Убить Радимира : Клуб «Долбаные графоманы»(ТППА) (на конкурс)

на конкурс

- Женя, что мы завтра будем делать с Динамо?
- Ну, как… Выигрывать будем.
- И какой счёт, думаешь?
- 3:1

Договорив, парень двадцати трёх лет, развернулся и вышел из кабинета редактора. Голова Евгения была гладко обрита, и острые уши торчали, словно две маленькие антенны. Его причёска, вернее её отсутствие, была не по душе ни редактору, ни ректору института, ни тем людям, с которыми он иногда встречался. В Московском литературном институте им. А.М. Горького, где он учился на четвёртом курсе, он сказал, что это из-за вшей. Два года назад он ездил домой и на конюшне у деда подцепил их. Вшей ему вывели, но вместе с ними вывели и волосы. Он так сказал.
Женя шёл по плохо освещённому коридору редакции газеты «Правда» к выходу. Сегодня был важный выпуск. Во-первых, День печати, а во-вторых, этот сраный I пленум ЦК ВЛКСМ. Всю ночь он вычитывал отчёт о пленуме, проверяя, чтоб в фамилии помощника бурильщика управления буровых работ Э. Аразгельдычева из города Небит-Даг не потерялась одна сраная буква, а главного редактора «Сельской молодёжи» А.Шевелеву, не перепутать с руководителем постоянной комиссии ЦКК ВЛКСМ В.Шеняевой. Но всё закончилось хорошо. Редактор выдал за праздник бутылку армянского коньяка, которую тут же все и распили. Женя шёл расслабленной походкой и думал о кровати. Часы на стене показывали половину седьмого утра. Ночная работа приносила ему кое-какие деньги и видимость независимости, но от этого хотелось вечно спать. Зевал он в любом состоянии и в любое время суток. Друзья и коллеги даже перестали ему на это указывать.
Через два часа начиналась учёба в институте. Две субботние пары, а дальше сон. Крепкий здоровый сон. Он проспит День печати и Ночь субботы, проспит целые сутки. Здоровым и выспавшимся, он проснётся в воскресенье ближе к обеду и снова настроит свои антенны. Забежит к Лене перекусить, а в пять вечера выйдет из общаги, чтобы спокойно добраться до стадиона, выпить с ребятами пива и окунуться в «Спартак-Динамо».
У него впереди целые две ночи, свободные от работы в редакции. Правда, будут они совсем не похожи друг на друга. Сегодня он сомкнёт глаза от усталости, а завтра от боли и безвыходности. А это большая разница.
Но это будет завтра.

***

На матч в 87-ом в Киев приехало четыреста пятьдесят человек спартаковских болельщиков. Шрам через всю ладонь помнил эту встречу с киевскими болельщиками. В центре Киева тогда было просто побоище. В 89-ом Спартак выиграл и в Киеве, и в Москве. Женя был на обоих матчах и когда поезд Киев-Москва отходил от киевского перрона, голые задницы спартаковских болельщиков смеялись из окон над грустным, проигравшим городом. Сотня светящихся от счастья голых задниц на фоне вечернего неба! Почти как с фотографии на известной коробке шоколадных конфет «Вечерний Киев». Женя ничуть не сомневался, что Киев это запомнит. Что когда-то и он увидит голые задницы на московском перроне.
6 мая 1990 года 300 болельщиков приехали из Киева, рассыпались, размешались и растворились в Москве, как сахар. На квартирах у родственников и армейских друзей, на Красной площади и вокзалах. И все они приехали мстить. За шесть голов прошлого сезона. Шрам не зря чесался с самого утра. Он чувствовал долгожданную встречу. Сразу со всеми тремя сотнями киевских головорезов.
Женя сидел в первом ряду аудитории и, сжимая периодически кисть левой руки, под стадионный шум футбольных воспоминаний, слушал известного советского поэта. Роберт взмахивал руками, словно держал дирижёрскую палочку, а мы были почти послушными музыкантами. С виду. Большинство вообще не слушало Роберта. Кто-то даже играл в карты. Женя и сам, вложив голову в ладонь, незаметно дремал. Он специально садился в первом ряду, зная о близорукости лектора.
Вчера в редакции он придумал стихотворение и сегодня на семинаре собирался его прочесть. Семинар вёл Фазиль, а тот не очень любил его рифмы. Точнее говоря, он был инквизитором его стихов. Фазиль учил всех стройности рифм, не стесняясь выглядеть банальным и консервативным. Женя понимал, чего от него хотят, но в процессе сочинения отдавался всё больше чувствам. Он считал стихи не интересными, если в них нет провокации. Он называл свои рифмы бытовой лирикой и старался уместить в них все запахи и звуки кухонь, спален и коридоров.
Фазиль плевать хотел на такой вот квартирный вопрос молодого поэта из Краснодара. Он так и говорил – хлам. Это хлам, Евгений.
- Жэка?
По окончании первой пары к нему подошёл высокий усатый парень, и они вместе дошли до конца длинного коридора, а потом разошлись по разным аудиториям на семинары.
- Как наш журнал?
- Всё отлично. Будет. У Маши поговорим.
Женя подошёл к телефону-автомату в конце коридора и набрал знакомый номер.
- Никита?
- А, привет, Жэка. Как раз о тебе думал.
- Слушай, я забыл, ты, когда домой собираешься уезжать?
- В понедельник, а что?
- Я хочу согласовать с тобой авторский состав очередного номера журнала. Не хочешь взглянуть? Мне нужен твой совет.
- Ну, давай. Как ты хочешь, чтоб мы встретились?
- Ты не можешь подъехать завтра в половине десятого вечера на Киевский вокзал?
- Так поздно?
- Ну, раньше я не знаю, как у меня получится. Могу подвести. А вечером я там точно буду.
- Ну, ладно. В половине, у метро.
- Договорились.
Женя положил трубку, прошёл ещё десять шагов и поднялся на второй этаж. На стене висели фотографии известных выпускников института. Весь этот нафталин уже порядком ему надоел. Половину из них он собственноручно готов был замуровать в тазик с бетоном и столкнуть в Москва-реку. Проходя мимо кабинета декана, он машинально выпрямил спину, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, и направился в аудиторию. Что-то осталось за этой дверью. Что-то очень важное для него. И он непременно когда-то вернёт себе это назад.
Тогда, четыре года назад, по окончании первого семестра Женю вызвал к себе декан. Узнав об этом, он недоумённо пожал плечами и на большой перемене зашёл в приёмную декана. Методистка показала рукой на резную деревянную дверь, и предварительно постучавшись, Евгений вошёл.
Декана там не было. У окна стоял молодой человек в тёмном твидовом костюме. Волосы были аккуратно уложены налево, а брови чересчур густо оживляли парковую алею его глаз. На вид ему было лет тридцать. Он держал в руках чашку и периодически дул на горячую жидкость. На столе стояла вторая чашка и от неё тоже поднималась струйка белого чайного дыма.
- Евгений Туча?
- Да. А Николай Иванович?
- Он позже подойдёт. Присаживайтесь. Как Екатерина Семёновна?
- Не понял?
- Мама ваша, как себя чувствует?
У Жени как-то сразу всё внутри сжалось. Словно ему сказали что-то плохое, а не узнали, как здоровье его матери.
- С ней что-то случилось?
- Да нет, что вы. Упаси Бог. Я не знаю, спросил просто…
- А вы, что её знаете?
- Ну, что вы всё вопросы да вопросы. Уже и спросить нельзя. Ну, чего молчите, Евгений?
Женя недоверчиво смотрел на этого странного типа и не понимал, чего ждать дальше.
- Да всё вроде хорошо, я звонил в воскресенье.
- Вот и хорошо. Берите чай. Остынет же.
Тип поставил допитую чашку и сел напротив. За его спиной просматривались портреты Белинского, Достоевского, Пушкина и Горбачёва. В голове они смешались в одну живую карусель из глаз, носов, бород и лысин. Каждый из классиков укоризненно смотрел сейчас на Евгения Тучу и ждал, запустит ли он сейчас эту карусель или она так и останется для него неподвижным памятником его неуверенности.
Всё, что Женя дальше услышал, превратило следующие четыре года жизни в колоду игральных карт. Ему сделали предложение, с которым он вынужден был согласиться. У него не было выбора. Тип в чёрном костюме купил его молодость, мораль и сон. Банальный циничный шантаж. Как оказалось, за копейки. За копейку в эквивалент «быть».
Последней фразой в кабинете декана было « Если что, звоните. В любое время». Но никакие «если что» и «в любое время», не входили в его планы. Он не хотел никуда звонить.
Он…
Он сдался.
С незримой подачи комитетчика, Женя устроился линотипистом в газете «Правда». Две ночи работы, два отдых и так на целых три года. В его обязанности входило делать свою непосредственную работу и замечать странные на его взгляд разговоры или действия, особенно главного редактора. Два раза в месяц он писал бессмысленные отчёты, стараясь превратить их в нудный пересказ свой работы и никому не навредить. «…22-ого марта ночью в редакцию приходила некая Байрамова. Долго беседовала с Главным редактором в его кабинете. Сути разговора не слышал. Что-то о демонстрациях в Алма-Ате…», «…Главный редактор спрашивал меня, кто станет Чемпионом СССР по футболу», « …10 января звонили кажется из Вильнюса. Редактор на повышенных тонах с кем-то разговаривал…». Через год работы линотипистом, год - по локоть в печатной краске, снами, где линотипы и матричные прессы разговаривали с ним голосом Горбачева и Лигачёва, Женя стал корректором. Теперь он отвечал за целую страницу выпускаемой газеты. Таких корректоров было, столько же, сколько и страниц в «Правде», и они были очень важными людьми. Не такими важными, как матёрые метранпажи, вручную делавшие газетные заголовки, и не такими, как цензор, следивший за соблюдением государственной тайны, но и без его внимательной работы выпуск был бы невозможен.
Как-то на втором курсе Евгений в очередной раз встречался с типом из кабинета декана. Женя пришёл со спортивной сумкой и в ходе беседы рассказал, что бегает за сборную института по футболу. Комитетчик словно уже был готов к этой информации и, не раздумывая, посоветовал зачислиться в члены фан-клуба московского «Спартака». С той же целью, что и в редакцию. Женя понял, что он сел на крючок комитетчика и тот его просто шантажирует. Но выхода он не видел. Все это, напрягало его лишь два раза в месяц, когда он садился писать отчёт. Поэтому, каждый раз после очередного разговора в кабинете декана, он убеждал себя, что никому ничего плохого не делает.
В среде фанатов он как-то сразу стал авторитетом. Фамилия автоматически в кличку. «Туча, ты с нами?». Старшие брали с собой на разборки и просто попить пива. Он отслужил в армии, и это однозначно добавляло ему вистов. А поэт среди них вообще выглядел как экспонат из музея. «…Туча, ты, у нас в Красную книгу занесён…» Правда, со временем фанатские дела превратились в один сплошной калейдоскоп лиц и настроений. В характеры и мнения. Но никак не в игру. Для него это стало новой жизнью. Стихи становились всё более злыми и откровенными, с запахом ночного полиграфического порошка и громкостью футбольной речёвки. После очередных зимних каникул Женя вернулся в институт с побритой головой и красно-белым шарфиком на шее.
Зайдя в аудиторию, он сел во втором ряду в ожидании семинара по теории и практике стихосложения. Он старался не опаздывать. Чтобы «быть», он должен был теперь везде успевать.

***

- Это хлам, Евгений.
Профессор сидел за столом и громко обращался к стоящему студенту.
-К стихам нельзя относиться, как своей личной беде. Через свою беду, нужно ворваться в чужое сердце. Я чувствую, вы уже стучитесь. Но, не так же коряво. Стихи - это не рассказ. Не превращайте законопослушность во вседозволенность.
Женя долго молчал, но всё же не сдержался.
- Фазиль Абдулович. Извините меня, конечно, но ваши рамки нужны только вам. Вы консерватор. Вы вначале считаете количество слогов, а потом начинаете чувствовать. Но чувства долго не живут. Они интересны именно в тот самый миг божественной химии. Современные стихи – это кордебалет. Самый главный закон в них – чувства.
- Туча, вы я вижу, лучше меня в стихах разбираетесь, да? Бога за бороду ухватили?
- Фазиль Абдулович, благодаря вам я могу написать любое стихотворение. Но в этой механике любой поэт вынужденно превращается в графомана. Начинает перебирать в голове слова, переиначивая первоначальный смысл, нагромождая безжизненными словами и банальностями.
- Вы еретик. Вас нужно сжечь.
- Вот поэтому у нас и отделена церковь от государства. А то всех бы сожгли.
- Ничего, я сожгу вас на дипломной работе.
- Фазиль Абдулович, на диплом у меня уже готово самое правильное в мире стихотворение. При делении количества букв в каждом одностишии на два, получается восемь.
- Вон из аудитории. Встретимся на зачёте.
Женя удовлетворённо вышел из аудитории и побрёл в общежитие. Пар больше не было, поэтому можно было спокойно идти придаваться сонным процедурам. Завтрашний вечер обещал быть долгим...

