viper polar red : Мактуб

Бойтесь своих желаний,
ибо они могут исполниться.

Машинка была старая. Некоторые клавиши постоянно западали, и их время от времени приходилось поправлять пальцами, что отрицательно сказывалось на скорости машинописи. И каретка, получившая за долгие годы службы, бесчисленное количество оплеух и затрещин, от рук многочисленных авторов, скрипела, и стонала, скребясь по направляющей. Зато имя машинка носила громкое и торжественное, Ремингтон.

Чего только не печаталось на этой машинке?! Когда она, еще совсем новая и сверкающая металлическими боками, гордо красовалась в ратуше Бремена, ей приходилось печатать приятные вещи. Например, свидетельства о рождении детей. Или регистрации браков. Купчие на землю, или завещания. Бывали и черные дни, когда кто ни будь, из жителей Бремена умирал, приходилось, скрепя кареткой, печатать свидетельства о смерти. И тогда, машинка печально смотрела через окно ратуши на памятник Роланду, и тот, хмурился в ответ, тоже не довольный и грустный.

Во время войны, машинке пришлось попутешествовать по Европе, в составе Группы армий Центр, где ей приходилось печатать только имена и фамилии. Огромные, нескончаемые ряды и колонки имен. Только однажды, сам Вальтер Модель, удостоил ее своим авторством, написав лирическое письмо своей жене, фрау…как же её? Забыла, память уже не та. Впрочем, не важно. Да и лирика Вальтера, как затем оказалось, была не искренней. Не настоящей, притворной, и наигранной. Потому что автор, оказывается, был военным преступником. Впрочем, сейчас, по прошествии времени, трудно сказать, преступник он был, или просто генерал, выполняющий приказы.

Под Курском, судьба машинки совершила резкий вираж. И дело даже не в том, что после блестяще проведенной операции «Багратион», её хозяева бежали, бросая все, что могло им помешать при отступлении, и даже не то, что она попала в руки русских. Самым болезненным было то, что ей пришлось перенести пересадку жизненно важных органов. Латинские литеры были варварски удалены, и их место заняли неизвестные, «окающие», «акающие», и «шипящие» чужаки. Первое время после операции, машинке казалось, что она сходит с ума. Словно сомнамбула, лишенная воли, и практически равнодушная к внешним раздражителям, она тупо повторяла за автором его слова, проговариваемые вслух, и механически выдавала, непонятную ей самой, литеру. Впрочем, по типу набора текста, машинка вскоре поняла, что печатает она все те же липкие от крови и слез, пронизанные могильным холодом списки, только на другом, не понятном пока, языке.

Фамилий было очень много, гораздо больше, чем до отступления, и машинка, постепенно возвращаясь к жизни, понемногу начала разбираться в хитросплетениях русского языка. «Он не так уж и плох», думала она. «Гораздо музыкальней родного, правда и намного сложнее». Вот только стали западать несколько букв. То ли русские мастера были недостаточно квалифицированными, то ли спешили, но после болезненной пересадки, машинка постоянно слышала матюки автора, когда он пальцами пытался поправить запавшую клавишу. Тогда же начала поскрипывать и постанывать каретка, то ли от жалости к бесконечным спискам погибших солдат, толи потому что, новые хозяева даже и не помышляли о чистке, или смазке её рабочих частей.

Но настоящие испытания выпали на долю машинки, уже после войны. Когда она переехала в Москву, на Никольскую 23. Здесь ей пришлось ежедневно печатать десятки приговоров в день. Правда, смертную казнь вскоре отменили, но ненадолго. А вот старожилы рассказывали, что в довоенное время приходилось работать круглосуточно, выдавая путевки на тот свет сотнями в день. А иногда и тысячами! Так что машинке еще повезло.

В Здании Верховного суда машинка проработала еще несколько лет, и вышла на пенсию, вместе с судебным приставом Вениамином Ляпишевским, который и забрал её, списанную с баланса, к себе домой. И машинка подумала, что, наконец, и на её улице будет праздник, и она, на старости лет отдохнет душой, так как Вениамин засел за написание мемуаров. Но то, что с «легкой» руки пристава оскверняло бумагу, было еще более омерзительно, чем-то, что приходилось печатать во время войны. Машинка окончательно потеряла веру в человечество. Она сопротивлялась, и из последних сил боролась с графоманством пристава, то скрещивая поводки с закрепленными на концах литерами, то заминая копирку, или бумагу, то просто отказываясь перемещать каретку. Пристав, будучи человеком от природы ленивым, и всю жизнь плывущим по течению, плюнул на непокорную английскую железяку, и закинул её на антресоли, в старом «сталинском» доме, где она пребывала в забвении много лет, вспоминая счастливую молодость, родной Бремен, ратушу, и неспешные и прозрачные воды Везера.

Несколько десятков лет прошли в полном забвении, но вот однажды, дверцы антресолей распахнулись, и в пыльное и темное пространство, заполненное ненужными теперь, но когда-то, такими необходимыми вещами, ворвался сноп яркого света. А одновременно со светом, непонятная и незнакомая музыка наполнила сухой и спертый воздух. И давно уже забытый человеческий голос произнес:
- Так, что тут у нас?
Забытые и покрытые толстым слоем пыли, вещи, проснувшиеся от света и звуков, щурясь и потягиваясь, беззвучно затараторили, перебивая друг друга:
- Меня! Меня! Возьми меня!
Рука протянулась к Ремингтону. Пожалуй, к единственной вещи, которая ни за что не хотела покидать темный чердак. Уж лучше здесь, в мыслях о вечном, чем опять, подчиняясь чужой воле, строчить пасквили, и смертные приговоры.

Но рука была неумолима, и вытащив машинку на божий свет, стерла с нее пыль, прочистила, смазала детали, подправила то, что было необходимо подправить, и водрузила на письменный стол. «Вроде приличный человек», с благодарностью подумала машинка. «Писатель, наверное». И вновь, в очередной раз, машинка подумала, что ей все-таки повезло, и она напишет действительно, что ни будь стоящее. Но радужным её мечтам не суждено было сбыться. «Приличный человек» извлек машинку не для своих собственных нужд, так как был далек от писательской деятельности, а для своего сына, юного дарования, занимающегося в литературном кружке местного «дворца пионеров».

«Юное дарование» пришло домой ближе к вечеру. Отец подвел сына к столу, и указав на Ремингтон, сказал:
- Ну вот, сынок, ты теперь как настоящий писатель будешь.
- Здорово! – Ответил сын, и достав из стола копирку и лист белоснежной бумаги, вставил их под валик, и провернул привод. Затем, в ожидании, повернулся в сторону отца.
- Ухожу, ухожу! Не буду тебе мешать! - Сказал тот, и улыбаясь, вышел из комнаты.
Мальчик задумался на минуту, а затем, не имея опыта в машинописи, медленно, одним пальцем, но резко и с нажимом, поочередно вдавил три клавиши, «Х», «У», «Й». И в конце, еще раз с силой надавив клавишу, он добавил этому короткому произведению, немного экспрессии «!» Короткое слово жирно отпечаталось на белом полотне бумаги, и вызвало неописуемый восторг автора. Он наклонил голову на бок, любуясь своим творчеством, и погладив машинку по металлическому ржавому боку, многообещающе улыбнулся.

vpr