МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Начало пути

НАЧАЛО ПУТИ

Я не знаю с чего начать. Что-то барахлит в электропроводке; лампочка уже пару раз подозрительно мигала, я боюсь она потухнет, и я окажусь в полной темноте, что страшнее всего. И тогда они обретут надо мною безраздельную власть. Здесь очень сыро – да и как может еще быть в отдельно взятом отсеке теплотрассы обыкновенного девятиэтажного дома обыкновенного района, застроенного десятки лет назад, чудом держащимися в мнимом порядке коммуникациями. Крысы – о Господи – да я их видел лишь, возможно, пару раз за всю жизнь – проносятся каждые полчаса (эх, если бы работали разбитые вдребезги часы!) стайками – по двое-трое, совершенно не интересуясь мной, и не боясь меня. Однако я смотрю на них совершенно спокойно, на удивление самому себе, ибо буквально неделю – да что там неделю – три дня назад я не поверил бы, если бы мне сказали, что эти маленькие пушистые и грязные прожорливые твари будут составлять настолько меньшую долю всех моих зол, что я предпочел бы жить в их окружении всю оставшуюся жизнь.

Отсеком, где я сейчас сижу, я называю промежуток пространства, заключенного между двумя соседними ему подобными, от которых меня отделяет лишь узкие прямоугольные отверстия -лазы, куда я с трудом пролезаю, в отличие от своей комплекции в подростковом возрасте, когда я чудом уцелел в такой вот максимально изолированной на благо воздушной волны крысиной обители после взрыва целого мешка комкового артиллерийского пороха. Проникнув сюда, я вспомнил детство, и это немного придало мне силы, ведь правду говорят, что человек всю жизнь питается энергией того места, где родился – когда туда приезжает – и, возможно, там, где он пережил в детстве немалый стресс. Или в месте, что как две капли воды похоже на место пережитого стресса.

Я здесь уже три или четыре дня. Есть не хочется, и силы пока не иссякли – из этого я могу сделать вывод о приблизительном количестве проведенного здесь времени, ибо если бы я оставался дольше, меня преследовали бы приступы головокружения – когда я вставал, чтобы пройти в угол и избавится от скопившейся мочи.
Моча моя очень желтая, почти коричневатая; в другое время меня бы это позабавило – когда-то я порой посмеивался над этой веселой струйкой, цвет которой меняется в зависимости от времени суток или обстоятельств потребления различных видов жидкости – однако сейчас этот темный цвет – всего лишь следствие употребление мной в течение нескольких дней ржавой тухлой воды из случайно найденного по неутомимому ритмичному звуку капель крану.

За эти три-четыре дня они продолжали, очень настойчиво шептать мне странные, чудовищные слова. Но пока я держусь, не поддаюсь им.

В своем рюкзаке я нашел случайно тощую пачку бумаги и ручку, и уверен, что пары десятков мятых листов будет достаточно, чтобы описать по порядку все произошедшие со мной события – для тех, кто меня найдет. Хотя не знаю, кто именно это будет, сохранились ли еще где-то подобные мне, да и принесет ли мой грубый отчет какую-то пользу.

Временами, давая отдохнуть затекшей руке, я отрываюсь от письма и откидываюсь на подобие спинки своего импровизированного кресла из ящиков. Тогда мой взгляд перемещается по грубым изъеденным грибком влажным стенам и вылезшей из-под изоляции труб стекловате, и, как бы я ни пытался от этого воздержаться, все равно останавливается на ней. Она – была и остается смыслом моей жизни. Она – свет моего существования и в эти последние, судные дни жизни - моей и, возможно, всех.

Ее губы побледнели и посерели, но я все равно продолжаю их время от времени прикладываться к ним; вся ее голова также сера и безжизненна, однако горят живым пламенем ее глаза, уставившиеся в одну точку - они смотрят только на меня, и будут со мной до конца. Сначала я долго искал для нее место, пока, наконец, не нашел – там, где игра тени и света наименее причудлива в этой тусклой пародии мира, и там, где ее можно было надежно, чтобы не упала, прислонить к влажной стене. Пары, поднимающиеся из поврежденной трубы, их тонкие струйки-тени не портят больше, а только подчеркивают ее великолепие. Крысы почти не трогают ее, что очень странно – за эти несколько дней они не объели ни носа, ни ушей, не попортили великолепие тщательно причесанных мной волос, и, самое главное, не тронули самого бесценного моего достояния – ее глаз, единственного моего контакта с ней, единственным подтверждением нашей любви.

