Симон Молофья и Мясные зайки : Холодное Лето

Холодное лето скребется за дверью брошенной собачонкой, Холодное Лето стучит костлявыми пальцами серых дождей в треснувшие стекла, забранные сотами решеток.
В Тихом Городе сегодня дождь, и завтра будет дождь, и через неделю, и через год.
Дождь тихим шелестом намагничивает головы, и головы бессильно клонятся на грудь, и прошлогодние пожелтевшие газеты выскальзывают из слабнущих пальцев, и нет сил открыть глаза, и тело словно присыпано тяжелыми комьями липкой земли, и не поднять к лицу рук, чтобы защититься от летящих осколков бронебойного дождя…
Оконное стекло исклевано летним дождем, и ничьи дети расплющили об стекло носы. Ничьи дети глядят, как мокрая собачка стоит отупело среди двора и моргает, и вода струйками стекает по ее бокам. А там, у развалин «запорожца», непознанный и загадочно-манящий, плавает в пузырящейся луже дырявый резиновый сапог.
Придет вечер, а дождь так и не перестанет, и чей-то чужой дядя беспокойно заходит наверху, скрипя трухлявыми половицами, и жалобно вскрикнет отброшенный пинком ноги стул, трехногий и оттого весьма шаткий, а потом вдруг станет слышно, как чужой дядя наверху двигает мебель, и звенят на кухне безнадежно пустые бутылки.
А дети все стоят в сиреневых сумерках, и лица их побелели от прикосновения холодного стекла, и серенький дождь все моет и моет ставшие уже прозрачными стекла, и тяжкие капли бегут вниз, вниз, мимо невидящих детских глаз, и в темноте мальчик держит за руку девочку, а девочка держит в опущенной безвольно руке разодранного, некогда плюшевого, медведя с большими пуговицами от наволочки вместо глаз, и, если его перевернуть засаленной головою вниз, из него будет сыпаться сырая тырса.
И чужой дядя наверху все бормочет что-то невнятное, и снова и снова шарит по всем карманам, и никак не может найти свою заветную ампулу, а ампулы нет, и тогда, отчаявшись, он с тоскою глядит в черный провал окна, в котором маячит смутно разлитое желтое пятно прожекторного света, и там, в этом пятне – извечный искалеченный кусок ржавого «запорожца» и причудливо спутанные космы почерневшей арматуры с застрявшими между прутьями рыхлыми комьями бетона. И, не в силах совладать с этой магией, дядя против воли и не думая, прижимает лицо ко льду оконного стекла, словно к щеке любимой, и глубинная тоска собачья в его глазах, и он вздрагивает всем телом и судорожно вздыхает, когда стекло вдруг остро звякнет под тяжелым ударом ветра.
«Когда закончится дождь, - думает он, - Почему от света прожектора так режуще жутко, словно рядом с покойником, и, главное – куда же все-таки подевалась ампула и как теперь дотянуть до утра?»
Все было бы по-другому, найдись за подкладкой в свалявшемся ватине заветный кусочек стекла с пятимиллилитровой дозой. Он привычно раздавил бы ампулу зубами, и снова почувствовал бы, как приятно немеет язык, и мягко толкнуло бы изнутри в голову, и шелест дождя стал бы успокаивать. И тогда страх обернулся бы тихой радостью, и желтый свет прожекторов нес бы не режущее чувство опасности, а теплую ласку сентябрьского солнца. И он глядел бы не темное холодное окно, а в сияющее зеркало, и зеркало улыбалось бы ему и рассказывало бы волшебные сказки царства Бу, и ватные стены закачались бы мягко, мягко, излучая Свет и Добро.
Но ампулы нет, за окнами - Холодное Лето, и дядя стоит вцепившись пальцами в крошащиеся рамы. Он не видит как там, за пеленой дождя, в каждом окне за каждым стеклом, за полосами текущей воды белеют тревожные лица серых теней…
Сегодня в Тихом Городе дождь.