***

На втором курсе, неожиданно для себя, он познакомился с тридцатипятилетним иркутским поэтом Шагаевым. Тот казался самым нелюдимым из всех студентов живущих в общаге, поэтому было просто удивительно, когда Никита Шагаев сам как-то постучал в дверь его комнаты.
- Евгений Туча?
Последний раз, когда его так называли, всё окончилось мерзостью. Женя напрягся и раздражённо выдохнул.
- Ну… Я.
Бородатый, одетый в тельняшку и держащий в руках бутылку водки, он вошёл и остановился возле кровати.
- Я Никита Шагаев. Из Иркутска. Живу в конце коридора. Я твои стихи недавно читал.
Вот это было действительно удивлением. Конечно, Шагаев мог сейчас сказать, что и стихи твои, и сам ты говно, а я, мол, парень из Иркутска, и имели мы вас южных карликов до самого мезозоя. Если он так думает, значит это так и есть.
- Можно присесть?
- А, ну, да. Вот.
Женя указал на стул, над которым на стене висел плакат с Бутусовым из Наутилуса Помпилиуса. Никита сел.
- Знаешь, давно я такого не читал. Не похоже на всю эту стаю пародистов.
Женя недоуменно молчал, всё ещё ожидая какого-то подвоха.
- Водки будешь?
Вопрос висел в воздухе. Если человек приходит в гости с бутылкой, то это неспроста.
- Хм… Ну, давай…
Он медленно поднялся с кровати и достал из тумбочки два стакана и чёрный хлеб.
- Закуски, правда, нет…
- Да, ладно… Хлеба хватит.
Шагаев зубами сорвал бескозырку с бутылки столичной и разлил по полному стакану.
- За знакомство.
Они ударили стаканами и осушили их с одного раза. Синхронно потянулись за хлебом, и после минуты молчания, Шагаев сказал. Сказал, как убил. Это было второе удивление за последние полчаса.
- Ты умеешь хранить тайны?
Началось… Так и хотелось закрыть ему рот ладонью и проговаривая каждую букву, прошептать: «Не надо! Не говори никаких тайн! Мне хватит и тех, которые у меня уже есть. Я не храню их. Я их продаю. За копейку в день. Не заставляй меня быть богаче, чем я могу себе это позволить»
- Ну… да… А в чём дело?
Ну, вот кто сейчас за меня это сказал, а? Я ведь не хотел. Зачем?
- Есть студенты, в основном поэты, пару молодых писателей, которые объединены в клуб. Независимый литературный клуб. Он правда не официальный. Но мы выпускаем журнал. В нём издаются члены клуба. Нас читает молодёжь Москвы и Питера уже два года. Не хочешь к нам?
Женя внимательно его слушал и внутренне ликовал. Он был только на втором курсе, а уже получал неожиданную возможность издаться. Он тешил себя надеждой, что когда-то в «Правде» напечатают его стихотворение, но время вдруг замедляло для него свои бронзовые шестерни и предоставляло шанс пробиться в люди.
- Я согласен.
И всё. Ещё один узел завязывался счастливым образом, словно кто-то направлял его в пути. Женя не верил, что всё это происходит на самом деле. Ну, не может же это происходить со всеми. Значит, стоит он эту свою копейку. Стоит. А копейка, как известно, рубль бережёт…

***

После окончания матча Спартак-Динамо, сотня человек окружила выход с верхнего яруса, ожидая появление киевских болельщиков. Милицейское оцепление преграждало путь к выходу, но натиск и напряжение предвещало не самое хорошее развитее событий. После драки в Киеве в 87-ом, каждая новая встреча Киева и Москвы была обведена в календаре майора Чижова красным фломастером. Краснощёкий майор распинался с мегафоном в руках и предупреждал, что если все сейчас же не разойдутся, то будут ночевать в обезьяннике. Стадион уже опустел и лишь сектор с киевлянами продолжал шуметь, словно матч только начался. Отрепетированные речёвки самого обидного содержания выкрикивались поочерёдно, словно в хорошо отрепетированной пьесе. Женя стоял в толпе беснующихся фанов и тоже выкрикивал им же придуманные спартаковские стихопули.
Матч выиграли киевляне 3:1. Это был позор ещё тот. 85 тысяч уходили с Лужников злыми и тихими, и только сотня самых ярых ни с чем не хотела мириться. Она хотела киевской крови.
То, что в понятии громогласного диктора называлось «выйти со стадиона», на самом деле превратилось в выход крестоносцев. Киевские болельщики выбирались с яруса свиньёй. Сцепившись в локтях в сплошную цепь, под крики спартаковских болельщиков, они спустились по лестнице и в милицейском оцеплении их повели к автобусам.
- На вокзал.
К Жене протиснулся ещё один бритый молодой парень.
- Давай, бери своих, встречаемся у входа.
Схема действий была оговорена заранее. Одна группа уже дежурила на Киевском вокзале, а остальные небольшими группами добирались своим ходом, чтоб не привлекать внимание милиции.
Женина группа из десяти человек вышла из метро перед самым вокзалом. Фонари как-то неохотно освещали территорию, но Женя заметил небольшую группу своих, вдалеке патрулирующих прилегающую к вокзалу территорию. Один из приехавших протянул Жене флягу с водкой, и все по очереди пригубили, занюхивая собственным рукавом.
Как он втянулся во все эти разборки он и сам уже не помнил. Сначала его воротило от всех этих бессмысленных толканий на стадионе, выкрикивания глупых речёвок и, вообще, общения с малолетками и тупицами. Все эти дурацкие гэбэшные отчёты ещё больше раздражали. Но скоро ему предложили быть одним из старших. Он и по возрасту подходил, и учёба его в литературном институте всех просто заворожила. Он придумал с десяток новых речёвок и этим окончательно заслужил к себе уважение. А со временем стало даже нравиться. В его подчинении всегда были парни, которые могли выручить его в разных ситуациях. Половина была отморозков, но они все его слушались. Со Спартаком он объездил весь Союз, и это было самым большим плюсом при его выборе. При этом в его отчётах появилось что-то большее, чем просо информация… Поэзия, что ли. Он чувствовал, что становится важным человеком. За два года он стал главным в «КДГ» и одним из старших среди фанов Спартака. Заработок в редакции был достаточным, чтоб угощать шампанским девушек в институте, а пацанов - пивом перед походом на стадион. Похоже, что там, в кабинете декана он сделал правильный выбор.
В ожидании Никиты они допили у выхода метро флягу, и пошли в сторону центрального входа на вокзал. Ждать Женя больше не мог. В кармане джинсовой куртки лежал крепко перевязанный рукописный экземпляр будущего журнала, но, видимо, сегодня ему не суждено было попасть в руки третьего по счёту редактора журнала. Назвать клуб «долбаными графоманами» пришло в голову Жене уже после передачи дел Никитой ему. До этого он назывался «Независимый литературный клуб». Евгению не пришлось долго уговаривать членов клуба. Он предложил провокацию, которая на подсознательном уровне могла бы привлечь к себе внимание. Самоирония. Это был его последний и самый сильный довод. Люди благосклонны друг к другу именно в самых искренних чувствах. А юмор и самоирония были наиболее близкими союзниками в их борьбе за читателя.
Десять парней Евгения передвигались по привокзальной площади медленно и важно. Словно это они были нарядом милиции и следили за порядком, а не сержант с капитаном, сидящие сейчас в отделении в тёплом кабинете вокзала. В течение часа два милиционера ожидали автобусы с киевскими болельщиками и курсантами из академии. Пусть те, кому надо и охраняют сегодня этих бандитов друг от друга, но не мы.
Кто первый заметил группу пацанов, Женя потом не помнил. Кто-то выкрикнул «вон там хохлы» и его группа синхронно направилась в их сторону.
Небольшая стайка киевских болельщиков, видимо дикарями приехавшая на матч, тоже заметила приближающихся к ним людей и стала пятиться, шаг за шагом всё больше отдаляясь от вокзала. А затем один из Жениных отморозков расстегнул ветровку и выдал каждому по заточенному куску арматуры. Все спрятали арматуру в рукав, когда тот же отморозок со словами «мочи хохлов» рванулся с места. Первый раз без его команды. Все по инерции рванули тоже. И Женя.
Увидев, что к ним бегут, группа приезжих болельщиков дёрнула в разные стороны, разделившись, на пять одиноких точек на вечернем полотне. Женя сразу заметил парня в кепке, рванувшего в сторону моста, и побежал за ним. Здоровья ему хватило бы на несколько таких рывков, поэтому, догнав его у моста, Евгений даже не сбил дыхание. Загнанный киевский болельщик спрятался где-то за бетонной опорой моста и, делая очередной шаг в темноте, краснодарский спартаковец ощущал нарастающее беспокойство. Эму это уже не казалось таким забавным. Он был один на один с неизвестным человеком, и что самое неприятное, он не видел его сейчас и не слышал.
Когда из-за колонны возник силуэт человека, Женю ослепил свет фонарика. По инерции он выставил вперёд левую руку, и ощутил чудовищную боль. Ах, как же она чесалась с утра. Как же она чувствовала своё участие в сегодняшнем вечере. Что-то острое вонзилось в его ладонь и мгновенно прошло насквозь. Глаза от боли закрылись, но правая рука, всё это время сжимающая заточенный прут, успела достать гада. Арматура вошла куда-то в низ живота, а кисть словно окаменела. Ноги парня через мгновение подкосились, и вместе с Женей, продолжавшим сжимать прут, они опустились на колени.
Первая вспышка боли прошла, и Евгений открыл глаза. Парень, стоявший рядом с ним, сжимал его руку, тяжело дыша и кашляя. Когда тот поднял лицо, рука Жени оторвалась вместе с арматурой, словно через неё пустили 220. Стоя на коленях, он попятился назад, не в силах выговорить заклинившей челюстью ни слова.
- Серый? Серый, ты?
Перед ним на коленях стоял его армейский друг. С пробитой заточенным куском арматуры печенью.
- Как же так? Как ты… Почему ты не в своём грёбаном Киеве сейчас? Я… Ты ведь сам…
В панике Женя поднялся на ноги и посмотрел по сторонам. Вокруг никого не было, но это никак не упрощало ситуацию. Он выбросил арматуру в Москва-реку, затем подобрал упавшую на асфальт заточенную отвёртку и выбросил её следом.
- Я сейчас… Серёга, я за Скорой. Всё будет хорошо. Я быстро…
Он медленно вышел из тени моста, и, убедившись, что ненужных глаз нет, побежал вдоль дороги, надеясь найти телефон-автомат.
Чёрт знает, что… Ну, как можно было среди миллионов людей случайно встретиться двум хорошо знакомым людям, и так неудачно. Да, что там, - трагично. Женя почему-то до этого момента и не думал, что однажды всё может именно так и произойти. А что, если это его подрежут, а не он. Да собственно… Он вдруг вспомнил о своей руке. Кисть была вся в крови, и тёмно красные капли оставляли на асфальте пугающую тропинку. Евгений с трудом достал здоровой правой рукой в левом кармане джинсов платок и обмотал им кисть руки. Нужно было перебежать на другую сторону дороги, чтоб хоть как-то запутать след.
Ему повезло. Им обоим повезло. Возле троллейбусной остановки стоял таксофон. В плохом предчувствии, Женя стал ощупывать карманы куртки, надеясь найти там две копейки, но вдруг вспомнил, что Скорая вызывается бесплатно.
- Скорая? Под мостом возле Киевского вокзала раненый человек. Ему срочно нужна помощь. Он умирает…
И всё. Всё, что он мог сделать для своего армейского друга. Ещё двадцать минут, стоя в телефонной будке, он смотрел в сторону моста и ждал, пока приедет Скорая. Когда он убедился, что Серёгу нашли, он подбежал к дому, бросил спартаковский шарф в окно подвала под балконом первого этажа, незаметно убрался от дороги и дворами побрёл к общежитию.

***

Шагаев стал его старшим братом. Женя ещё не знал, с какой целью тот пригласил его в клуб, но очень активно включился в жизнь его членов. Они соблюдали, казавшиеся на первый взгляд, ненужные и чрезмерные нормы безопасности, встречаясь в основном за пределами института и общежития, но, узнав вскоре, что многих в своё время отчислили за так называемую антисоветскую деятельность, Женя с пониманием принял и это, на собственном опыте испытав, что система не дремлет. Хотя со всех экранов Горбачев убеждал, что настало время гласности и перестройки, система продолжала ещё работать по инерции. Маховик системы вообще очень сложно остановить, если он уже запущен. А в смутные времена, это, совсем, опасный механизм. Этот поломанный робот по ошибке может развинтить на детали любого.
У Шагаева была девушка, жившая на Арбате, и они часто гостили у неё. Весёлой компанией они пили вино и декламировали собственные стихи.
Со временем Женя все ближе узнавал Никиту. Последний посвящал Тучу в свои маленькие и большие тайны. Как-то он рассказал Жене, что на самом деле в Иркутске у него есть девушка. Её зовут Ира. Он очень его любит, ждет, и даже хранит ему верность.
- Представляешь, а? Как же, она, меня любит! И до сих пор девственница! Да-да я это точно знаю! – в пьяном угаре говорил Никита. А я…я сволочь… я не достоин её!
- А как же, Маша?
- Да ладно, разберусь…
- И у меня тоже в Краснодаре девушка есть.
- Да? Как зовут?
- Тоже Ира. Мы с тобой старик очень похожи. Ты, Никита, мне вообще как брат!
Пили они все чаще. Чаще, чем писали стихи, чаще, чем собирали клуб, и еще чаще чем, ходили на лекции. Водки и вина в то время в стране было все меньше и меньше. Иногда, казалось, что их запас просто планомерно истребляет КДГ.
Когда праздновали выпуск Никиты, иркутский поэт подозвал к себе Женю и, словно не было выпито за вечер цистерну вина, очень серьёзно сказал:
- Ещё до меня было заведено… Ну, ты знаешь, что президента клуба и, соответственно, главного редактора журнала выбирают голосованием.
- Ну, да… Завтра…
- Завтра проголосуют за тебя.
Женя смотрел на Никиту как на пришельца.
- Я не смогу больше заниматься клубом, как раньше. Мы с Машей собираемся пожениться. Я на время уеду в Иркутск. Уладить одни дела...
Было вообще очень странно, что Женя в своих отчётах до сих пор ни словом не упомянул о Никите и клубе. Ничего более необычного, чем это, он вокруг и не видел. Ни в редакции, ни с фанатами. Везде была рутина, но и она стала со временем приносить удовольствие. Гэбэшник и не подавал виду, что его что-то не устраивает, а Женя продолжал строчить похожие, как близнецы, отчёты.
Но если писать о клубе он не хотел из принципа, как бы на зло всем этим гэбистам, оставляя что-то сокровенное только для самого себя, то писать про Никиту… Он мог с удовольствием написать о политнекорректных высказываниях Искандера, о политически близоруких сентенциях Рождественского, да и наконец, об очередной пьяной выходке Евтушенко (Женя прекрасно знал, что Евтушенко сам работает на комитет, оттого и плавает как сыр в масле, пока его коллег зажимают)… Написать про Никиту означало придать самое доброе, предать самого себя…
- А ты займёшь моё место. – сказал Никита.

