Ромка Кактус : Вялым стучусь в твоё мёртвое сердце

© Игорь Наш Жирдомиров, 1938
© Пер. с птичьего. Ромка Кактус, 2008

Вялым стучусь в твоё мёртвое сердце
Поэма

В майский солнечный день из темноты вагона, из пещеры Платона, из пучины бессознательного, в распахнутом коверкотовом пальто, в фетровой шляпе с алой ленточкой вкруг тульи, с самодовольной улыбочкой на губах, с карточкой Visa Platinum в кармане парусиновых брюк, с сердцем, полным любви и смущения, выхожу.

На мне огромные солнцезащитные очки от Gucci, прячущие от посторонних наблюдателей нездоровый блеск хитро прищуренных моих фасетчатых глаз цвета metallic, однако неспособные скрыть от меня всей прелести окружающего мира.

Himmel! Прекрасны твои создания, окружившие меня серой толпой на этом заплёванном перроне, с подозрением и кроткой нескромностью разглядывающие мои остроносые ботинки из крокодиловой кожи, мою изящной ручной работы трость красного дерева мирбау и слоновой кости, норовящие облобызать тонкие мои длинные персты пианиста с ухоженными розовыми ногтями и множеством перстней с выгравированными фамильными вензелями. Как радостно сияют железные зубы в чёрных круглых ртах торговок луком и одеялами, как лоснятся зачёсанные на одну сторону с пробором волосы носильщиков, этих vaqueros железной дороги, как бесконечно трогательны защитники правопорядка в милых розовых пижамах и домашних тапочках!

Я снова в этом городе, лучшем из городов, крепко стою на нагретом асфальте двумя ногами в ботинках из крокодиловой кожи и тростью изящной ручной работы. Tempus fugit, socotrine aloes, hors d’oeuvre, lese majeste, esta bueno, couleur de rose, верую, Господи, но если ты так велик, сделай, чтоб знать наверняка. В такие моменты я прижимаю всё мироздание к своей груди с рельефной мускулатурой метателя диска.

Замшевыми перчатками отряхиваю с ног дорожную пыль и в ожидании лимузина, вертолёта и паланкина с парочкой крепких арапов предаюсь воспоминаниям о свершённом путешествии в землю обетованную, на край ойкумены, в царство на границе сна и яви, в Петушки всей русской интеллигенции, в город Санкт-Петербург, где проходила презентация моей новой книжки детских сказок для самых маленьких «Щорс всемогущий», переведённой сразу на восемнадцать языков, включая язык пушту, мёртвый тохарский и украинский.

Сердце моё распадается на части от истой нежности, когда я вижу лица благодарных почитателей моего скромного таланта, выстраивающихся в бесконечные очереди за моим автографом, дающим прижизненное отпущение всех грехов, прочищающим кишечник и все чакры, излечивающим язвы и фурункулы, половую дисфункцию и сифилис, оживляющим давно ушедших от нас в миры иные и неизведанные. Так и было в славном Питере, в северной столице, окне в Европу, городе Достоевского и Шевчука, сифилиса и половой дисфункции.

Под завязку накачанный виски Black Label, окутанный флюидами и слюнями моих поклонников, завёрнутый в коверкотовое пальто, как усатый младенец с мировым именем, в vip-вагоне спал я сном праведника с карточкой Visa Platinum, когда вошла она, нимфа с бюстом Есенина пятого размера.

- Gooten morgen? – спросила она, разглядывая нехилый стояк в моих парусиновых брюках.
- Ah, donnerwetter! – отвечал я, неловко прикрываясь фетровой шляпой с алой ленточкой вкруг тульи.
- Я вижу, ваш немецкий безупречен, но давайте говорить по-старорусски, с ятями.

Её щёки пылали алыми маками, будто приглашали приготовить из них опий-сырец.

- Аще нь предложит княжь муж заутрокати балагородней бабь? – спросила она.
- Аще нь зопретитъ, - ответил я, жестом приглашая подсесть к моему столику.

Дама устроилась там, где ей и было предложено, с глухим стуком поставив бюст Есенина на столик. Сергей, абсолютно чёрного цвета человек, кокетливо косил в мою сторону, сделав ртом застенчивую буковку «о».

- Я вижу, - сказала фемина, - вы справились и с этим заданием, блестяще скомпилировав «Повесть об ослеплении князя Василька Ростиславича» с грязью из-под ногтей. Но скажите, зачем вам эта нарочитая и далеко не всегда удачная игра с языковыми константами?
- Через них, alma chica, я осуществляю свой контакт с мировой культурой, веду диалог с нациями и эпохами и, в конце концов, просто выёбываюсь.

Девушка облизнула свои спелые вишнёвые губы раздвоенным языком и подмигнула мне.