Потом я снова начинаю писать, и все равно оглядываюсь на нее.

Это – моя сестра Света.

Сколько я помню себя, мы с ней оба как-то особо не ладили с отцом. Он временами крепко запивал, однако его нельзя было назвать алкоголиком, потому что он никогда не ударялся в алкогольное безумие, никогда не тратил на водку последние деньги и пальцем не тронул мать. Конечно же, он воспитывал нас, родившихся с разницей в два года, настолько, насколько были способными его нелюдимый характер и довольно скудная фантазия в плане обыденной жизни, но, когда ему это надоедало (а мы это прекрасно чувствовали даже в раннем возрасте), он без зазрения совести перекладывал все на мать – тихую и немногословную, однако довольно язвительную женщину – сам предаваясь либо во власть выпивки, либо увлекаясь очередным безумным проектом. Отец был инженером-радиоэлектронщиком и просто мастером на все руки (что, впрочем, не касалось в доме даже элементарного ремонта протекающих кранов) – изобретателем, и даже вне работы все время занимался строительством невиданных приборов, без которых, по его мнению, невозможен был технический прогресс.

Когда на отца находило благодушие, он разрешал нам тихо сидеть в его в комнате, вдыхая тяжелые испарения его паяльника и временами, выбравшись из-под груды чертежей, плат и каких-то металлических конструкция, мог позвать нас к себе, приглаживал всклокоченные редкие волосы, странно улыбался нам и брал к себе на колени. Мы не знали, что уже тогда он был долго и безнадежно мертв, что он погиб один из первых, если не самый первый, и кто такой Матвей Иванович. Тогда мы его даже любили, и долго и затаив дыхание внимали его долгим объяснениям схем своих удивительных творений с мудреными названиями – наши детские головы заполнили «шагоходы», «перелистывали страниц», «автоматические кресла-качалки», «системы для еды на ходу» - все было призвано облегчить жизнь человека и управлялось электроникой, хитрыми сплетениями проводов и платами с густо напаянными на них транзисторами, конденсаторами и диодами.

Но такие моменты бывали довольно редко. Большую часть времени мы с сестрой проводили во дворе – играя с ровесниками в немудреные и порой жестокие игры – или же запираясь в нашей комнате и выходя из нее только к обеду или ужину. Я учил ее стрелять из предмета моей гордости – с трудом выменянного на коллекцию моделей автомобилей пневматического пистолета, а сам мог, валяясь на кровати с книжкой, часами наблюдать за всеми ее кукольными домиками и игрушечной посудой. Она редко приглашала подруг, да и не любил я ее подруг; по сути дела, я любил только одну ее. Даже сейчас у меня в памяти остаются ее забавные рыжеватые косички – мой самый любимый ее образ. Тот образ, в котором даже она, мое счастье уже была одной из них.

Мы ходили в школу, отдыхали на каникулах у бабушки и на море, помогали матери, время от времени сближались с нашим нерадивым отцом, несли бремя домашнего хозяйства во время его запоев, читали книги – все время вместе. И незаметно выросли – почти в одно и то же время, потому что сестра, будучи на два года меня младше, вступила в переходный возраст одновременно со мной. Я довольно тяжело переживал период ее резкого отстранения от нашего совместного времяпровождения, появления первых женских секретов и большего общения с подругами, чем со мной – и все-таки, я ее любил еще больше прежнего, предпочитая общение с ней новым знакомством, которые неизбежно возникали у меня вследствие появления влечения к противоположному полу.
Но с девушками у меня ничего почти не получалось, потому что они всегда первыми угадывали мои желания и тут же пресекали дальнейшие попытки. И я знаю, почему. Догадываюсь, какая программа была в них активирована.

Я никогда не подглядывал за ней – нет, нет – в отличие от некоторых своих сверстников, и не занимался рукоблудством, грезя о ней ночами – она была для меня большим, даже чем-то святым. Но нет, я только что вам соврал. И мне за это стыдно. Я действительно это делал, да, я онанировал на нее, онанировал со страшным бесстыдством, и стыд, рожденный этим бесстыдством, придавал мне еще большее возбуждение.
Я любил ее такой, какая она есть, мне трудно описать суть моей любви к ней, когда я начинаю об этом думать, у меня путаются мысли, потому что я боюсь упустить то главное, что хотел бы изложить пока у меня есть силы. И я все бы отдал ради нее.