***
Женя шёл уже больше двух часов. Ладонь перестала кровоточить, но нестерпимо ныла. Это сводило с ума. Хотелось размотать платок и почесать рану, но он понимал, что делать этого нельзя.
Безлюдные улицы насвистывали прохладную весеннюю мелодию из старого чёрно-белого кино. Женя крался по ночной Москве, словно преступник. Господи, он и был преступником. Где-то в дежурном приёмном отделении лежит сейчас его старинный товарищ. Женя надеялся, что всё обойдётся. Что и врачи, и Серёга будут бороться за него. Фактически за Женю. За то, чтоб выжил не один, а оба друга. И этот узел развяжется. Не могло всё пойти так не правильно, когда казалось, что вот она, цель. Совсем близко. Не могло…
За следующим домом он спустится в подземный переход метро и ещё немного пройдёт по Добролюбова до общежития. Женя бесшумно спустился по гранитным ступеням, ступая по пустому неосвещённому тоннелю.
Поднимаясь на другой стороне улицы, ощущая во рту кислый вкус стихов, футбола и крови, из последних сил раздирая уставшие бойницы глаз до размеров окон, Женя всё-таки проглядел опасность. Оставалось совсем недалеко до кровати и спасительного сна, оставалось пройти триста метров и условным стуком ворваться в чью-то ночь. Залезть в окно первого этажа, глупо поцеловать её у двери, также глупо поблагодарить за всё, и броситься к себе в комнату. Спрятаться. На кровати, под кроватью – не важно, главное было закрыть глаза и долгожданно выдохнуть. Оставалось так мало пройти…
Увидев милицейский патруль, Женя незаметно засунул дрожащую левую руку в карман куртки, и, не делая лишних движений, продолжил путь. Один из милиционеров окрикнул его, и внутри всё похолодело. Какими-то механическими, неживыми ногами он подошёл к ним и мило улыбнулся.
- Сержант Краснопёров, кто и куда?
Женя достал из кармана куртки студенческий билет и протянул сержанту.
- Опа… А вид у тебя бандитский. И что Максим Горький делает так поздно?
- У девушки был. Засиделся…
Блюстители порядка снисходительно смотрели на Евгения, было видно, что им самим прошедший вечер порядком надоел.
- Понятно. Хорошее дело, только ты не стригись так коротко, а то останавливать будут постоянно. Кстати, чего ты там в кармане прячешь?
Женя удивлённо посмотрел на спрятанную в кармане руку.
- Да ничего. Холодно…
- Показывай…
- Да, я ж говорю, холодно…

***
Никита на время исчез. В Иркутске он помогал отцу поднимать бизнес, а Женя, после избрания его президентом клуба, стал таким же нелюдимым, как был до этого сам Шагаев. Возможно, он перенял все его повадки и настроения, но дела в клубе шли также как и раньше. Словно момента привыкания между членами клуба и их президентом вовсе и не было. Женя взял на себя издание журнала, полностью посвятив этому своё свободное время. «Правда» не собиралась печатать его стихи, зато позволила издавать раз в три месяца журнал. Это было довольно рискованно, но принимая во внимание огромный поток информации, в редакции на это не обратили внимания.
На празднование Нового 90-го года, Никита приехал внезапно. Он зашёл в общежитие и был приятно удивлён, что Женя никуда не уехал. Он пригласил его к Маше, и они втроём мило отметили начало нового десятилетия. Начало конца уставшего времени. Перед запуском курантов в космос, Горбачёв говорил как всегда красиво и рассудительно. О демократии и гласности, о раскрепощения умов и энергии людей. Но были между строк ещё Афганистан и Душанбе, Вильнюс и Кишинёв. Были малые темпы роста перестройки, преступно сдерживаемые бездеятельностью на местах. А всем нам, он говорил, не нужно бояться реформ. Он так говорил. Необходимо закатать рукава и действовать. Жене казалось, что он слышал эти же слова и в прошлом году.
Маша убирала со стола давно остывшее горячее и как-то грустно смотрела на сидящих у телевизора друзей. Никита часто и на долгое время отлучался в Иркутск, и их свадьба так и не состоялась. Шагаев просил ещё немного времени, пока бизнес отца не станет крепко на ноги и он окончательно переберётся в Москву. Она ждала. У любви странный счётчик пробега. Понять, куда, он точно крутится, - вперёд или назад, почти невозможно. Время будто останавливается. Ты его не замечаешь или не хочешь замечать, но в один, и возможно далеко не прекрасный момент, тебе позвонят или придёт письмо, скажут друзья или он сам придёт в один из холодных вечеров и объяснит. Что всё прошло. Что где-то там вдруг что-то изменилось и изменило и его. И всё. В этот момент что-то происходит и со временем. Какой-то седой узловатый автомеханик уверенной рукой подкручивает вперёд несколько сот километров и всё становится на свои места. Реальность возвращается. Ты стоишь в ванной перед зеркалом, заходишь на кухню, ныряешь в спальне под пуховое одеяло, но ничего не находишь. Не находишь то самое место. Для себя. Словно кто-то уже его занял. Твоё место.
Она собрала со стола грязные тарелки и вышла на кухню.
Друзья ещё минуту что-то обсуждали, глядя в телевизор, а затем одновременно затихли. Никита взял со стула свой пиджак, достал из внутреннего кармана тетрадку и протянул её Жене. Тетрадь была свёрнута в цилиндр и перевязана жёлтой резинкой. Женя удивлённо поднял голову, до сих пор подпираемую правой рукой.
- Что, это?
- ТППА.
- Что?
- Только серьёзно к этому отнесись.
- Давай, не томи…
- Тут изложена теория и практика персонального апокалипсиса. Я сам её придумал.
Женя привстал с дивана и уселся удобней.
- Я долго к этому приходил. Литература самое подходящее оружие против современного общества.
Женя молчал. Если Никита не тронулся умом, то ему придётся сейчас узнать что-то очень важное. Что-то, что возможно изменит его жизнь, как уже не единожды изменяло. Он очень верил, что Шагаев не сошёл с ума.
- Классическая литература создала иллюзию мечты. Иллюзию драмы и комедии, иллюзию любви и несчастья. Но всё это лишь иллюзии. Я хочу дать человеку возможность, схему самоуничтожения. Ну, то есть не тебе или мне. А тем, кого приравняли в своё время к нам. Союз превратил нас в стадо и дал одинаковые права. Но это абсурд. До сих пор человеку была дана литература для улучшения, преодоления себя, а я хочу дать обратное. Чтобы они стали обратно зверьми и вернулись на свои пастбища. Люди должны быть людьми.
Никита замолчал. Казалось, он мог говорить всю ночь, но сейчас ему было важно поселить в голове Жени своего демона.
- Слушай, почитай на досуге. Я не хочу, чтоб ты посчитал меня идиотом, поэтому прочти, пожалуйста, а потом мы ещё поговорим, хорошо?
- Хорошо…
Что он ещё мог ответить… Весь алкогольный туман исчез, словно они и не пили ничего. Но в том то и дело, что пить не хотелось. Навалилась усталость, с которой мог справиться лишь сон. Никита похлопал друга по плечу, показал на белую стопку из наволочки, пододеяльника и простыни, загодя приготовленную для него Машей, пожелал спокойной ночи и пошёл в дальнюю комнату спать. Маша домыла посуду и, провожая Женю взглядом, тоже пошла мимо него в дальнюю комнату. Чтобы беспокойно уснуть. В одной квартире с двумя любимыми ею людьми. В Москве. В 90-ом.

***
В обезьянник его затолкали, хотя всю дорогу и потом в отделении Женя просил сделать один очень важный звонок. Отчаявшись, он показывал свою окровавленную ладонь, но и это не вызвало у милиционеров ни жалости, ни хотя бы сочувствия. От него несло перегаром, рука и джинсы были в крови, и вообще он мало чем отличался от сидящих рядом пьяниц и панков. Здесь воняло обезьяной. Как в любом другом обезьяннике страны. За время поездок с фанами Спартака он успел их насмотреться. Всю сегодняшнюю ночь по Москве ловили футбольных вандалов, устроивших драку на Киевском вокзале. А обритый парень с пробитой ладонью, как раз очень подходил под описание вандала.
Женя стоял у решётки, надеясь, что удастся поговорить с кем-то из милиционеров. В ладони терпеливо ждал червонец. Рядом, сжав колени руками, сидел в кожаной косухе панк. Лицо у него было бледное и скуластое, а волосы растрёпаны, словно он спал полжизни, и его вдруг разбудили и вывели на свет. Парень долго сидел молча, как вдруг тихо запел. Грустно, так. Словно он был тут один.
Замешано густо.
Раз так, я как раз и люблю
Вольно кобелю
Да рубил бы я сук
Я рубил бы всех сук,
на которых повешен
Но чем больше срублю,
Тем сильней затяну петлю…

Допел и опять затих. Женя посмотрел на него, как на прокаженного. Необъяснимое напряжение в воздухе не давало исчезнуть его словам. Они повисли, как вечное балконное бельё города. В ответ на это, мужчина лет сорока, неуклюже, но по пьяному деловито, пытался сложить губы дудочкой, насвистывая Юрия Антонова «Море, море».
- Эй, капитан.
В дверях появился усатый милиционер. Он бросал в рот не лузганные семечки, жевал их, и глотал.
-Я ведь сам служил. Полгода в Афгане оттрубил. Я ж не бандит, какой. Дай позвонить, а?
- Вот упрямый попался. Куда ты ночью звонить собрался? Сказали же тебе, посидишь до утра, а там может и решим, что с тобой делать. На Киевском вокзале фанаты ножиками помахали. Подрезали пару человек. Вдруг, ты один из них…
- Ну, что ты такое говоришь, капитан… Подойди, а?
- Что ещё?
Бросая в рот две чёрные точки, капитан неохотно подошёл к решётке.
- Вот…
Женя протягивал ему червонец.
- Всего один звонок, а?
Капитан обернулся по сторонам. Где-то там за дверью сидел дежурный, а тут, в двух метрах от решётки на столе стоял телефонный аппарат.
- Если вздумаешь чего, пеняй на себя… Понял? Давай руки…
- Да брось, ты. Я лишь позвоню.
Милиционер надел на Женю наручники и открыл замок на решётчатой двери. Выходя, за спиной снова запел парень. Но теперь, как-то юродиво, словно смеялся над всеми. Женя побоялся обернуться и посмотреть на него. Что-то было в этом парне. Что-то очень странное.

Полетят из-под руки
Клавиши рояля
И запляшут пузырьки
В мамином бокале
То-то будет хорошо
Смеху будет много
Спите, дети. Я пошёл
Скатертью тревога

Женя вышел и облегчёно выдохнул. Находиться здесь он уже больше не мог. Рука дрожала, но ошибиться было нельзя. В такой ситуации не ошибаются. Тогда, в кабинете декана, ему сказали звонить « в любое время, если что». А сейчас, как раз «если что» и «то самое время». Женя прикрыл рот и прижал трубку к щеке. На пятом гудке он готов был сдохнуть здесь и прямо сейчас. Его, студента Литературного института, поймали на улице, как подозреваемого в поножовщине. И ведь его посадят. Он обязательно где-то оставил свой след, и его вычислят. Даже не выпуская из-за решётки. Его уже поймали!
- Алло?!
У Жени перехватило дыхание. Но другом конце провода послышался совсем другой, незнакомый голос.
- Это Евгений Туча. У меня проблема…Я в отделении милиции.
- Евгений… Успокойтесь. Рядом с вами есть офицер? Дайте мне поговорить с ним.
Женя протянул трубку капитану.
- Вас…
Милиционер сначала отступил, но выдавив на лице весь негатив, взял телефонную трубку. И перед тем как услышать самый противный на Земле голос, он прикрыл её ладонью, и сказал Жене всё, что он о нём думает.
- Ах, ты гандон…

