Хренопотам и не жрет животных, падаль : Солнцезащитные очки

К Нови

Я смотрю на небо и пытаюсь вспомнить, как щурить глаза, ослеплённые солнцем. Паутина морщин вокруг глаз по краям моего карманного зеркальца убеждает меня в том, что когда-то я умела это делать – всматриваться в огонь. В моём городе поселилась ночь, тушью вытекшая из наших карих глаз. Наверное, мы пролили слишком много слёз, взмахивая руками вслед уходящим за солнцем поездам. Просто мы принимали всё всерьёз. И солнца больше нет.
В нашем городе уже семьдесят недель нет Солнца.

Поезда уходят на его поиски, но неизменно возвращаются обратно. Для каждого чётного поезда обязательно найдётся его нечётный двойник. Под их облитыми дождями стёклами только морщины и съёжившиеся в гримасе отвращения носы. Глаза одного цвета с ночью и их не видно из темноты. Мы всё ещё ищем, но находим лишь старость, кашляющую под звук канонады, расшатывающей стёкла в окнах и наши оголенные нервы.

Это город отстреливается от ночи уличными фонарями, лучами фар, светом окон домов.
У меня есть маленький фонарик. Это очень полезная вещь. С его помощью я могу найти в кладовой банку с заплесневелым вареньем. Или найти закатившееся под диван обручальное кольцо. В нем больше нет необходимости, ведь на нём теперь могут остаться только скользкие блики из голубого экрана. По нему не пробежит, искрясь, даже луч утонувшего в каменном небе солнца. Камни падают с неба выкрашенным чёрным дождём, погребая нас заживо в пыли под диванами, куда закатилась наша жизнь. Та жизнь, где муж одевает мне на безымянный палец кольцо и показывает на осколки солнца, тонущие в искрах моря. Эта жизнь провалилась под пол и вылезла с той стороны экранов наших телевизоров. Мы смотрим на неё, открывая всё заново. Мы надеемся, что когда тайна на последнем секрете будет сломана, сквозь трещины в голубом стекле на нас снова выльются тёплые лучи. Я хочу разбить экран и посмотреть, что за ним. Я надеюсь увидеть там пляж. Но знаю, что найду только неморгающий глаз кинескопа, закрытый бельмом холодной усмешки.

Иногда я беру фонарик и выхожу на балкон, помогать городу бороться с ночью. Я стреляю в бездушное чёрное небо, но каждый раз боюсь, что ночь мне отомстит. Ночь прячется в оврагах вокруг города. Ночь забралась в город и прячется в подвалах. На чердаках. В колодцах. В подземных каналах метро. Иногда я думаю, что она выбралась на свет оттуда. Свалявшаяся в мятых простынях дорог, скрученных, скомканных и вытянутых в подземных желобах, пронизанных сквозь бетонные кольца. Спутанная металлическими направлениями, сжатая лязгающим шумом, обрывками разговоров на повышенных тонах и нераскрывшихся от сна глаз – она обжигающей кислотой выплеснулась нам в глаза, ослепив нас.

Пульсирующие вены на натёртых докрасна шеях, вздутые словами, выплюнутыми в ухо вместе с колющим стеклом слюны. Километры глубины, расправленные движением вперед, шумным вихрем, срывающим бумажный мусор с насиженных мест и бьющим пыльным потоком в подставленные правые щеки. Не успевший вскочить в уходящий поезд, вглядывающийся в уносящуюся темноту через прищур глаз раскаленно шипящих сеткой лопнувших сосудов по белизне. Мы когда-то утопили тьму в земле, строя новое небо, не жалея пластика. Ненужный мрак нам пришлось упрятать от наших глаз в глубине. А потом спустились за ней – и нас ждал сюрприз. А ведь для спуска вниз оказалось достаточно просто взгляда в зеркало.

Над торгово-развлекательным центром шарят по чёрным тучам лучи прожекторов. Я понятия не имею, что они ищут. Может быть, они просто обезумели и пытаются пробиться сквозь плотную облачную завесу куда-то к звёздам. Может быть, они надеются что привлекут внимание того, кто напрочь забыл о нашем городе. Настолько, что не удостаивает его даже одним солнечным зайчиком. Я не знаю, что они ищут, но надеюсь, что у меня с ними общая цель. И я помогаю им своим фонариком.