Но я следил за ней, потому что хотел ее оградить, оградить от этих гадов, которые и привели меня и ее к теперешней ситуации. Теперь я знаю, что это почти конец. Мне придется всего лишь произвести кое-какую операцию да выбросить на улицу эти записи – возможно, кто-нибудь их найдет.

Все началось в то лето, когда мы закончили школу, год назад. У отца появился новый друг – друг почти не пьющий или умеренно пьющий и проводящий с ним все его свободное время в его комнате за чертежами и паяльником. Звали его Матвей Иванович, и я с самого начала настороженно отнесся к его змеиной улыбке. Он был всегда аккуратно одет, выбрит и причесан, вежлив с матерью и с нами, и мы, будучи занятыми своими планами на будущее – поступлениями в различные учебные заведения – в принципе, мало обращали на него внимание, полностью смирившись с бесконечными чудачествами отца и его нереализованными проектами. И мы к нему привыкли, так как к новому члену семьи, который почти сросся с нами за этот год, несмотря на свою несловоохотливость со всеми, кроме отца. И самое странное было в том, что мы за целый год не заметили ничего странного. У меня были только смутные догадки.

И вот, несколько дней назад я, проходя мимо комнаты-мастерской отца, услышал его разговор с Матвеем Ивановичем, и он настолько меня заинтересовал, что я, стоя с открытым ртом, продолжал жадно слушать. То, что услышал, подтвердило мои предыдущие предположения. На этот раз он с помощью отца договаривался о конструировании и установке генераторов лжи – естественно после соответствующего перепрограммирования его мозга. Дело было только в том, что генератор лжи создавал такую нагрузку на мозг, что сознание попросту прекращало свое существование. Человек фактически становился мертвецом. Уже напичканным, помимо генератора лжи, генератором обвинения, агрегатом чтения мыслей. Первой выборкой в их исследовании должны были стать - и стали - несколько миллионов семей по всему миру.

Услышанное повергло меня в шок и просто растоптало, потому что я увидел их истинное лицо. Их истинные лица. И мне надо было действовать, пока не поздно. Я прошел на кухню и посмотрел на мать. Теперь я понял, почему меня все время тянуло оглядываться, когда я просто шел по улице. Потому что они обо мне думали – те, другие подопытные, которые мне частенько встречались. Они думали, думали целенаправленно. Думали и обвиняли в несовершенных мной поступках, доводя меня до бешенства и заставляя дрожать от безумной жажды вцепиться им в горло. Потому что они знали о том, что в меня самого вживлен генератор совести!

Мать ласково спросила меня, не хочу ли я есть, но я знал, что она лжет. А когда я не отказался, чтобы не возбуждать ее подозрений и она, ставя на стол сковороду жареной картошки, мне ласково улыбнулась, я понял, что она обо всем знает. И тогда я схватился за голову, пытаясь это нащупать, хотя, конечно, знал, что я ничего не нащупаю. Больше всего меня заботило – а хватит ли у меня времени, чтобы выполнить мой замысел. Потому что теперь моя мама была мертвой, несмотря на то, что подала мне жареную картошку.

Из подслушанного в комнате я узнал также, что Матвей Иванович принадлежал к одной из рабочих особей, и конечно обладал длинными и сильными тонкими белыми пальцами, способными крошить гранит, необычайно чувствительными фасетчатыми глазами, большой головой и, конечно уж - особым генератором воздействия на сетчатку человеческого глаза, проецирующую всем изображение обыкновенного непримечательного инженера. Наверно когда он раздевался в бане, генератор давал всем увидеть его член и яйца, не знаю, вопреки тому абсолютно доскональному факту, что у их рабочих особей отсутствуют половые органы!

Насколько я знал – по логике - почти любые механизмы должны разрушиться от воздействия высокой температуры, если они специально не предназначены для работы в особых разрушительных условиях. То есть, иными словами, с большей вероятностью можно утверждать, что вместе с телами-хозяевами под воздействием огня разрушатся и сами механизмы.
И потому я потихоньку отправился в гараж, чтобы слить из старенького отцовского москвича в канистру бензин.

Возможно, за мной следили – я всякий раз ожидал грозного оклика или удара сзади, но, как ни странно, все прошло благополучно. Я вернулся назад с полной канистрой. И решил сначала зайти к Свете.