***

Ждать, когда откроют общежитие, не хотелось. Хоть ему и позволили отмыть в участке ладонь от запёкшейся крови, но по дороге боль накатила с новой волной. Любое неловкое движение руки награждало его уставшие глаза яркой вспышкой. В таком виде показываться на люди было бы полной глупостью.
Выйдя из участка, Женя забыл о боли и унижении. Он ощущал себя в этот момент кем-то значительно большим. Больше, чем просто студент. Чем корректор из редакции и фанат Спартака. Он боялся говорить это в слух, но даже больше, чем поэт. Он чувствовал себя командиром советской подводной лодки. Он чувствовал себя Маринеску. Один за другим, он топил вражеские корабли и выходил сухим из воды. Идти по краю, играть с огнём. Всё это он уже мог. Даже убить человека…
На этой мысли он обернулся, словно почувствовал на себе чей-то взгляд. Маленькие карие глаза армейского друга смотрели на него со всех сторон. Из всех утренних окон. Из-за занавесок выглядывало его строгое лицо и следило за каждым его шагом. Женя остановился и закричал. Плевать было на всех. Он не мог даже секунды ощущать на себе этот взгляд. «Серёга! Я не хотел! Я доберусь до общежития и обязательно обзвоню больницы и узнаю, что с тобой всё в порядке. Ведь с тобой всё в порядке. Серёга?!»
Никто не окрикнул его и не вызвал милицию. На горизонте загоралось маленькое оранжевое солнце понедельника.
Женя осторожно постучал в окно общежития. Ему казалось, он едва дотронулся до стекла, но звук ударов ворвался в его голову двумя выстрелами. Эти выстрелы не могли не слышать те, кому это нужно. Все бабушки Москвы в миг просыпаются от выстрелов в понедельник утром. Для них нет лучшего будильника и петуха, чем стук в соседнее окно. Ночь крепко заразила Женю майской простудой и медленным смертельным ядом. Вязкой тягучей жидкостью из крови и речной воды. Двадцатью тремя каплями в медной горькой чайной ложке. Городская тишина сводила своей громкостью с ума. За стеклом всё ещё спали раннее утро и Лена Семинога, белорусская поэтесса. Зажав маленькую подушку между ног и распустив, как майский ливень, волосы.
Через двадцать секунд он постучал снова, и почти одновременно с его стуком, отодвинув занавеску, в окне появилось симпатичное заспанное личико. Левой рукой Лена тёрла глаза, а правой держалась за занавеску. На лице было и удивление и радость. Какое-то время они встречались, думали, что любили друг друга, но через полгода Женя понял, что жить с поэтессой, это - жить с сумасшедшей. Её настроение менялось, как рисунок неба меняется на Чёрном море. Ещё мгновение назад, упругие белые облака окружали раскалённого жёлтого ежа плотным кольцом, охраняя его от турецких грозовых ятаганов, как вдруг черно-серая хромая туча наваливалась плечом на город и с проклятьями базарной женщины проливала на тебя большие кислотные капли. Иногда Жене нравилась эта милая минская тучка, но чаще она срывала с него любимую маску и заставляла внутренне кричать и задыхаться. Полгода им хватило, чтоб накричаться и надышаться друг другом. Теперь они больше любили свои стихи.
- Жэка? Ты чего?
Лена открыла окно и словно собиралась укрыть у себя преступника, выглянула наружу, посмотрев налево и направо. Никак не отреагировав на вопрос, Женя забрался через окно внутрь комнаты, и прижался губами к мягкой женской щеке.
- С футбола иду.
Она снова улыбнулась.
- Дополнительное время было?
- Ах, ты моя смышлёная.
Лена опустила взгляд и с ужасом снова подняла на него глаза.
- Что с рукой? Ты ранен?
Женя провёл рукой по её волосам и поцеловал в другую щёку.
- Да, пустяки.
Девушка взяла его ладонь и поднесла к губам.
- О, Боже. Я перевяжу тебя. Садись.
Лена не спрашивала, что случилось, и это было её удивительным качеством. Она никогда не доставала его расспросами, а доверчиво ждала, когда он сам всё скажет. Что любит её. Что хочет её. Что ждёт её. И сейчас, она нагнулась к тумбочке и молча искала бинт и перекись.
- Чёрт, где-то стрептоцид завалялся. Он точно был…
Он смотрел на белую ткань её спины и мысленно рисовал на ней красных птиц. С большими чёрными клювами и длинными острыми крыльями. Птицы прыгали с ветки на ветку её пижамы и беспокойно щебетали. Русые волосы спадали на плечи, скрывая тонкую артерию шеи. Женя подошёл к ней сзади и обнял.
Она молчала. Крепкая мужская рука прижалась к её подрагивающему животу и застыла. Лена закинула голову на его плечо и коснулась губами уха. Одна птица сорвалась с ветки и красной нитью исчезла среди кружевных облаков занавески. Лезвие второй руки разделило её пижаму на две равные части, почувствовав, как стучаться в скорлупу кожи юные и голодные птицы. Двигая ладонью между её ягодицами, он сводил её с ума. Рука, вцепившаяся в её живот, медленно спускалась вниз, ощупывая каждое углубление и возвышенность, не давая ей открыть глаза или выдохнуть. Он сам едва сдерживался, но теперь уже он был главным поваром. Как месть, он готовит это блюдо долго и терпеливо. На медленном огне, с минимумом специй. Он неслышно поднимает подол её пижамы, ощущая, как появляется на стенках сосуда первый сок. Она послушно наклоняется вперёд, давая молчаливый сигнал, что ждать уже не может и Женя не медлит. Передержать на огне такое блюдо можно только один раз, но следующего уже может не быть. Поэтому он прижимается к ней бёдрами и легко входит. Она выгибает змеиную спину, и десяток алых птиц срываются с её плеч. Из ослабевших рук выпадают пузырёк с перекисью и клубок бинта, предательски, с утренним грохотом, соприкасаясь с полом. Он не останавливается ни на секунду, продолжая сжимать низ её живота и обгоняя всё убыстряющимися движениями просыпающийся циферблат на стене. Её руки уже упираются в тумбочку. В воздухе летают красные перья и белые ленты бинта. На тумбочке от извержения вулкана трясётся пустая литровая банка, но никак не упадёт, словно воздух превратился в гель, и удерживает их всех от падения. Женя почему-то продолжает смотреть на банку, ощущая каким-то седьмым чувством, что сейчас только в ней осталось что-то от реальности. Лишь одна банка здесь настоящая. С засохшими чаинками на дне и коричневыми следами на горлышке. Лена сжимает его бёдрами, и он чувствует, как поднимается над крышей их однокомнатного дома солнце. Кровавые птицы мечутся по комнате, сбивая друг друга в упругом воздухе, крича свои сдавленные песни боли и удовольствия. Его рука лежит у неё на спине, двигаясь в такт их тел, но теперь что-то изменилось. Он не видит ни одной птицы на её пижаме. Все до одной, они слетели с её спины, оживляя красно-белое полотно их совместной картины. Он смотрит на свою окровавленную ладонь, и горло вдруг сдавливает чья-то сильная рука, возвращая к реальности. Вырывая из груди ночной крик преступника. И сделать глоток Женя не то, что не в состоянии, ему просто не хочется дышать. Красное месиво на спине девушки заполняет его исколотые чёрными клювами глаза, вытягивая откуда то из неизведанных глубин змей отвращения. Он сдавлено кричит и, обессилевший, отталкивается от неё, падая на пол.
Глаза не могут на неё смотреть. Лена гладит его по голове, садится рядом на колени и протирает ладонь перекисью. Затем посыпает рану, растёртой в столовой ложке, таблеткой стрептоцида и очень аккуратно бинтует, боясь причинить ему новую боль.
-Ты в порядке?
Но глаза так и не могут открыться. Он в чём-то виноват перед ней, но никак не может понять в чём. Или это она заставляет его так чувствовать. Все женщины потенциальные ведьмы и пытаться укрыть или укрыться от них почти невозможно. И когда он постучался утром в её окно, всё уже было предрешено. Если узел должен завязаться, он завяжется. Даже если это последний узел.
Он без слов встал и вышел из комнаты.

***

Никита уехал, так и объявившись. Его тетрадка ещё долго лежала на столе, укрытая под горой книг.
Через неделю Женя вспомнил вдруг о Серёге и с комом в горле обзвонил все больницы. Он корил себя, что не позвонил сразу, но в ответ на один и тот же вопрос, получал тоже один и тот же ответ. «Такой не поступал». Конечно, можно было позвонить в Киев и узнать, но рука не смогла бы набрать его номер. Раз, он не поступал в больницу, значит, с ним всё было тогда в порядке, и он уехал к себе в Киев. На сердце не стало легче, но Женя себя уговорил, что если будет малейшая возможность, он свяжется с Сергеем, и они сё уладят, как старые друзья. Выпьют водки, вспомнят и помянут старых друзей, и всё будет в их отношениях как раньше хорошо.
Женя с трудом сдал сессию, но уезжать на лето домой не спешил. Скорее не мог. В отпуск его не отпускали, удивлёно округляя глаза и показывая на горы всевозможного материала, получаемого в последнее время со всех уголков страны.
8 июня в Милане открылся Чемпионат мира по футболу и, напрашиваясь к Маше по разным поводам, Женя стал ходить к ней по вечерам смотреть футбольные баталии. Заканчивался матч, и он снова бежал в редакцию. Ночь над миллионами букв и снова в общежитие спать. И так, по кругу.
На первый матч нашей сборной с румынами, Женя пришёл к Маше с букетом цветов и двумя бутылками шампанского. Первую они выпили ещё до матча, а вторую открыли со свистком уругвайского судьи. Первый тайм они давили румын вместе с Машей и советской сборной, подливая в бокалы шампанского, и покрикивая: то на Протасова и Заварова, с выгодных позиций не забивающих голы, то на Бессонова и Хидиятуллина, выглядевшими какими-то уж чересчур уставшими. Но в конце первого тайма Женя не выдержал и выругался. Румын Лэкэтуш пробил Дасаева в ближнем углу. 1:0. Начало второго тайма они встретили тостом на быстрый гол, и гол был. Уругвайский дятел с какой-то странной даже для Уругвая фамилией, увидел нарушение, там, где его не было, и назначил в наши ворота пенальти. Лэкэтуш сделал 2:0 и дальше футбол они смотрели тихо и нервно. Даже Маша размахивала перед экраном руками, негодуя на наши неудачи. К концу матча шампанское выветрилось и из бутылок, и из крови. Расстроенный и трезвый Женя шёл пешком в редакцию и просчитывал в уме возможные варианты, при которых мы должны были выйти из группы. Ну, кто такие Камерун и Румыния, чтоб им проигрывала сборная СССР?!
Следующий матч мы влетели Аргентине с тем же счётом. Теперь уже шведский судья не увидел игру рукой Марадоны в своей штрафной, и не дал пенальти. Женя чувствовал, что всё это пахнет очередным мировым заговором против СССР, но ничего кроме как сжечь плакат Марадоны, висевший в комнате соседа не мог. Даже выигрыш потом у Камеруна не улучшил его моральный дух. Сборная не вышла из группы.
Все ночи июня и июля Женя провёл в редакции почти без выходных. Работы было много, жара расплавляла мозги до состояния кипящей лавы, но приходилось как-то этим справляться. Незаметно для себя, он стал много и часто пить. Сначала чуть-чуть для сна, затем чтобы снять стресс, а потом он просто стал получать от этого удовольствие. Пустые и полные бутылки столичной водки лежали у него под кроватью, напоминая кладбище выпитых надежд. Как-то случайно, перебирая по пьяни на столе книги, он нашёл тетрадку Никиты с аккуратно выведенными тушью большими буквами ТППА. С залитыми водкой глазами он открыл тетрадь и растворился.
Просыпаясь обычно после двух, Женя наливал себе стакан и открывал тетрадь. Значение многих слов ему было не известно, но общий смысл он улавливал быстро. Подпитываясь энергией тетради и водки, Женя стал писать длинные стихи, напоминающие больше выступления не митинге, с литрами экспрессии и паскалями внутреннего давления.
Вечером он спал ещё два часа и шёл в редакцию.
Постепенно он переходил от теории к практике персонального апокалипсиса. В голове, смешиваясь в очень опасный коктейль, пожирали друг друга его собственные стихи и заметки из очередного выпуска «Правды». Его собственными глазами он вычитывал каждую опадающую букву с дерева СССР. Ещё в марте Верховный Совет Литвы первой провозгласил о своей независимости. Партия объявила об их полной экономической блокаде, но это не помогло. Скоро по примеру Литвы пошли Эстония и Латвия. А дальше начался парад суверенитетов. 23 июня - Молдавия. 16 июля – Украина. Ещё недавно братские республики, на митингах и на телевидение, в газетах и на кухнях стали оспаривать приоритет общесоюзных законов над республиканскими. Началась «война законов», война за контроль над местными экономиками, включая отказы выплачивать налоги в союзный бюджет, навсегда перерезая многие экономические связи.
Время само становилось самым современным писателем. Новые мысли и идеи были выброшены штормами на берег города пяти морей и ждали, что их наконец то подберут. Когда Женя писал, от напряжения дрожали руки, а мысли роились, словно в улей его головы подбросили для работы самую вкусную пыльцу.
В один из жарких вечеров начала августа он зашёл на почту и набрал иркутский телефон Никиты.
- Приезжай. Я уже не могу. Нужно поговорить.
Женя повторял несколько раз одни и те же слова, уже не понимая, что его пьяный лепет просто пугал его друга.
- Жэка. Возьми себя в руки. На этой неделе я разберусь с делами, а на следующей буду у тебя.
- Никита, я соберу весь клуб. Нужно очень серьёзно поговорить. В следующем номере журнала нужно напечатать что-то такое, что взорвёт их мозг. Они все вокруг не видят, что происходит. Они как мыши живут в своих норах, даже не подозревая, что яд их уже не берёт. Да и вообще, существующий яд уже никого не берёт.
- Женя, собирай клуб, и я приеду, хорошо?
Никита положил трубку и открыл дверцу навесного шкафа. Там стояла початая бутылка водки и рюмка. Он наполнил рюмку до краёв и, запрокинув голову, осушил её одним глотком.