- Так вы писатель, - сказала муза. – Я сразу узнала вас, Игорь вы наш Жирдомиров. Я прочла вашу последнюю книгу «Эпиктет обнажённый» и могу констатировать, что там действительно очень много букв.
- Нет, - сказал я, ехидно улыбаясь и тыча пальцем в свой череп, - последняя моя книга находится здесь. Я пока не придумал название, но там будет ещё больше букв, и я думаю, что мне даже придётся подключить индийское письмо деванагари и, возможно, некоторые китайские иероглифы. Главный прикол книги будет в том, что её можно читать и по-нормальному, и кверху ногами и задом наперёд, что даст два совершенно разных смысловых поля.
- Зачем вы возвращаетесь в этот город, лучший из городов, после столь долгого отсутствия?
- У меня осталось незаконченное дело. Женщина. Я должен убедиться в её любви ко мне.
- Понятно. Расскажите о ней.
- Всё началось позапрошлой весной. Я шёл по улице, погружённый в свои глубокие мысли, держа в руке букетик тюльпанов. Взглядом, полным тоски и страдания, окидывал мокрые лавочки с налипшими на них кусками газет. Полина выскочила из-за угла, крича и, очевидно, от кого-то спасаясь. Она попала в мои сильные мужественные объятия, ощутила рельефную мускулатуру метателя диска, скрытую под коверкотовым пальто, и сразу же успокоилась. Полина заглянула в мои бездонные фасетчатые глаза и утонула в них. С тех пор идиотская болезненная улыбка не сходила с её лица. Я не смог содрать её даже металлической щёткой для очистки от ржавчины – только ошмётки её бледных щёк пали к моим ногам в ботинках из крокодиловой кожи.
- Это очень печальная история.
- Я до сих пор не могу забыть, как мерзко Полина сюсюкалась со мной, когда я вечерами бывал пьян и беззащитен. Она проникала под крышку моей черепной коробки и рылась там своими некрасивыми, вечно покалеченными пальчиками трудяги. Алмазы и сапфиры моего ума она принимала за бижутерию, легко раскидывала их по всей комнате, глупая девчонка! Последнее время я развлекал себя тем, что придумывал ей различные нелепые и чудовищные кончины, пытаясь представить, что буду испытывать, случись с ней это на самом деле. Я сбрасывал её из окна её комнаты на четвёртом этаже на проезжую часть под колёса грохочущего бензовоза. Расстреливал в спину случайной пулей в городской перестрелке. Похищал на вишнёвой «Копейке» шайкой хачей, затем насиловал в три дудки и бросал в лесу, привязанной к берёзе. Топил в моче. Заражал СПИДом. Обрушивал потолок. Но всякий раз, когда у этой истерички случался припадок очередной фобии, и она спешила поделиться со мной, всякий раз я выпадал в осадок. Только поражённые шизофренией и деменцией куриные мозги могли породить тот бред, что мне приходилось выслушивать. По сути, она и есть шизанутая курица. С мелкой птичьей головкой, с острыми тонкими косточками, торчащими отовсюду из её нескладного тельца, с непропорционально огромной жопой; любая одежда смотрелась на ней смешно – и это при том, что вкус у Полины отсутствовал напрочь, а вместо него была патологическая любовь к безразмерным сумочкам. Вот с таким вот чудищем я ходил об ручку в кино и на арт-выставки. В конечном счёте, я любил только её белое куриное мясо в области тазобедренного сустава.
- И зачем вам, Игорь вы наш Жирдомиров, понадобилась любовь этой курицы, когда вокруг все без ума от вашей гениальной прозы?
- Я исключительно тщеславен. Мысль о том, что меня можно не любить, гнетёт меня и делает слабым.
- Ну-ну, Игорь вы наш, я знаю, что укрепит вас в вашем нелёгком крестовом походе.

И она нагнулась к моей ширинке.

О женщина, что же ты делаешь со мной при помощи языка и губ? Как можно истязать старого больного человека, изнурённого годами беспробудного онанизма, столь жестокими любовными ласками? О фея! Соси-соси, не отвлекайся, это я так, сам с собой.

О фея! Божественных щёк твоих лабиринт я, новоявленный Персей, пройду и встречусь с Минотавром, чтобы расстрелять его из крупнокалиберного пулемёта. Зачем срываешь ты крепдешиновое своё платье с воланами, чёрный кружевной лифчик и трусики типа «неделька», оставшись нагишом, щекочешь мой мускулистый торос каштановыми кудрями, ниспадающими с прекрасных плеч? Чего хочешь от меня, выгнув спину и выставив эту сладчайшую из поп? Нет не могу я, нет не могу я, нет не могу я, нет не могу. Думать, дышать, делать и ржать. Думать, дышать, делать и ржать. Думать, дышать, делать и ржать. Думать, дышать, делать и ржать. Нет не могу. Крепдешиново. Крепдешиново. Крепдешино. Коверкотово. Коверкотово. Коверкото. Нет, не могу. Понтий Пилат. Не могу. Понтий Пила. В коверкотовый вторник. Понтий Пилят. Пилять эту сучку. Пилять эту стучку. Пилять эту штучку. Я чувствую, как трясётся и опадает её безжизненное тело. Я вынимаю из её горла свой заточенный напильник и умываюсь парной кровью. Мой хуй всё ещё стоит, и я вгоняю его в горло сдохшей тёлки. У неё, оказывается, очень нежное горло. Я молниеносно спускаю, вытаскиваю хуй и отираюсь крепдешиновым платьем с воланами. Тоска и скорбь чёрной водой заполняют моё любящее сердце. Ну почему, почему это происходит снова и снова?