Я ей все объяснил и посвятил в свои планы. Я сказал ей также, что знаю, что она, также как и я, остается живой, с нагрузкой только в один генератор совести, и потому знаю, как ей тяжело. Я предложил ей пойти со мной и найти единомышленников, которые, без сомнения, есть и которые помогут нам избавится от наших устройств и начать борьбу с захватчиками наших мыслей. Сначала она от изумления уронила из окна сигарету и рассмеялась, потом на ее лице появилась тревога, она стала серьезной. Тогда я решил действовать, и только после этого взять ее с собой.

Отец, вернее тело отца и нелюдь, которую мы называли Матвеем Ивановичем, наверно уже были пьяны, ибо по-видимому, начали обмывать генератор. Или генераторы. И тогда я залез в кладовку, взял из нее топор и отправился на кухню. Мать не издала ни одного звука, она смотрела прямо мне в глаза с бессмысленной улыбкой; она продолжала улыбаться даже когда удар обухом топора оставил в ее черепе глубокую вмятину и она рухнула на пол. Конец твари, подумал я, в очередной раз вспомнив, что она не была моей матерью.

Потом я вошел в комнату. Отец, вернее его тело, посмотрело на меня, только с каким-то тупым взглядом, и я понял, что даже сейчас его тело подвластно алкогольному опьянению. Я ударил его первым, потому что, в соответствии с человеческой логикой, гость, кем полагалось считаться Матвею Ивановичу, должен был бы чувствовать себя все-таки более принужденным и, следовательно, было меньше шансов, что он успеет на меня наброситься.

Все равно я ударил его тотчас же после того, как ударил отца.
Сестра, видимо, ничего не слышала, потому что в нашей комнате играла музыка, а твари не успели издать никаких звуков. Я прошел в кладовку и достал оттуда старую нашу брезентовую палатку, принес ее в комнату отца, расстелил брезент, положил на него тела, потом принес тварь, которая когда-то была моей матери. Положил так, чтобы головы были рядом. Потом полил головы бензином и поднес зажигалку. Потом открыл окно.

Света стояла на пороге, от ужаса она оцепенела, чем я и воспользовался – повалил ее и связал. Связал свою единственную любовь, свое счастье. Но иначе я не мог, потому что после того, как я тем же брезентом потушил обугленные головы, и воздух в квартире кое-как проветрился, я приступил к самому главному – мне требовалось доказательство уничтожения генераторов. Я взял стамеску и тщательно расковырял их глаза и лбы, ведь я слышал от них, что генераторы имплантируются через глаза и располагаются почти прямо под надбровными дугами.

Через полчаса мои руки были в их мозгах, мозгах этих тварей, а также в саже. Я не замечал их зловония, потому что сажа была и внутри их, в том самом месте под надбровными дугами, следовательно я нашел, вернее не нашел то, что хотел – генераторы были уничтожены!

Моя сестренка была почти без сознания от шока и, немного подумав и прислушавшись к своим ощущениям, я понял, что давно, очень давно, они решили в качестве эксперимента надругаться над моими светлыми чувствами, заставляя меня онанировать на нее и за ней подглядывать. Я понял это, когда задушил ее связанную, не в силах противиться воздействию одного из этих дьявольских изобретений – генератора инцестной похоти, без сомнения, расположенного в моей сестре. Совокупление было грубым и животным, и все же это было актом милосердия. Потому что мне необходимо было хоть немного освободиться от своей страсти и подумать, что делать дальше. И я понял, что мне необходима изоляция.

И вот сейчас я сижу здесь, в подвале, на своем сиденье из ящиков, на теплых и гнилых трубах. Сижу и смотрю на ее голову – ведь перед тем, как отправиться сюда, в другой район, где меня какое-то время не найдут, я взял с собой ее голову, чтобы она до конца оставалась со мной.

Я предполагаю – нет, я уверен, что во Вселенной силы добра и любви преобладают над злом, я уверен, что добро победит, уверен, что мне еще придется возродиться для выполнения других, более высоких задач.
Тогда, когда вокруг ни для кого ни будет ни дикостью, ни странностью, что любовь выше низменной сегрегации родственных связей, разделения живого и мертвого тела. Космос велик и могущественен.

И сейчас я только что пришел к выводу, что здесь, в этом мире, у меня осталось только одно, самое последнее дело. Дело чести.

Я должен проникнуть себе под надбровные дуги и разрушить свой собственный генератор.