***
Москву лихорадило. Жаркий август дышал пьяным душком на солнечное сплетение проспектов и колец, усыпанных тополиным пухом. В ожидании членов клуба, Женя достал под кроватью бутылку водки и налил себе пол стакана. Ожидание сводило его с ума. Когда все собрались, он был уже порядком пьян. Не было только Тунгаева и Никиты.
- Друзья, - В его комнате собралось семь человек. Семь молодых и очень талантливых людей. Из разных уголков России, уставшие и слегка раздражённые, они смотрели на своего президента и, удивлённо переглядываясь, ждали, когда им назовут основную причину их приезда. В комнате чувствовался многодневный перегар.
- Друзья. Вы все приехали по моей просьбе, но поверьте, для этого была очень веская причина. Послушайте меня пожалуйста, не перебивая, а затем мы поговорим.
Женя стоял по середине комнаты, так, чтобы всех видеть. Все сидели. Кто на диване, кто на стульях, и лишь Женя возвышался над ними своим однофамильцем в виде московской тучи.
- Вы все хорошо знаете, что я работаю «Правда». Я вычитываю каждую ночь каждую букву этой газеты, и меня разрывает на части. – Женя затих, взвешивая каждое слово. - Не знаю, читаете вы или нет эту газету и, вообще, какие либо газеты, но вот, что я вам скажу. То, что попадает утром в ваши руки - не совсем правда. То о чём я читаю ночью, утром превращается в какой-то безвкусный салат, который вы все едите каждое утро. Страна разваливается!
На этих словах все удивлённо переглянулись.
-Ну, это перестройка, Женя… - Файззулин первый нарушил молчание. – Ничего не разваливается, просто людям нужно время, чтоб привыкнуть жить по-новому.
- Я всё-таки закончу… Страна разваливается, Тимур. Я читаю об этом каждую ночь. Прибалтика, Молдавия, Украина, Азербайджан, Грузия. Да, все… Мы тоже с вами разваливаемся. Вы, что, не видите? Вы ведь должны чувствовать это раньше и острее других.
- Ты так говоришь, словно обвиняешь нас в чём-то.- Зойкин смотрел на него своими затерявшимися в бровях глазами. – Чего ты от нас хочешь, то?
- Писать. – Женя ответил сразу. – Писать про всё это. В следующем номере журнала мы должны всколыхнуть молодёжь. Люди должны знать, что происходит и сами решить, как им жить дальше. Писать, так чтоб из-под букв вылетали искры.
Файззулин рассмеялся. Он запрокинул ногу на ногу и снисходительно посмотрел на Женю. Все остальные были в растерянности, хотя на лицах и было больше скептицизма.
- Женя, по-моему, ты много работаешь. Летом нужно отдыхать. И вообще, мне кажется, что ты набиваешь себе цену. - На этих словах все посмотрели на Файззулина, а потом также синхронно повернулись к Жене. - Ты уже третий год президент клуба, а это самый большой срок, какой выдерживали все президенты до тебя. Мне кажется пришло время выбора нового президента.
В комнате повисла пауза. Такого поворота событий не ждал наверно никто, кроме самого Файззулина. Он вёл себя самоуверенно и неожиданно вызывающе.
Женя улыбнулся и сел на стул возле стены. Говорить им уже ничего не хотелось. Семь человек возбуждённо обсуждали его судьбу. Это длилось так долго, что никакого терпения уже не хватало. Судьба неожиданно привела его в этот круг, и также неожиданно его оттуда выводила. Так же, как и тогда. Без его участия.
Он уже не слышал голоса своих товарищей, лишь изредка всматривался в их лица, надеясь найти хоть одно, которое выражало бы понимание.
Курчатов… Хм. Хороший парень. Пишет много, на карандаши наверно всю мамину зарплату просрал.
Жилкин... Фамилия, что надо. Как раз для поэта. Самый молодой. И самый ленивый.
Остёр… Только сейчас Женя обратил внимание на их фамилии. Надо, же… Как из какого-то романа. Остёр… Может, он Остер. Скрывает, просто… И проза у него всё больше немецкая… Горбатая, что ли… Хотя и цепляет, сука…
Зойкин… Самый талантливый из всех. Но дурак. Прямолинейный как баран. Поломают его, и выбросят, как игрушку…
Файззулин… Омар Хайям, хренов… Ещё при Никите был самым крикливым. Единственный, сука, кто не проголосовал тогда за меня…
Говоров… Емельян, бля... Сибирский лесоруб… Из него Маяковский неплохой бы вышел. Но куда этому Маяковскому идти в Сибири, кроме как в лес.
Хм… Сбитнев… Женя как-то по сумасшедшему улыбнулся… Это было просто удивительно… Курчатов, Остёр, Жилкин, Зойкин, Говоров, Сбитнев, Файззулин… Он ещё раз обвёл их взглядом. Файззулин стоял возле окна и размахивал руками. Выборы нового президента были бурными. Видимо они и сами не были готовы к такому повороту событий. То, что за окном писались новые страницы его страны, для них ничего не значило. Черви…
Женя встал со стула и направился к двери. С плеч слетели две красные птицы и без преград пролетели сквозь закрытую дверь. Бутусов смотрел ему в спину, чеканя каждое слово.
«…с нас выращивают смену, для того чтоб бить об стену.
Вас отваривают в супе, съели вас – теперь вы трупы…»
-Женя, ты куда? – Зойкин отвлёкся от обсуждения и окликнул Тучу. Женя обернулся, уже открывая дверь комнаты.
- Что?
- Ты куда?
- Я…я сейчас… Я выйду…
Евгений спустился по ступенькам на первый этаж, продолжая заворожено повторять фамилии членов клуба именно в этой последовательности. Курчатов, Остёр, Жилкин, Зойкин, Говоров, Сбитнев, Файззулин, Курчатов, Остёр, Жилкин, Зойкин, Говоров, Сбитнев, Файззулин.
- Надеж Сергевна, я как-то у вас нож видел. Такой, охотничий… -Женя подошёл вплотную к коменданту общежития
- А тебе зачем, касатик?
- Да мне друзья гусиного пера привезли для поплавков, так нужен хороший острый нож. Я через десять минут отдам.
Надежда Сергеевна Сито нагнулась к тумбочке под столом и достала красивый охотничий нож ручной работы. Рукоять была из отполированного красного дерева.
- Друзья, это хорошо. Возьми, касатик. Только никому больше не давай, хорошо? Разберешься со своим гусём, и сразу верни. Ты, это… касатик не болен, пади?
- Неа. Так спал мало…
Уже неделю Женя не брил голову, глаза налились водкой и кровью, и если не знать об этом, создавалось впечатление, что у него лихорадка. Наверх он шёл медленно, отбивая в ритм шагов каждую фамилию из комнаты на четвёртом этаже. В ладони вращался увесистый нож, вырывая из памяти фрагменты давнего боя в Баграме. Тогда они вырезали отряд афганцев, пока те спали. Это была лёгкая работа.
Перед дверью он завёл руку за спину и засунул нож за пояс джинсов. Из комнаты доносились разгорячённые голоса.
«…нас растят и нас же сушат, не для того, чтоб только кушать…»
Жара, перегар и пот превратили молодых поэтов и писателей в профессиональных спортсменов. С дороги, они были не бритыми и плохо выспавшимися и даже отдалённо не напоминали подрастающую литературную элиту. В целях безопасности окно было закрыто, и в удушливой атмосфере комнаты летали сгустки тополиных букв и скрипы стульев, обрывки стихов и вымученный мат.
Женя открыл бесшумно дверь, закрыл её за собой на ключ и, сделав шаг вперёд, остановился у образовавших полукруг людей. Зойкин, Файззулин и Жилкин обратили на него внимание, а все остальные продолжали свою затянувшуюся дискуссию.
Красный.
В детстве, когда он болел, Мама кормила его калиной. А болел он часто. Калина была очень кислой.
Невидимым движением, он разрезал рукой воздух, и голова Курчатова упала на захлёбывающийся кровью кадык.
Оранжевый.
Каждое последующее празднование Нового года, его уже тошнило от мандарин и апельсин. Шоколадные конфеты испарялись, а апельсины всё не кончались и не кончались.
Шея Остёра была следующей в полёте руки. Следом за Курчатовым, пережив его ровно на мгновение, его голова дёрнулась, а руки безнадёжно схватились за окровавленную шею.
Жёлтый.
Не ведая, за какую провинность, но мама мазала ему в детстве на хлеб рыбий жир. Его тошнило, но он ел. Если мама выходила из кухни, он забрасывал этот ядовитый бутерброд за газовую плиту. Через десять лет, когда они меняли плиту, он нашёл эти бутерброды.
Жилкин не успел открыть рот, когда и из его шеи брызнула алая струя. Первый взмах крыла красной птицы выдался лёгким и незаметным.
Файззулин с безумными глазами подпрыгнул на стуле и, пятясь, упёрся вместе со стулом в тупик стены.
Зелёный.
Как же он не любил зиму. На балконе стояли выкрашенные в зелёный цвет санки, но он не мог на них покататься. Зима была беспросветным периодом разных болезней. И уже ни одного звонка от пацанов, привыкших, что Женя вечно на больничном. Но как же было обидно: санки, на которых нельзя покататься!
Падая и, придавая лезвию ускорение и тяжесть, рука вонзила охотничий нож в шею рядом с ключицей, разрывая по дороге все жизненные артерии. Зойкин хрустнул и затих.
Голубой.
Как же взахлёб рассказывал тогда друг Митька о море, сидя на автомобильной покрышке у костра на пустыре за школой. Женя слышал шум воображаемых волн и открывал рот. Словно хотел поймать маленькие солёные брызги. Ещё целых пять лет его не брали на море, боясь сквозняков и простуд.
Говоров получил смертельный удар в печень и с ужасной, как для поэта, гримасой повалился на пол. Он ещё дышал, сжимая бок, но времени ему оставалось совсем немного.
Синий.
Он принёс его домой, и целый вечер родители уговаривали отдать его им. Новый синий ранец Ани. Он влюбился в неё в первом классе, даже не понимая, что это любовь. На перемене он незаметно вынес из класса её ранец и убежал домой. Целый вечер он прижимал его к груди и рыдал, пока отец силой не забрал ранец из рук.
Тело Сбитнева опустилось на стул, после того как Женя схватил его за шею и три раза продырявил живот. Сбитнев ещё десять минут сидел и молча наблюдал, как вытекает из живота жизнь. Он никогда такого раньше не видел. Это было выше поэзии.
Фиолетовый.
У каждого есть что-то такое, что вспоминать, ну, совсем не хочется. После драки с Байсуровым он неделю не выходил из квартиры. Ему было стыдно. Им было по тринадцать лет, но дрались они как взрослые глупые мужчины. Он сломал Байсурову два ребра, подбил глаз, но сам пострадал ещё больше. На следующее утро, он взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. Всё лицо было сплошным фиолетовым синяком. Закрывшись в комнате, он плакал и бил кулаком в ковёр, висевший на стене у кровати. Бил, пока не сошли синяки, и не отлетела штукатурка на стене.
Последним, на закуску, оставался Файззулин. Тимур Файззулин сжимал у стены кулаки и, матерно ругаясь, предлагал СУКЕТУЧЕ подойти. У него на глазах были слёзы, но ярость в зубах искрилась и не давала даже шанса усомниться в своей силе.
Женя подбросил рукой нож, и холодное лезвие приземлилось на ладонь. Ловким движением он выгнул кисть и метнул оружие в сторону Файззулина. Дело было сделано. Лезвие пробило насквозь шею и вошло на пять миллиметров в асбест стены. Всё…
За две минуты все будущие герои кухонных драм, превратились в участников красивой душераздирающей легенды.
С каким-то оперным и диким смехом, вынимая из горла шпагу радуги, Женя обводил комнату взглядом и вёл указкой ножа по стенам.
КАЖДЫЙ ОХОТНИК ЖЕЛАЕТ ЗНАТЬ, ГДЕ СИДИТ ФАЗАН
Стена окончилась просветом окна, и шрам на бледно-розовых обоях прервался. На подоконнике сидел ошарашенный Тангаев, пытаясь что-то проговорить каменным ртом.
«Тангаев? А ты откуда тут?» Женя смотрел на него, не понимая, как тот тут оказался. Рука с ножом упёрлась в грудь русского поэта и замерла.
- Женя, не надо…Я…не при чём… Я опоздал... Я за тебя…
Но Евгений его не слышал. Чуть тише, чем в первый раз, он медленно повторил старое знакомое заклинание.
- Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан и…- Женя остановился, не зная чем закончить, казалось бы уже оконченную фразу.