Батарейка в фонаре разряжается и лампа гаснет. Я возвращаюсь в комнату и подставляю своё лицо под язык экрана, который облизывает мою кожу отражениями происходящего на экране. Липко, но не тепло. Пластиковые манекены по ту сторону экрана усаживаются за обеденный стол. Я не люблю смотреть на эти минутные фрагменты чьей-то жизни, на сцены, прорывающиеся вместе со светом в тесную щель для глаз, прорезанную в силуэтах моих мужа и сына. Я не могу их любить, потому что над ними не светит солнце. Но мы пытаемся повторять и делать все так, как делают люди на экране. Только чтобы украсть у них их светило.

Мы садимся за стол, мы произносим молитву. Все по порядку. Мы старательно прикрепляем к одежде под подбородком большие белые салфетки. Мы берем вилки и ножи, желаем друг другу приятного аппетита и приступаем к еде. Мы чопорны и надменны. В телевизоре те, кто живёт там, где светит Солнце, всегда чопорны и надменны. Мы тоже хотим быть такими – и, может быть, ночь отступит.

Я украдкой смотрю на сына. Битое стекло чужих глаз как будто на его фотографии. С блеском, искрящимся на зазубренных краях. Хрустящий иней ресниц, спутывающий электрические выстрелы взглядов, заставляя их осыпаться, вместо того, чтобы нестись к цели. На его шее тонкая, почти прозрачная белая кожа. Я думаю о том, что если сделать аккуратный надрез и подставить бокал, он наполнится кровью. Я представляю её себе и думаю, что она должна искриться в солнечных лучах, иначе всё зря. Он нужен мне только для того, чтобы сдержать ночь, чтобы украсть солнце. Я смотрю на него, как на жертву, которую я уже положила на алтарь вместе с закатившимся под диван обручальным кольцом. Ненужные вещи. Нож для резки хлеба вот-вот станет жертвенным. Материнская рука вот-вот станет рукой убийцы. В телевизоре так не бывает, но в манекенах из телевизора не течет теплая кровь.

- Мама, разрешите мне добавить в салат щепотку соли, - вежливо просит сын. Мы должны быть вежливыми до снобизма. Мы ждем Солнца.

Я улыбаюсь, протягиваю сыну солонку и пододвигаю поближе кухонный нож, которым десять минут назад резала хлеб. У него волнистое лезвие, и он подойдёт как нельзя лучше. По лезвию бежит голубая линия отражения с танцующими на экране персонажами. В телевизоре реклама солнцезащитных очков: по берегу искусственного моря идут две женщины, два силиконовых манекена женского пола. Их длинноволосые парики развевает свежий ветер. Они ярко накрашены и неестественно громко смеются. Хорошо, что они мертвые. Или неживые – вопрос терминологии, но в любом случае – им не приходится слышать настоящий смех. Тот, которым наполняются пустые стаканы. Тот пыльный смех подворотен, в которых пахнет сыростью и в которые лучше не заходить, если забыла дома фонарик или в нем снова сели батарейки. Настоящий смех разбивается черными каплями по оконным стеклам, настоящим смехом харкает мой сын, которого ночь уже успела посчитать.

Я перевожу взгляд на мужа. Он молча, сосредоточено ест. Так делают люди на экране. Я прекрасно знаю, что из вен на его руках растут колючие веточки шиповника, которые постоянно царапают мою кожу. Иногда я думаю – задушат меня эти острые побеги, или мне удастся вырваться. И что если шиповник зацветет, я смогу собрать цветы и сварить варенье. Варенье заплесневеет вскоре, тогда, когда я пойду за ним в кладовую. Наверное, это было бы здорово. Но ничто не расцветёт пока не выглянет солнце. А ветви его вен будут все темнеть и черстветь на глазах до тех пор, пока синими линиями не уведут меня от запястий к его небьющемуся сердцу. Но для этого надо ждать и смотреть. На острых шипах мутнеют капли яда, я боюсь их задеть каждый раз, когда мы ложимся в постель. Ночь горечью оседает в каждой прозрачной капле на острие, делая ее вязкой и тёплой. Я угадываю это тепло в его взгляде, когда он выдыхает на меня скомканные одеяла. Взгляд карих глаз с голубыми отблесками телевизионных призраков по краям. Каждый вечер отблески солнечных лучей из подсмотренной нами жизни становятся все более блеклыми. Значит, он теряет веру. Значит, уже ничто не расцветет.
Я подхожу к раковине, чтобы помыть посуду. Из крана течёт протухшая кровь, так похожая на ржавую воду. Я подставляю под струю ладони. Кровь очень тёплая и приятная на ощупь. Я уверена, что у сына совсем другая кровь. Пока еще. Водосточный яд из-под крана ещё не успел заменить его чистую алую кровь. Пожалуй, мне надо поторопиться, пока этого не произошло. Когда я держу его за руку, я делаю это лишь для того, чтобы почувствовать как замедляется заблудившийся в узлах его вен пульс. Когда он, прижимаясь ко мне в холодных объятьях, склоняет мне голову на грудь, он закрывает шею от удара, глазами измеряя расстояние до рукояти ножа на столе. Можем ли мы друг-другу доверять? – вопрос времени. У него мои глаза, такие же карие и такие же решительные.

