием убийства?
- Нож… Потом, ножницы…
- Вы помните, как совершали убийство?
- Да.
- То есть, хотите сказать, что в тот момент отдавали себе отчет?
- Да…
***
Тварь, зачем ты пришел?
От удара в плечо Наташа отмахнуться не успела. Ключицу привычно засаднило. Значит, будет новый кровоподтек. Последний год этой ране нечасто удается зажить полностью. Практически стигмат.
Вдвойне больнее то, что когда-то это было любимым местом Володи. Он боготворил ее аристократически тонкую кость и эту, чуть проступающую худобу-хрупкость, присущую, как он вполне серьезно рассуждал, лишь избранным женщинам. Володя часто прижимался к ее полуобнаженному плечу и шумно вдыхал… Вдыхал… Вдыхал…

Я повторяю – зачем ты пришел, тварь?! Почему ты не свалился в шахту лифта? Зачем ты успел перебежать дорогу? В связи с каким трагическим обстоятельством тебя все еще не забодал чей-нибудь муж? А?!
А вот и второй удар. Из-за грохота переворачивающихся внутри цистерн с адреналином, такой тычок оглушает не по-детски. Уже лежа на полу Наташа зажала переносицу пальцами. В нос ударило слабым дыханием нашатыря. Так пахнет алая краска бытия. Нужно немедленно подниматься или хотя бы не лежать с запрокинутой головой. Иначе, стекая по гортани, кровь как бурдюк наполнит желудок. Но обнаженный затылок - это дорогое удовольствие. Нужно крепко сжать его взгляд своим, и пока поднимаешься, не сводить глаз с кулаков и ног этого бухого шаолиня. Иначе…
- Ты так и будешь продолжать игру в молчанку, мандовошка? – задев скулу, носок ботинка угодил в висок.

…По широким блюдечкам открытых влажных глаз медленно расплываются черничные кляксы зрачков.
… Теперь, застыв, зрачки больше походят на геометрически идеальные, густые чернильные точки из прописей.

В пряди ее волос, окрашенной после удара в уличную слякоть, запутался остов трамвайного билета. Наташе было безразлично. Она крепко уснула еще до того, как рухнула на пол.
***
- Приблизительно сколько ножевых ранений вы нанесли?
- Сорок шесть… Ровно сорок шесть.
- У вас что, была какая-то заинтересованность в проведении расчетов?
- Нет. Я знала эту цифру заранее. Сорок шесть месяцев назад я потеряла очень близкого человека.
- Умер кто-то из родственников? Вы перенесли душевную травму?
- Я потеряла Володю…
***

Странно. Редко. Но некоторые звуки могут вызывать рвотный рефлекс.
Странно. Редко. Но зрение иногда тоже доставляет неудобства.
Сейчас Наташе хотелось залезть указательным пальцем под правое веко, поддеть глазное яблоко и что есть силы рвануть его наружу. После, выковырять левое. На ощупь подобрать глаза и с тупым чрезмерным усердием затрамбовывать их в уши. До нулевой децибельной отметки.
Нелепая, наверное, картинка получится. В любом случае, по отношению к себе это милосерднее, чем слышать, как сейчас Хмырь насаживает какую-то немытую привокзальную шмару. На ее простыне.

С-сука! Когда он успел притащить ее? … И сколько тогда получается, я уже здесь валяюсь? … Господи! Ну почему у этого мудака не хватает сил даже на верный мужской хук? … Так, чтобы ноги протянуть. Один удар, и не нужно больше падать ничком, терять сознание, а потом «через не хочу» возвращаться на пол этой зачумленной «ямы».

Веки приподнялись. Сквозь щербатый штакетник склеенных ресниц проступали размазанные очертания персонажей: кровать, коричневатые, одеревеневшие, без должного ухода, ступни шлюхи и дергающаяся задница, наполовину прикрытая приспущенными трусами. Они трахались молча. Лишь вагина на простыне, разорванная многочисленными минами абортов, ритмично чавкала и присвистывала.
Наташу замутило. Превозмогая головокружение и желание немедленно – не поднимаясь – выжать из горла подступивший комок, она все же встала.
Вагина заткнулась. Вряд ли удивленно. Скорее, выжидающе.
- Протри сраку и ложись рядом! – отдышавшись, пьяно промычал Хмырь, даже не соизволив обернуться к Наташе. – А то с этой блядью я хуй когда кончу. И сигареты из кухни притащи.
- И пивасику-у-у! - манерно ломаясь, просипела шлюха, выглядывая из-за спины Хмыря.
Наташа проигнорировала любопытствующий взгляд женщины:
- Сейчас, дорогой.
***
- Есть ли у вашего поступка какие-то оправдательные моменты? Что вы можете сказать в свою защиту?
- Я устала…
- Простите, я не расслышал, что вы сейчас сказали?
- Я просто люблю Володю…
***
Небрежно откинув безвольную ногу убитой, Наташа присела на край бурой простыни. Запачканные кровью ножницы в ее руке, проворно и филигранно точно повторяли контуры головы на большой, местами расслоившейся по кромке, черно-белой фотографии. Закончив, Наташа приложила получившееся вырезанное лицо к мордочке плюшевого медвежонка.
- Теперь осталось прихватить скотчем… Вов, ты хоть помнишь, в честь чего подарил мне Косолапку-то? - Но беззвучно рыдавший на кухне Хмырь даже не пошевелился.
Наташа крепко прижала к груди медвежонка с лицом беззаботно улыбающегося симпатичного молодого мужчины.
- А я вот помню… Почти четыре года назад я …мы… Впрочем…
Приподняв Вову-Косолапку, Наташа с тоской заглянула в глаза искромсанного отпечатка с давнишнего пленочного негатива:
- Володя, - в задрожавших руках голова игрушки чуть завалилась набок, - возвращайся, а? Я буду тебя ждать…