- И всё… - Тангаев, то ли улыбался, то ли плакал. – И всё…
Туча поднял на него глаза и по-дружески улыбнулся.
- Нет, не всё…
И ТАРЗАН.
Краснодарский поэт закончил фразу, как и полагает поэту. С распоротым брюхом, Тангаев упал с подоконника, и сломав при приземлении шею, затих на полу потухшим метеоритом.
Теперь всё.
Женя столкнул с кровати тело Говорова и сел. Голова кружилась. Радуга над московским небом несколько раз прокалывала его воспалённые глаза, совершавшие очередной круг вместе с вращающейся комнатой. Он закрыл их и увидел Никиту, по-отечески гладящего его по голове. Но организм не мог так долго сдерживать в себе горячий летний яд. К горлу подступил август, и Женю вырвало, выворачивая душу и всех прижившихся там демонов. Изо рта вылетали старые, пропитанные кровью и перекисью бинты, выливался малиновый сок всех советских республик, пыльным облаком вылетал чёрный полиграфический порошок.
Глаза открылись. То, что произошло, было ужасным. Усталость не давала сосредоточиться, а какой-то трусливый, забытый в самой дальней комнате головы, ангел визжал во весь голос свои ангельские проклятья. Женя слышал их, даже сдавив до боли уши. Ангел всё кричал и кричал.
Женю бил озноб. Он запустил под кровать руку, и достав бутылку водки, стал жадно вливать её в горло. Вкус крови во рту сменился обжигающей жидкостью, но отвращение никак не проходило. Он встал с кровати и пошатнулся. Красная спартаковская футболка была обильно забрызгана кровью. Женя снял её и, с трудом вывернув на изнанку, надел обратно. Тело не слушалось хозяина и действовало в режиме автопилота. Рука сама опрокидывала бутылку за бутылкой. Казалось, внутренности просто горели от этой столичной водки. Но опьянеть никак не получалось. После второй бутылки он вытер о рубашку лежавшего на полу поэта Тангаева охотничий нож и, шатаясь, спустился на первый этаж.
Тучная женщина игриво улыбнулась, и, взяв из его рук нож, спрятала его в тумбочку.
- Нарезал себе поплавков?
Женя уже направлялся к телефону-автомату, когда обернулся.
- Что? А, да… Нарезал… Спасибо…
Затем дрожащей рукой набрал на телефонном автомате заветные семь цифр. Бархатный голос гэбиста ответил моментально. Не дожидаясь…
- Я слушаю вас, Евгений…
Женя не мог справиться и с дрожью в голосе.
- Я… Я хотел кое в чем признаться…
- Не надо ни в чем признаваться, Евгений. Мы уже в курсе. Я ждал вашего звонка.
- Но я… Только что… Произошло нечто ужасное…
Евгения начали душить слезы.
- Я еще раз вам повторяю, Евгений. Мы в курсе того, что произошло сегодня в обед. Не забывайте, с кем вы имеете дело.
- Но… Что мне делать?
Женя не выдержал. Слезы брызнули из глаз. Они обожгли его скулы. Казалось, он плачет водкой. Столичной водкой.
- Евгений Туча! – сурово сказал гэбист на том конце провода. Его голос потерял первоначальную бархатность. – Евгений! Возьмите себя в руки! Переживать о содеянном уже поздно. Что случилось – то случилось. Если вы сейчас рыдаете как баба из-за того, что банально боитесь оказаться на скамье подсудимых, то я могу вас успокоить… Никто не узнает о смерти Клуба «Долбаных Графоманов». Наши люди уже решили этот вопрос. Все члены клуба погибли в пьяной поножовщине в Битцевском парке… Если вы расплакались по неким экзистенциональным причинам… то, возможно, мы ошибались в вас, решив сотрудничать с вами…
- Я…Я… - Женя чувствовал как задыхается, как обжигающая водка течет из глаз по щекам, как к горлу подступают ужас и рвотные позывы.
- Дослушайте меня, Евгений Николаевич – говорил металлический голос без признаков бархата – Вот, что вам предстоит сделать прямо сейчас. Вам нужно будет взять себя в руки. Это раз. Дальше – вам нужно будет исчезнуть из Москвы на какое-то время. Пока все не уляжется. Заприте дверь. Вечером придут наши люди и уберут за вами. Домой я вам ехать не советую. Придумайте что-то. Страна у нас большая… Пока большая….
- Но я…
- И последнее. Забудьте этот номер. Забудьте мое имя. И все, что нас когда-либо связывало…
В трубке послышались короткие гудки, и Женю стошнило. Поток рвоты хлынул прямо на телефонный автомат.
- Вот, сука! – раздался вой коменданта общежития.
Женя схватился за небритую голову и заплетающейся походкой пошел в туалет.
- Сука! Туча, ты блядь пьяное уебище! Ты мне весь коридор вымоешь! Ты лимита хуева! – доносились до Жени крики коменданта. Туча опустился на колени перед грязным унитазом в туалете на первом этаже общаги. Все, что находилось в желудке, уже выскочило наружу и, теперь со спазмами, организм выдавливал из Тучи желчь. Обжигающую горло столичную желчь.
Никита забежал в туалет и, шокированный, бросился к другу.
-Жэка, ты чего?!
- Никита…Ты? Что делать Никита?!
- Ну, успокойся, Жэка! – твердил ему Никита. Он сидел рядом с Женей и похлопывал его по вздрагивающей от истерики спине. - Ну, успокойся же ты! Ну, что стряслось?!
- Я … Я не могу тебе сказать. – всхлипывал Женя. – Мне нужно уехать из Москвы, Никита. Ты поможешь мне?
- Помогу, конечно, - успокаивал его Никита. – Сейчас ты умоешься. Мы поднимемся к тебе, соберем вещи и поедем на вокзал. Купим тебе билет до Краснодара…
- Нет, не нужно ко мне подниматься! – вскрикнул Женя и сел на пол рядом с унитазом. – И в Краснодар тоже не нужно. Мне сейчас нельзя в Краснодар.
Никита достал из сумки вафельное полотенце, намочил его в раковине и, сев на корточки рядом с Женей, протянул ему.
- Ну, хорошо. – говорил Никита спокойным голосом. – Как скажешь. Не обязательно ехать в Краснодар. Страна у нас большая… Пока большая…
На этих словах Женю снова стошнило горячей желчью и затрясло в новом приступе истерики. Никита, не теряя самообладания, по-отечески погладил Женю по колючей голове и вытер его лицо мокрым полотенцем.
- Жэка, успокойся… Все будет хорошо… Вот у меня есть какая идея. Ты поезжай в Киев. У тебя же там друг армейский. Вот навестишь его. Все как-то уляжется…
- Точно. – всхлипнул Женя. – Точно. Я поеду в Киев! Я навещу Серёгу. Я ведь так виноват перед ним. Но ты мне должен помочь, Никита! Ты должен поехать со мной! Я не могу ехать сам… Я так виноват перед Серым…а он ведь мне жизнь спас… тогда в Афгане… он тогда меня своим телом прикрыл… он ведь мне как брат…и ты мне как брат, Никита… вы мне оба как братья… я ведь совсем один в этом свете… и только ты с Серёгой мне братья… не бросай меня, Никита… прикрой меня…
Речь Жени перешла на бессвязное бормотание. Голос все еще вздрагивал от отступившей истерики. Он медленно лег на пол, свернувшись калачиком, обхватив колени. Никита сидел на корточках рядом с ним и гладил его по голове.
- Все будет хорошо, Жэка… Не переживай… Я не брошу тебя… Мы поедем в Киев и все наладится. Вот увидишь.
***
В киевском поезде было душно. Женя задыхался. В вагоне ехали афганцы и чернобыльцы, фанаты «Ласкового мая» и «Кино», ехали алкоголики и наркоманы, комерсы и рэкетиры, националисты, проститутки, убийцы, кагэбисты, комсомольцы, кооператоры, завсегдатаи видеосалонов, поклонники Брюса Ли и Жан Клода Ван Дама, православные, мусульмане, обезумевшие от жары авторы первых советских фильмов ужасов.
- Давай выйдем в тамбур. Что-то дышать трудно совсем – сказал Женя, вытирая крупные капли пота со лба грязной ладонью.
Они стояли в качающемся тамбуре и курили «Космос». Дышать становилось легче. В купе рядом с тамбуром кто-то заиграл на гитаре.
-Белый снег… Серый лед… На растрескавшейся земле.
Никита делал глубокие затяжки и смотрел мимо Жени в перетекание РСФСР в УССР за грязным окном тамбура.
-Эта земля трескается… крошится… расползается…
Монотонные фразы ложились речитативом на стук колес под ногами молодых литераторов.
- Эта страна умирает от неизлечимой болезни… кто-то запустил отравленную кровь в ее вены…Она распадается на куски как прокаженная…И добьем её мы с тобой… В этом и есть весь смысл ТППА. Нельзя разрушить нечто общее, не разрушив частного. У нас никогда не было ничего общего ни с чучмеками, ни с прибалтами, ни хачами или хохлами… У нас точно так же не было и частного… Ни частной собственности, ни личной жизни.
В купе рядом с тамбуром закончили петь «Звезду по имени Солнце», гитара замолкла и послышался стук стаканов. Бормотание чьего-то тоста прервал пронзительный женский крик. Рыдания просочились в духоту образованную ликвидаторами и интернационалистами, фанатами «Кино» и «Ласкового мая».
- Нет! Я не верю! Ты сука! Ты врешь!!!! – заорала девушка и разбила стакан об стенку купе.
Никита и Женя молча переглянулись. Никита пожал плечами и протянул Жене пачку «Космоса». В этот момент в тамбур вбежала девушка с потекшей тушью и кинулась Жене на грудь.
- Он все врет сука! Этого не может быть – всхлипывала она.
- Что случилось? – спросил Женя, машинально погладив девушку по вытравленным пергидролем волосам.
- Он … Эта сука… Он сказал, что умер Цой! Он издевается надо мной! Он специально так говорит… Этого не может быть – девушка подняла потекшие глаза на Женю – Ведь правда? Он же не умер?
- Ну, что ты? Конечно же, он не умер. Он не мог умереть.
Девушка сильнее прижалась к груди Жени. От неё пахло серединой августа и уходящими в закат поездами. На ней была джинсовая куртка с огромными наплечниками. С виду она скорее напоминала фанатку «Ласкового мая». От Жени пахло «Космосом». Его красная майка стала намокать в районе спартаковского логотипа от слез смешанных с дешевой тушью, вагонной грязью и столичной водкой.
- Он сказал, что Цой разбился вчера на машине.
- Это бред. Полный бред. Этого не может быть
- Вот и я ему говорю. А он просто издевается. Говорит, мол, давайте помянем Цоя… Говорит, он разбился вчера на машине где-то в Прибалтике… Говорит, что это Айзеншпис ему подарил машину специально, в которой был заложен какой-то подвох.
- Успокойся. Это сплетни все. Цоя уже сто раз хоронили. Если бы он умер, я бы об этом узнал… Я в «Правде» работаю… Я бы точно узнал.
Жене стало еще тревожнее, чем с утра. Ему было плевать на Цоя. Ему было плевать на советского Брюса Ли с гитарой. На его заурядные рифмы, на его довольно слабые метафоры... С большим удовольствием он бы слушал «Ласковый май». Но он не слушал ни того, ни другого. Теперь у Жени в голове мелькнула дикая мысль – а что если гибель Цоя станет его лучшим произведением? Действительно… Ведь только смерть делает из поэта гения! От этой идеи закружилась голова. Сам тамбур закружился вокруг Жени. Он покрепче обнял девушку, пахнущую удушливым августом, только с одной целью – не упасть. Та продолжала причитать что-то слабым голоском, но Женя уже не разбирал ни слова.
- Ну, что ты… что ты… это все провокация… пьяная болтовня… он не мог умереть…
Девушка продолжала рыдать. Никита подошел к ней сзади и погладил по спине.
- Успокойся… разумеется, этого не может быть – слова Никиты звучали эхом жениных фраз. Он тоже гладил рыдающую девушку по волосам и тихо рассказывал что-то о концерте «Кино» в Лужниках, на котором он был совсем недавно. Там был салют как на День Победы, и еще там зажгли олимпийский огонь, точно так же, как десять лет назад. А еще он читал в «Правде», что недавно Цой ездил в Японию, что там тоже популярен фильм «Игла», и что он вот-вот поедет в Штаты вместе с Джоаной Стингрей. От убаюкивающего голоса Никиты Женя немного успокоился.
Никита поцеловал выкрашенные волосы плачущей девушки.
- Кто это? – тихо спросила она, поднимая глаза на Женю.
- Это Никита – ответил Женя – Он мне как брат…
Эту ночь они провели втроем, и наутро все, что произошло между ними в этом тягучем, шатающимся вагоне, показалось им странным сном, от которого пахло серединой августа...