Мы ложимся спать. Мы давно знаем свои тела, что нужно погладить и как нужно двигаться и даже насколько громко следует стонать. Нам следовало бы сделать двух роботов, их так легко будет запрограммировать. Тогда мы сможем засыпать на десять минут раньше. Сон, который не обрывается солнечным светом из-за ставней и занавесок похож на целлофановый пакет, заполненный дымом. Я давлюсь им, глотая последние украденные мгновения, чтобы попытаться проснуться и увидеть свет. Захлебнуться солнцем, пробегающим по зеркальной плоскости экрана электрической лазурью, дождаться пока оно сползет по скользкой поверхности – выпить до дна и не сломать себе стиснутые зубы. Муж говорит, что мы просто когда-то выплюнули солнца из своих тел. Я пытаюсь его вернуть так, он пытается запустить его в вены. Сына мы не берем в расчёт, он кашляет темнотой, сплёвывая сгустки в пыльные углы парадных. Наверное, его сиплым смехом смеются темные подворотни. Я смотрю на экран, пытаясь загнать кадры на экране в свой сон. Этот номер никогда не проходит. Этому фокусу не суждено получиться и произвести фурор. Когда сон забивает мне горло, я слышу клокочущий шелест и чувствую желчную горечь уколов. Это машут острыми крыльями летучие мыши, которые поселились в моем горле с тех самых пор, как в городе поселилась ночь. Каждый раз, когда я захожусь в простуженном кашле, одна из них вылетает и прилипает к небу и, кажется, что ночь становится еще на кляксу темнее. Нам нельзя болеть, иначе ночь не кончится никогда. Но мы все больны сном.

Я представляю себя птицей. Я взлетаю над городом и вижу, что он один и маленький, а ночи вокруг очень много. Он проиграет эту войну – может быть не сегодня и может быть не завтра. Дело времени. Времени, которого у нас всех более, чем достаточно. Ведь, когда спишь, время останавливается и, просыпаясь утром, мы снова встречаемся с вечером.
Я лечу на юг, далеко, где есть Солнце и на берегу искусственного океана гуляют силиконовые манекены. Они перестают смеяться, когда видят ночь в моих глазах и в лезвиях перьев. На их лицах все те же улыбки, но в этот раз они немы. Я не тороплюсь, я смотрю, как их кожа кипит пузырями под палящим солнцем. Почему? Все просто – их жизнь никогда не длилась дольше минутного ролика на экране. Эти недели, высохшие жаждой на моей коже не знавшей солнца. Их короткая жизнь в блеске экрана – мой терпкий глоток и я намерена испить его до дна. Их пузырящаяся пластиковая плоть продлевает мою жизнь на еще один миг. Я сажусь рядом с ними и выклёвываю им глаза. Они продолжают заученно улыбаться, но их улыбки мне уже не нужны. Я купаюсь в солнечных лучах и я счастлива.

Я встаю в шесть утра. Я всегда встаю рано чтобы приготовить завтрак, и чтобы не пропустить рассвет, если он будет. Его снова нет, и я снова включаю вечный телевизор, чтобы языки солнечного пламени снова обожгли мою бледную кожу. Реклама солнечных очков, в которой два манекена несутся по пляжу, неестественно громко смеясь. Их улыбки рассыпаются бликами по лезвию ножа, которым я режу хлеб. Я думаю о том, что просто все мы мёртвые. И нам нужно ещё раз умереть, чтобы превратиться в живых. Летучие мыши, запущенные нами в небо, должны вернуться за нами, и небо упадет на нас, разбив наши солнечные очки.