Я надеваю фетровую шляпу, притворяю за собой дверь и выхожу на залитый майским солнцем перрон лучшего из городов. Паланкина, вертолёта и лимузина всё нет. Я недовольно стучу об асфальт тростью красного дерева и слоновой кости, но всё-таки сажусь на подъехавший троллейбус №4.

- Проезд восемь рублей, - говорит кондукторша.

Я запускаю руку в карман парусиновых брюк и извлекаю на свет карточку Visa Platinum.

- Что это? – недоумевает женщина.
- Visa Platinum, - отвечаю ей.
- Да? А по-моему, больше похоже на обёртку от конфеты «Золотой ключик».

Чёрт, - думаю я, - меня раскрыли. Отработанным движением пытаюсь раскусить ампулу с цианистым калием, зашитую в воротник коверкотового пальто. Боже, что ты сделал со мной? Посмотри, как нелеп я и слаб, и до чего дошёл, раз не могу раскусить эту проклятую ампулу, и кондукторша смотрит и вертит пальцем у виска. Сколько боли и отчаяния выпадает на жизнь человеческую. Боли и отчаяния. Но чу! Вижу: моя остановка.

До дома Полины добираюсь бегом. Подъезд, глухой, как ухо старика, встречает меня густыми запахами жизни. Всё тлен. Тлен и борщ, забытый на кухне.

Миную лестницу, оказываюсь в коридоре. Дверь почему-то не заперта. Осторожно стучу и вхожу. Полина лежит на столе, бледнее, чем всегда. Её крупные красные руки потомственного гинеколога крестом сложены на груди. Свечка горит. А вокруг иконы, иконы, иконы. И вдруг одна из икон говорит мне:

- Не уберёг, соколик. Помёрла в рассвете лет.

И тут я понимаю, что это никакая не икона, а бабка, хозяйка квартиры.

- Как умерла, Вероника Фёдоровна? – спрашиваю нежить.
- А вот как умёрают, от сердца умёрают.
- Так ей лет-то сколько?
- Так от сердца и молодые ведь мрут.
- Знаете что, Вероника Фёдоровна, оставьте меня с ней.

Бабка удалилась в свою комнату, и я остался наедине с трупом.

Поля-Поля, как же ты это? Ведь я столько раз придумывал твою смерть, да и ты тоже придумывала, а ведь никто из нас по-настоящему и не верил, что может быть такое. Да ещё и вот так. Нет, не верю.

Я разодрал одежду на её груди, сорвал лифчик. Заточенным напильником пробил грудину, разворотил грудную клетку. Руками развёл в стороны глупые куриные рёбрышки. Затем спустил с себя парусиновые брюки, взобрался на труп и стал стучаться вялым хуем в мёртвое женское сердце.

Тук-тук. Хлюп-хлюп. Чвак-чвак.

Через пять минут послышался какой-то слабый звук. Я прислушался и понял, что звук исходит от мёртвого тела. Я склонился к кровавому месиву и отчетливо услышал, как что-то стучит в сердце. Что-то в женском сердце при помощи азбуки Морзе давало мне понять, что кислород на исходе, что электричества нет, все системы отказали, и они вынуждены экономить дыхание.

Я незамедлительно приступил к операции. Сердце было вскрыто, и из него выбрался крохотный человечек в крохотном коверкотовом пальто. С каждой секундой он становился больше и вскоре достиг нормальных человеческих размеров. Передо мной стоял я сам и самодовольно ухмылялся. Я закрыл глаза и поцеловал себя в рот.

1938г. Урановые рудники Свиблово
+ + +

От переводчика.

Текст поэмы Игоря Нашего Жирдомирова «Вялым стучусь в твоё мёртвое сердце», до недавнего времени считавшийся безвозвратно утерянным, был обнаружен в ходе раскопок мезозойского пласта в области пирамиды Кецалькоатля в руинах языческого храма, среди угловых диванов под древней могущественной шконкой. Глиняные таблички с текстом поэмы были проверены, и их возраст совпал с указанным в поэме. Множественные анахронизмы поэмы лишний раз подтверждают способности автора, Игоря Нашего Жирдомирова, предвидеть будущее Наше.