: Divorce

Сегодня она явно решила опять распанахать мою рану. Это чувствуется. Ей хочется, ей надо задеть, проелозить острым словцом по живому. Видя мою внешнюю невозмутимость, она распаляется еще больше. Как же она предсказуема в этот момент, я уже знаю ее характер. Ее интонация надрывна, излишне импульсивна. Мы уже вышли за дверь кабинета мирового судьи, а спектакль все еще продолжается. Она много и часто говорит мне в спину. От бессилия.
Здание бывшего детского садика, внутренние стены которого покрыты розовым цветом. По этому йогурту на стенах плавают слоники, порхают бабочки. Их еще не успели закрасить, растворить в сырой серости штукатурки. Судебная реформа нашей Родины неожиданно приобрела новые уродливые очертания – заводской детский садик переехал в одноэтажный барак, уступив место важным тетям и дядям, с пыльными томами под мышками Еще недавно в коридорах трехэтажного кирпичного здания гулко раздавалась топотня ребячьих ножек. Теперь здесь, за обшарпанной деревянной дверью с табличкой «мировой судья участка № 161» решаются не детские вопросы.
Плюгавый очкастый согбенный сорокалетний буквоед принял наше дело. Я чувствовал, что она сорвется при нем. Я понял это еще тогда, когда увидел ее, нервно поднимавшуюся по замызганной побелкой лестнице. Ее глаза были похожи одновременно на глаза затравленного зверька. И в то же время… я бы назвал ее взгляд - безысходность. Женщина-безысходность.
Когда она начала, комкая на коленях дамскую сумочку, ерзая на стульчике, нервно теребя худыми пальчиками, выталкивать из себя слова, я понял – сейчас будет взрыв. И нашему союзу не быть. Никогда.
Я не в первый раз на бракоразводном процессе. У меня такая работа. Обычно я защищаю ту или иную сторону – не важно кого, жену, мужа. У меня были тяжелые разводные дела – с нервами, истериками, взаимными плевками, литьем воды друг в друга из стаканов… Банально. Судья обычно в таких случаях стучит ручкой по столу и унитазным голосом призывает «к порядку». Секретарь хихикает и давит тайком на роже прыщи. Идиотский спектакль.
К таким делам я обычно всегда готовлюсь – чтобы что-то сказать. А сегодня я в роли лицедея-трагика - мужа. И я вновь готовился несколько дней – теперь то уж чтобы промолчать. Не сорваться. Я знал что в тот момент, когда так подмывает ответить, отзеркалить, отпарировать в ответ… надо именно промолчать.
Вот уже полчаса как идет эта экзекуция в обшарпанном кабинете, увешанном стендами с выдержками из процессуального кодекса. На столе у плюгавого – талмуды. На стене – надо же, российский триколор. При нем она говорит много, всхлипывая, завывая на окончаниях фраз. Она интуитивно пытается обратить внимание слащавого слуги Фемиды, завоевать его доверие. Сволочь судья явно смакует процесс. Он задает ей вопросы. Садист. Она, наивная птичка, думала, что найдет в этом чинуше союзника. Бедненькая. Я ведь говорил ей неоднократно, что это - порочный путь. Я молчу. Меня коробит, жжет изнутри. Но я еще держусь, пока еще держусь. Вот ее роковая фраза. Оглянувшись в мою сторону, она с уколом бросает фразу о том, что я не отец нашего ребенка.
Всполохи негодования и надрыва мужской гордости поползли по моему телу. Нет. Не может быть. Она провоцирует меня, просто провоцирует. Это «удар ниже пояса».
До этого дня в моей душе едва-едва начали проявляться сухие струпья безразличия к нашему союзу. Мой мозг отрапортовал мне о готовности к расторжению нашего хлибкого рахитичного брака. Конкретно, категорично. Проклятый аналитический склад ума. Не было, уже не было этой маеты, неспанья по ночам, сомнений, ломоты в груди, нытья под ложечкой. Это значило одно – положено долгожданное начало моему спокойствию, такому шаткому и неуверенному. Тогда я впервые за полгода обрадовался.
Я понимаю, что между нами все кончено. Роковая фраза из наивных голливудских фильмов: «все кончено». Потихоньку перехожу на шаг и спускаюсь по лестнице. Она срывается в истерику. Теперь уже она не играет роль, потому что здесь нет арбитра-судьи, десять минут назад фальшиво поддакивавшего ей, вылупляя глазки в очочках. Я оборачиваюсь, вглядываюсь в ее заплаканное покрасневшее лицо, в ее воспаленные от слез глаза. В моем взгляде застывает последний немой вопрос: «Неужели это ты…»