В Киеве было еще жарче, чем в Москве. На вокзале, вывалившиеся из поезда ликвидаторы и интернационалисты, смешались с цыганами, попрошайками, паломниками, таксистами и карманными ворами.
Золотые купола ярко блестели в безупречно голубом небе.
Никита укоризненно посмотрел на недельную щетину Жени, на отросший ежик на голове, и еще более укоризненно посмотрел на его спартаковскую майку.
 Слушай, ты с этой красной тряпкой по Киеву долго не походишь... Заточки-то с собой не припас, чтоб на динамовских быков ходить...Не всегда же тореадору побеждать, а?
Услышав про заточку, Женя невольно вздрогнул. Неужели Никита знает о его тайне?
 Что с тобой? Шутки уже мои перестал понимать? - Никита громко рассмеялся, закинув голову. - Ладно, старик, пойдем переоденемся.
Они отошли в сторону от центрального входа на вокзал. Никита поставил сумку на парапет, достал оттуда тельняшку.
 На, примерь. Мы с тобой как раз одинакового размера.
Женя стащил спартаковскую майку, кинул её в открытую сумку и нырнул в тельняшку.
 Ну, вот теперь другое дело. Как говорится, нас мало, но мы в тельняшках
Никита широко улыбался.
Переодев Женю, ребята бросились жадно пить газированную воду в автомате, в котором чудом уцелел щербатый граненый стакан.
- Смотри, Никита, панки какие-то.
Мимо с Жени с Никитой прошли два парня с бритыми головами в вышитых рубашках. Золотая серьга в ухе у одного из них сверкнула на солнце. Женя не сразу разглядел, что на макушках у парней были вовсе не панковские «эрокезы», а самые настоящие хохлятские чубы-селёдки.
- Это не панки, Женя
Парни шли вниз по улице ведущей от вокзала к гостинице «Экспресс». Один из них, тот, что сверкал золотой серьгой, размахивал желто-голубым флагом над головой. Второй нес какую-то банку. Ребята остановились возле бетонного забора, обклеенного ворохом самодельных объявлений. Парень с серьгой макнул кисточку в банку, которую держал его приятель и вывел на заборе слово из трех огромных букв – РУХ.
 Ого… - недоумевал Женя – А что такое «рух»? Не русское какое-то слово… Никогда не слышал…
Никита, молча, пожал плечами.
- Ну, что? Давай звонить твоему Серёге.
- Давай.
Они подошли к телефонному автомату. Никита достал из кармана джинсов двухкопеечную монетку, болтавшуюся на нитке.
- Знаешь этот прикол?
- Нет
- Ты не смотрел «Иглу»?
- Нет. Не смотрел. Я вообще в кино не хожу.
Никита хитро улыбнулся и опустил в щель для монетки две копейки на нитке.
- Давай набирай номер.
Женя достал из кармана клочок бумаги, на котором был записан номер его армейского товарища. К телефону долго никто не подходил. В тот момент, когда Женя уже думал вешать трубку, на том конце провода тихий женский голос сказал
- Алло. Слушаю вас?
- Добрый день. А могу я поговорить с Сережей.
В трубке повисла зловещая тишина. Сорвалось, - подумал Женя
- Алло! Алло вы меня слышите? Скажите, есть Сережа дома?
Тишина
- Алло!
Наконец голос отозвался. Казалось, женщина на том конце заговорила еще тише. Женя прижал к уху ладонь, чтоб заглушить вокзальный гул.
- А кто его спрашивает? – голос звучал как-то странно. Как-будто на том конце с Женей говорил робот.
- Это Женя Туча из Краснодара. Мы с Сережей служили. Вот приехал в Киев его навестить.
- Сережи нет – коротко сказала женщина. Женя еле слышал её голос. Сейчас ему показалась, что женщина заплакала. Сердце Тучи тревожно заколотилось. Он крепче прижал ладонь к уху.
- А он разве не вернулся еще из Москвы? Я слышал, что он лежал там в больнице…
- Он выписался из больницы. Никто не захотел его лечить. У нас не было денег. Он вернулся из Москвы… и умер
Что-то оборвалось внутри Жени.
- Как? – сдавленно прошептал Женя – Этого не может быть? Когда это произошло?
- Два года назад…
Женя почувствовал, что его ноги подкашиваются. Это ошибка! Этого не может быть. Теперь он отчетливо слышал, как на том конце как женщина рыдает.
- Два года назад? Но…я видел его в мае…
Женщина не слышала его. Она рыдала все громче и громче.
- Они вручили ему медаль за то, что он накрыл телом своего друга, когда в них кинули гранату. А толку от этой медали?! На него было жутко смотреть. В Киеве его лечить отказались, в Москве тоже… Всем нужны были деньги. Я даже хотела писать Горбачеву… Хотела отправить ему эту медальку назад… Пусть он ей подавится….
Женя бросил трубку. Он схватился за голову и медленно опустился на асфальт. Этого не может быть – тихо бормотал он. Трубка раскачивалась, как маятник. Из нее доносились выкрики матери Сережи. Пусть он подавится! – кричала раскачивающаяся трубка.
Никита достал из автомата две копейки на нитке и повесил трубку.
- Давай вставай. Что там стряслось?
Он взял подмышки Женю, поднял его и прислонил к стене. Туча побледнел. Его глаза покраснели, пересохшие губы продолжали беззвучно бормотать: этого не может быть… я видел его в Москве…
- Жэка! Ну что с тобой происходит в последнее время?! А ну соберись, старик!
Голос Никиты прозвучал неожиданно сурово. Он с силой встряхнул Женю за плечи.
- Давай, старик! Приходи в себя! Что там тебе такого сказали?
- Я говорил с мамой Сереги. Она сказала, что он умер… два года назад…
***
Они вскочили в первый подъехавший троллейбус, доехали до парка напротив красного здания Киевского университета и уселись там в густой тени каштанов.
По правую руку от молодых литераторов в полной тишине синхронно клацали секундомерами несколько десятков пожилых шахматистов. Половина из них, несмотря на жару, были в одинаковых синих шерстяных беретах.
Слева возле памятника хмурому украинскому поэту толкалась пестрая группка людей. Судя по всему митингующие. Кроме желто-голубых флагов можно было увидеть малиновые и черно-красные.
Старик с длинными седыми усами сидел у самого подножья и, перебирая струны бандуры, пел что-то по-украински.
- Повстанэмо, браття! Розирвэмо кайданы! Слава вильний Украине! – заголосил в рупор ведущий митинга в вышитой рубашке, когда седоусый бандурист прекратил петь.
- Героям слава! – зашумела толпа в ответ.
- Ну, послушай – Никита продолжал успокаивать Женю – Ну, вот ты же сам говорил, что видел его в Москве на матче «Спартак- Динамо». Так ведь? Это означает только одно – он никак не мог умереть два года назад!
- Но ведь его мама мне сказала…
- Послушай, Жэка! А ты вообще уверен, что ты правильный номер набрал?
- Но эта женщина… она сказала, что Сережа умер…
- Ну, мало ли в Киеве за эти годы умерло Сереж. В Афгане, в Чернобыле… Это просто чудовищное совпадение. Хочешь, я сам наберу этот номер еще раз?
- Да не, погоди… Давай выпьем, а?
- Давай.
На выходе из парка возле памятника Репину стояла желтая пивная бочка. От бочки вдоль трех музеев тянулась длинная очередь.
- Пиво – это то, что нам нужно, Жэка! Это лучшее лекарство! Я слышал в Киеве на Оболони вкусное варят. Ты, Жэка, не переживай. Переночуем сегодня где-нибудь в гостинице, прогуляемся по Киеву, а завтра прямиком на вокзал и в Москву... Ах, ну да... Я забыл.... Тебе ж в Москву нельзя пока. Ну, фиг с ней, с Москвой. Она меня, честно говоря, за эти годы достала....
Туча только хмуро кивал в ответ.
- Жэка, а поехали в Иркутск! Я тебя со своими познакомлю. Поживешь там у нас с недельку на домашних харчах... Станешь новым человеком!
На лице Евгения всплыло некое подобие улыбки. Идея с поездкой в Иркутск пришлась ему по душе.
После пятнадцати минут вялого продвижения в очереди Никита понял, что для хорошей заправки им понадобится пустая тара. Он нагнулся к стоявшему перед ними хронику и тихо спросил его что-то. Тот промямлил что-то в ответ и показал грязным пальцем куда-то за памятник грустному Тарасу.
- Жэка, ты постой тут, а я сбегаю сейчас кое-куда. Раздобуду нам тару. Я сумку тут с тобой оставлю.
Женя снова молча кивнул в ответ и погрузился в свои мрачные мысли. Все, что происходит с ним в последнее время, превратилось в какое-то совсем непродуманное стихотворение. В нём не было ритма, напрочь отсутствовала рифма, его нельзя было поделить на доли, умножить на два… Фазиль даже не стал бы его читать.
- Э! Старик! Ты чего это?! Куда лезешь?!
Женя услышал крик где-то в самом начале очереди. Парень примерно его возраста в потертой военной форме отталкивал, одетого в лохмотья старика, который видно пытался втиснуться в очередь.
- Я за тебя воевал! – захрипел старик на парня.
- А я?! – заорал парень и окинул взглядом очередь - Я за кого воевал?! За кого я в себе осколки гранаты ношу?!
Женю пробил холодный пот. Перед ним стоял Серега Сенченко. Его армейский кореш. Его брат! Нет никаких сомнений, это он! Живехонький!
- Серега! – закричал Женя, кинувшись к нему – Серега! Ты живой! Я знал, что это ошибка!
Он подбежал к парню в форме и обнял его.
- Серега! Боже, как я рад тебя видеть! Я вот приехал, набрал твой номер, а мне говорят, что ты умер… да еще два года назад… ну бред же! Я знал, что это просто ошибка!
Женя тряс Серегу за плечи и снова с силой прижимал к груди.
- Ну, и перепугался же я!
- Парень ты кто? – с удивлением сказал парень.
Женя обомлел. Что это за шутки?
- Ты чего? Серега, что за шутки?
- Какие блин шутки, парень? Я тебя вижу впервые. Ты обознался, наверное… - Серега со злобой и недоверием смотрел на Женю.
- Но, Сережа… Мы же служили вместе. Помнишь? – Женя глупо заулыбался.
- Начнем с того, что я не Сережа. Меня Дима зовут. Я отслужил год в Афгане и тебя моей роте точно не было. Я тебя вижу первый раз.
- Серега… Ты на меня обиделся за драку в Москве? Ты прости меня. Я ведь извиняться к тебе приехал… Я ведь не хотел тогда тебя ранить. Все глупо так вышло…
- Парень, ты блин политуры выпил? Или ацетона? Или гуталина с хлебом нажрался?! Что ты мне тут рассказываешь про драки в Москве? Я там не был никогда.
Из очереди послышались недовольные крики: «Эй! Да ведь он очередь хочет срезать!».
Женя отступил на шаг назад и схватился за голову. К горлу вновь подкатил ком. Сердце бешено забилось. Его начали душить слезы.
- Серега, ты меня возненавидел за мою трусость. Я понял. Я - гнида! Ты прости меня.
- Да иди ты на хуй, псих! Не дрался я с тобой никогда! А если бы и дрался, то я тебя, сука, то бы уже был не жилец! Я не Сережа! Я никогда тебя не видел! Я с тобой не служил и в Москве твоей сраной не был!
Тут Женя начал действовать совсем необдуманно. Рыдая, он, кинулся к парню и рывком попытался задрать его гимнастерку наверх.
- У тебя тут шрам от удара арматурой… вот тут справа… не ври мне!
Парень с силой ударил Женю в челюсть. В глазах высыпала телевизионная рябь, но Туча устоял на ногах, мертвой хваткой вцепившись в гимнастерку. Из очереди послышались крики «вызывайте милицию!» «эта сука хочет влезть поперед батьки…» «он же сумасшедший! у него белая горячка!». Женя сделал еще один сильный рывок. На этот раз у него получилось задрать гимнастерку вместе с майкой наверх. Он глянул на живот парня, но кожа была абсолютно гладкой. В этот момент Женя получил еще один сильный удар. Теперь в нос. Женя зашатался и повалился на землю.
- Ты урод! – заорал парень - Да я из-за тебя, крыса тыловая, чуть на тот свет не отправился!!! Я год в Афгане служил! У меня все друзья в цинковых ящиках домой вернулись!
Парень орал и брызгал слюной.
- Так его! Дай ему еще! – зашумела толпа. Вокруг Жени стало образовываться плотное кольцо из хроников, бомжей, афганцев, ликвидаторов…
И тут в голове у Тучи что-то щелкнуло. Глаза застелила пелена. Он поднялся, резким движением выхватил у одного из стоящих хронов бутылку. Сжав горлышко, он с силой ударил бутылку об асфальт. Теперь у него в руках вновь оказалось оружие. Сейчас эта розочка в дрожащей жениной руке могла оказаться по опасней любого охотничьего ножа. Женя издал жуткий звериный рык, прыгнул на парня в гимнастерке и несколько раз ударил в живот. Точно в то место, где должен был быть шрам у Сереги.
- Получи… Предатель…Это тебе за, Серегу! – прошипел Женя. С его нижней губы свисала блинная кровавая слюна. Он попытался её сплюнуть, но та продолжала болтаться.
- Люды добри, выклычте хтось милицию! – завопила продавщица пива в грязном халате – Поможить! Людыну вбылы! Зупынить хтось цього божевильного!
- Держи его! – выкрикнул кто-то из толпы и сделал первый неосторожный шаг в сторону Жени. В глазах у Жени все плыло, но былая хватка позволяла ему ориентироваться на голос. Розочка впилась в пивное брюхо смельчака.
- Вы все предатели! – Женю качало из стороны в сторону. Он бил розочкой наугад. Шипение снова сорвалось на звериный вой. В жениных глазах крутилась карусель искаженных ужасом и болью лиц.
- Ненавижу!
Женя орал и плевал в толпу вязкой кровавой слюной.
- Вы… Развалили эту страну… Вы убили Серегу! Я всех вас прикончу…Хохлы! Суки! Ненавижу! Земля растрескалась… разошлась по швам… рассыпалась как карточный дом…
Кто-то ударил Женю сзади бутылкой по голове. Его невидящие глаза начала заливать кровавая пелена.
- Предатели! Вы предали эту страну!
- Давай! Так его, ребята! Хватай!
Женя несколько раз хаотично махнул розочкой. Ноги подкашивались. Пульс в голове напоминал удары молотка. Кто-то толкнул его в спину.
- Ненавижу! Предатели! Иуды!
- Заходи слева!
Острая боль пронзила его левую ладонь. Оживляя старую рану. Но теперь Женя даже не смог закричать. Слезы, смешавшиеся с кровью, текли по его щекам. Туча упал на колени и широко расставил руки в стороны.
- Господи, вот он… Вот он апокалипсис… - пронеслось в голове у Жени.
Теперь, что-то острое вонзилось в его правую ладонь. Лицо Жени исказилось от боли.
- Отец… - тихо прошептал он – Прости их… они не ведают, что творят.
Карусель потухла. В его голове кто-то выключил свет и захлопнул дверь во внешний мир.
***
Жене казалось, что он повис в черной и жаркой невесомости. Каждый вдох обжигал его легкие. Страшно хотелось пить.
- Пить…- беззвучно сказал Женя.
Кто-то, выключивший свет в его голове, прислонил к пересохшим губам влажную губку. Женя впился в неё и с жадностью стал всасывать в себя жидкость. Уксус обжег его внутренности.
***
- Ну, как он?
- Не знаю, целый день так лежит. Может, врача вызовем?
- Пусть полежит проспится…
Тяжелая дверь во внешний мир лязгнула и закрылась. Женя продолжал лежать в темноте.
- Эй, морячок!
Кто-то тряс его за плечо.
- Слышишь, морячок, ты мне смотри тут не откинься. Мне со жмуром в одной камере ночевать без мазы.
- Я не морячок… я вэдэвэшник.
Женя едва узнавал свой собственный голос.
- А где я?
- На том свете – невидимый голос прыснул смехом – Ты в Лукьяновском СИЗО, морячок…
Женя снова провалился в вязкую невесомость.

***
- Выпустите меня!
Женя стучал в тяжелую железную дверь.
- Слышите? Сейчас же! Дайте мне позвонить! Вы не понимаете, с кем имеете дело!
Женя колотил дверь что есть силы, несмотря на жуткую боль в руках. Ладони его рук были перебинтованы. На грязных бинтах обильно выступала кровь.
- А ты головой постучи, морячок. Может, откроют.
За спиной у Жени на бетонном склоне сидел люмпен неопределенного возраста с густой седой щетиной. Голова у Жени тоже была забинтована. Боль в висках сводила его с ума.
- Пить дайте…
Голос Жени дрожал. Через несколько минут окошко в двери открылось, и рука в форме просунула в отверстие алюминиевую кружку с водой. Женя присел на корточки, взял кружку и умоляюще посмотрел на дежурного.
- Послушайте, дайте мне сделать один телефонный звонок и все.
Дежурный встряхнул двойным подбородком.
- Парень, здесь тебе не пансионат. Сиди, думай над собственным поведением.
- Но вы не понимаете…
Женя старался говорить как можно более убедительно и спокойно.
- Вышла ошибка. Я работаю в газете «Правда». Мне нужно быть в Москве. Мне нужно позвонить…
- Куда позвонить? В «Правду»?
- В Комитет Государственной Безопасности…
Дежурный расхохотался. Жене становилось все тяжелее удержать спокойный тон.
- Вы не понимаете, с кем имеете дело?! Один звонок и у вас будут очень большие неприятности! Полетят ваши головы…
- Поговори мне тут, сосунок – дежурный резко перестал смеяться – Ты радуйся, что драку устроил серди алконавтов грёбанных. Пока наряд приехал, все пострадавшие и свидетели сбежали от греха подальше… а то бы загремел по полной. Так что досиживай свои пятнадцать суток за хулиганство и радуйся, что все так чудесно обошлось.
Окошко захлопнулось. Женя заплакал. Он продолжал сидеть на корточках, обхватив голову руками.
- Не сцы, морячок – донеслось из-за спины – Я тоже вот «Правду» люблю. Хорошая газета. У меня в сральнике всегда лежит. Читаешь, облагораживаешься…Ты не переживай. Я тоже с Комитетом работаю. Выйдем отсюда. Позвоним кому надо. Им всем тут будет мало места!
Камера заполнилась хриплым истерическим хохотом.
***
Женю выпустили из СИЗО первого сентября. Он шел по Крещатику на Главпочтамт против течения накрахмаленных школьников с одинаковыми букетами хризантем. Банты на головах девочек трепыхались как паруса.
Раны на руках и голове заныли как-то по-особому. Это из-за резкого похолодания – думал Женя.
Отпуская на волю, Туче отдали спортивную сумку Никиты, из которой пропало все, что представляло хоть какую-нибудь ценность.
- Куда делся Никита? – размышлял Женя – Он, наверное, тогда пришел, а меня уже забрали… Надо звонить в Москву… Надо все-таки связаться с комитетом…Эти хохлы у меня еще попляшут.
Кошелек в сумке, разумеется, был опустошен, но Женя, знал, где Никита прячет свою пожарную заначку. Он вспорол дерматиновое брюхо днища и получил шанс не пропасть в этом адском Киеве.
- Разговор с Москвой – сказал он в окошко на почте, просовывая туда червонец.
Он набрал заветный номер. Номер, который ему приказали забыть. Но ему не оставалось другого шанса. Он жаждал мести. Он негодовал. Он пофамильно запомнил всех дежурных Лукьяновского СИЗО. Теперь им не сдобровать. Не зря он верой и правдой служил комитету…
- Алло – ответил незнакомый женский голос.
Женя не особо удивился, ведь напрямую комитетчик ответил ему лишь раз. Во время их последнего разговора.
- Добрый день, это Евгений Туча.
- Кто-кто?
- Евгений Туча. Я звоню сейчас из Киева…
- Ну, слава богу! Мы уже неделю ждем вашего звонка! Вы ведь по поводу нашего заказа?
- Какого заказа?
Женя в последнее время все сложнее было сосредоточиться.
- Ну, как какого?! Мы заказывали в Киеве партию шарикоподшипников.
- Вы ведь звоните с Киевского шарикоподшипникового?
Что за конспирация? Женя недоумевал.
- Нет. Меня зовут Евгений Туча. Я сейчас в Киеве. Со мной тут стряслась беда. Я хотел бы переговорить с…
- С кем?
- С кем-то из комитета!
За всё четыре года Женя так и не узнал: ни имени, ни звания гэбэшника.
- Вы куда звоните?
- В комитет государственной безопасности.
На том конце провода послышался звонкий смех. «Лю-ю-юд, - голос отдалился от трубки – Тут опять какой-то сумасшедший в КГБ звонит» «А ты скажи, что КГБ уже давно в другое здание переехало».
- Молодой человек, вы ошиблись номером, это кооператив «Радуга».
В трубке раздались короткие гудки.
- Все верно… - бормотал Женя – Все верно… С комитетом не шутят. Если он сказал больше на этот номер не звонить, значит и не удивительно, что там сейчас какие-то клоуны отвечают…
Женя набрал номер общежития.
- Алло – ответил мужской голос.
- Добрый день, а могу я с комендантом поговорить?
- Вы с ним говорите. Я слушаю вас.
- А Надежда Сергеевна?
- Я не понимаю, о ком вы.
- Ну, о коменданте общежития литинститута. Я ведь туда звоню?
- Да … туда… но я не знаю кто такая эта Надежда Сергеевна. Возможно, она работала до меня… если хотите найти её звоните в отдел кадров… до свидания!
- Подождите, не вешайте трубку! Это звонит Евгений Туча. Я живу на четвёртом этаже в 404-ой… Меня никто не спрашивал последние две недели? Из комитета никто не приходил?
- Откуда?!
-Из комитета государственной безопасности.
- Молодой человек, что за выходки? Откуда вы, повторите? Из какой комнаты?
- Из 404-ой.
- 404-ой … Это крыло уже год как на ремонте…
- Этого не может быть! Я живу там! Я Евгений Туча с четвертого курса поэтического факультета!
- Здесь такой не числится. До свидания!
- А Никита Шагаев ко мне не приходил?
В трубке раздались гудки
- Что за чертовщина?! Что происходит? – Женя начал нервно кусать ногти – Это все комитет… Чертовы конспираторы… конспирологи… Надо же, как они «за мной убрали»… Все начисто вытерли, да так что и меня стерли заодно… Надо найти Никиту. Непременно нужно его найти! Он им всем покажет, где раки зимуют. Он этому коменданту зубы вышибет!
Женя набрал иркутский номер Никиты, но никто не ответил.
Потом он набрал номер Маши, но в ответ снова услышал долгие монотонные гудки.
- Надо ехать в Иркутск! Нельзя терять ни минуты.
***
До Иркутска он ехал неделю.
На самолет билетов не было на месяц вперед. На поезд тоже. Пришлось ехать с пересадками. Женя всунул скомканный стольник проводнику, и тот подселил его к дембелям. Ехать с ними не решался никто.
Среди дембелей Женя быстро стал своим. Как это случалось и со спартаковцами и с молодыми авангардными поэтами. Туча травил байки про побоища фанатов, про Афган, про мямлю Фазиля, про рубаху-парня Никиту Шагаева. Он читал им свои стихи и стихи Никиты. Дембеля потихоньку сходили на станциях и полустанка необъятно родины. Где-то на исходе этой муторной пляски святого Вита, Женя поведал оставшимся и, уже плохо соображающим от беспробудного пьянства вэдэвэшникам, про теорию и практику персонального апокалипсиса.
- Понимаешь, не бывает одного большого пиздеца для всех сразу… каждый кончается по отдельности… но если это происходит одновременно – то тогда это и можно назвать подлинным апокалипсисом! Понимаешь? Это как если бы у каждого вдруг стали часы. Одновременно. Никто бы не знал который час. Все бы спрашивали друг у друга, но никто бы не мог ответить. Ведь все часы стали…
Женя шатался в тамбуре и смотрел мимо своего пьяного приятеля на бесконечную транссибирскую магистраль, проплывающую за грязным окном. Его друг, сжав зубы, смотрел на Женю пустыми глазами и, молча, кивал.
- Но все часы в мире не могут просто так остановиться. Их могут только остановить специально их хозяева. А для этого должна набраться критическая масса желающих это сделать…Но часы … часы это фигня… Это слабый образ. Тут речь ведь идет об уничтожении всего… всего на свете! А часы это фигня… Нужно собрать критическую массу желающих саморазрушиться. И тогда всему – пиздец!
- Эта… - еле выдавил из себя вэдэвэшник – Чего это у тебя с руками? Я все забываю спросить… Ранение?
- Да, нет…Это я с динамовцами в Киеве подрался…
- Пойдем, выпьем! – сказал дембель.
-Пойдем – ответил Женя и заорал - Вэ-дэ-вэ! Впе-ерё-ё-ёд!
На перроне в Иркутске они прощались как братья. Обнимались, обменивались телефонами и адресами.
- Ну, давай, брат! Держись! Не забудем нашу роту!
- Давай, найдемся еще в Иркутске. Я тебе позвоню - выкрикивал Женя.
Попрощавшись с ребятами он осмотрел перрон. Асфальт под ногами продолжал мерно покачиваться. Стук колес никак не покидал женины уши.
- Так… куда же мне первым дело идти? …
В блуждающий взгляд Тучи попала Ира. Ира! Его первая любовь! Девушка, которая ждет его со школы, та к которой он поклялся вернуться, когда все закончится… Но… Как она узнала, что он приедет в Иркутск? Зачем приехала сюда из самого Краснодара?
- Ира! – выкрикнул Женя.
Она увидела Женю и со слезами бросилась ему на шею.
- Ира…
-Ну, наконец-то ты вернулся!
- Ира, что ты здесь делаешь?
- Как что?! Я встречаю все поезда из Киева! Ты звонил своей матери еще месяц назад, говорил, что уже возвращаешься…
- Откуда возвращаюсь?!
- Как откуда?! Из армии.
Женя удивленно смотрел на Иру.
- Что это за шутки? Какая к черту армия?!
- Что они с тобой сделали, Никита! На тебе лица нет! Что у тебя с руками? Что это за шрам на голове? Никита!
Ира рыдала, прижавшись к Жениной груди.
- Что все это значит? – бормотал Женя – Ира, что все это значит? Я не Никита! Я приехал к Никите в гости!
- Что они с тобой сделали?!
Ира продолжала рыдать.
Что-то снова щелкнуло где-то глубоко внутри сознания. Женя услышал лязг тяжелой железной двери, которая снова захлопнулась черном космосе. Он ощутил привкус уксуса во рту.
***
Женя посмотрел на себя в отражение газетного киоска и увидел усталые и тревожные глаза Никиты.
Никита стоял в десантной камуфляжной куртке надетой поверх тельняшки. На груди у него плакала Ира.
Женя провел рукой по никитиной бороде.
- Все закончилось, Ира… Я вернулся… Теперь все будет хорошо… Я никогда тебя больше не брошу…Погоди. Я совсем забыл… Я ведь написал в поезде стихотворение… Сейчас я тебе прочту.
Никита достал из своей сумки смятую тетрадку, на обложке которой были выведены четыре заглавные буквы – ТППА.
- Вот, послушай… Это лучшее, что я написал. Искандер не посмеет ко мне придраться.
Ира рыдала все громче, но Никита не обращал внимание на её плачь. Он открыл тетрадку на последней странице и начал читать.
- Я ждал автобус в городе Иркутске,
пил воду, замурованную в кране,
глотал позеленевшие закуски
в ночи в аэродромном ресторане.
Из динамиков над перроном полились звуки какой-то песни из «Ласкового мая». В отражении за Никитой проходили точь-в-точь похожие на него самого демблеля, афганцы, ликвидаторы, бомжи, рэкетиры, проповедники, карманные воры, кэгэбисты…
- Я пробуждался от авиагрома
и танцевал под гул радиовальса,
потом катил я по аэродрому
и от земли печально отрывался.
В отражении витрины Никита видел Курчатова, Остёра, Жилкина, Говорова, Зойкина, Сбитнева, Тангаева, Файззулина, Цоя, Бродского…
- И вот летел над облаком атласным,
себя, как прежде, чувствуя бездомным,
твердил, вися над бездною прекрасной:
все дело в одиночестве бездонном.
В отражении проходили персонажи видеофильмов и детских снов… Все отражения его иркутских, киевских и московских окон. Над ним плыло переполненное дыханием небо, разрывающее в агонии железнодорожные и автомобильные артерии. Он кружился на карусели с невероятной скоростью, превращая своё собственное время, время своей собственной страны, в песок, безвозвратно высыпающийся сквозь пальцы.
-Не следует настаивать на жизни
страдальческой из горького упрямства.
Чужбина так же сродственна отчизне,
как тупику соседствует пространство.