Ammodeus : Дополнительный на Боков

Паровоз уже чихал серым паром и в его клубах плавала черная фуражка проводника, мышиные шинели, несколько шляпок и пару бобровых воротников. Хотя я возвращался домой из обыкновенной деловой поездки, смутное ощущение утраты почему-то туго пеленало мне сердце - будто я расстался в пути с близким мне человеком.
А, может, просто осень уже впрыснула в меня свой тихий, грустный яд…
…Я откатил дверь и вошел в купе.
В нем уже был некий господин - он поднял лицо от потрепанной книжицы и кивнул мне. (Я не люблю такие лица – от них пахнет, как от старых газет). Я присел напротив него, а он отложил книгу.
- Я сутки на вокзале просидел, - сказал он неожиданно приятным голосом. – Санитарные поезда пропускали. Зато потом дали дополнительный на Боков, а мне аккурат две станции до него. А куда вы путь держите?
Я пояснил (слегка удивленный совпадением), что мне туда же.
- Вот и славно, - тихо обрадовался мой попутчик, а затем выпалил уж совсем шепотом:
- А знаете ли вы, сударь мой, что я застрелился намедни? Вот, видите?
Я машинально взглянул туда, куда он показывал, но ничего приметного (прядь тонких волос над серым ухом), не увидел. Неужто сумасшедший, подумал я, а он рассмеялся тихим смешком:
- А давайте коньяку закажем?
И, не дожидаясь моего ответа, он дернул тонкий шнурок, ползущий по стене, и в глубине вагона коротко брызнул колокольчик. Почти сразу дверь купе отшатнулась, впустив проводника необычайно высокого роста. В одной руке у него был поднос с темно-золотой бутылкой, двумя надменными рюмками и серебряным блюдцем (с нарезанным лимоном), а другую, с фуражкой, он держал на отлете, как фокусник. Великан ловко водрузил поднос на стол, попрошайкой обнес меня с Кузовкиным фуражкой и, прежде чем я успел удивиться, быстро нахлобучил ее на место и попятился в дверь, бормоча: «Прошу простить… Форменное безобразие… Чаевые на ходу – не давать, только - на станциях…».
Металлический лязг и густое шипение прокатились вдоль поезда, и в белоснежном паре, окутавшем вагон, мне вдруг почудился грязно-зеленый чешуйчатый бок. Через секунду змеиный шепот раздался вновь и поезд вздрогнул и поплыл. Фонари на перроне, вытянув шеи, окинули прощальным светом мое купе и за окном потянулась густая ноябрьская окрошка.
- Ну-с, - потер руки мой попутчик, хрустнул пробкой и наполнил рюмки. - Павел Иванович, Кузовкин, - боднул он легонько мою рюмку своей. – Со знакомством!
Пришлось и мне представиться.
- - А каков род ваших занятий? – отняв рюмку от рта и сладко скривившись, просипел Кузовкин.
- Да всем понемногу…
- Понятно, - Кузовкин наполнил рюмки вновь. – А я, знаете ли, учительствовал, пока не вышиб себе…
Он сделал изрядный глоток, достал из внутреннего кармана сюртука небольшую трубку («Подарок жены…Изумительная женщина – всегда лучше меня знает, что я люблю…»), разжег ее, а я раскурил сигару.
- Вы уж меня простите, - выпустив дым, криво улыбнулся Кузовкин. - Не идет из головы – и все тут…
- Хотите непременно поделиться? – спросил я, помахав спичкой.
- Попозже… Давайте пока пить…
…Мы молча пили и курили. Ночники в изголовьях наших постелей уютно двоились в стекле окна, за которым все так же проносилось черное ничто (ни огней, ни луны) и бесшумно лопались пузырьки моросящих минут.
- А знаете, что чувствуешь, когда пуля влетает в висок? – вдруг спросил Кузовкин. – Не боль, нет – ее-то как и не успеваешь почувствовать. А вот потом… Потом все сожаление Вселенной взрывается у тебя в голове…Слово чести! - я успел увидеть сморщенную пулю, вырвавшуюся из черепа… Хотите знать, зачем я это сделал?
Я неопределенно повел рукой, а он длинно вздохнул и умолк. Я заглянул ему в лицо – Кузовкин уже спал.
Тьма за окном посерела и разделилась надвое. Земля была по-прежнему темна, а небо начинало краснеть, но в этом свете не было утренней прозрачности и свежести.
Я вышел в коридор. Никаких звуков не доносилось из-за дверей, никто не встретился мне, пока я шел по вагонам. Но разве было бы лучше, если бы по поезду носились упитанные горластые гимназисты, плакала перемазанная шоколадом девочка и какая-нибудь стареющая мадам, вцепившись в меня пыльной ручкой, награждала бы меня историей своей жизни?
Я прижался лбом к стеклу, но тут же отпрянул – стекло было горячим – и краем глаза уловил серый росчерк тени в тамбуре. Я толкнул двери тамбура и в следующее мгновение легкие и цепкие руки рванули меня к себе.
- Я знала, знала, что ты тут, знала… - взахлеб задышали мне в шею. – Любимый мой… Обними же меня, обними!
Я был совершенно растерян, а руки крепко обнимали меня в поясе и я всем телом – сквозь смущение и плотную ткань осенних одежд – чувствовал прижавшуюся ко мне плоть, губы горячими быстрыми каплями жгли мне шею, где-то во мне вскрикнул предостерегающий голос, но больше я ничего уже не слышал, кроме шепота и ничего не ощущал, кроме упруго-податливых бедер и рук, шаривших где-то там, там, там…
Я обхватил незнакомые плечи, вонзил пальцы в густые, пахнущие новизной волосы, нашел губами еще чужие губы, раздвинул их и нащупал сладкую мякоть языка. Мы рвали друг на друге одежду, пока языки плясали древний танец, замирая в нежных тисках губ – пока я не оторвался от ее рта, не сорвал ее руки со своей шеи, не рванул ее за плечо и не развернул спиной к себе. С хриплым стоном она наклонилась, дрожа лопатками и ухватилась пляшущими пальцами за поручень, а я короткими движениями забросил ей на спину и голову юбку, разодрал ткань, отделяющую от меня ее женское, рывками освободил себя, зверино-точным движением скользнул в нее - и задохнулся от великолепия ее влажной и горячей глубины. Стук колес превратился в грохот молота, я сам был сейчас этим молотом, вся Вселенная изгибалась в ритмичной судороге и осыпалась звездами. Я услышал далекий тонкий всхлип, увидел, как она замолотила кулачком в стекло, горячий прилив захлестнул мои ноги, поднялся по ним и разорвал меня, невесомый жар вырвался из моих немеющих бедер и я закричал, не слыша себя и чувствуя лишь дрожь воздуха в груди и глотке. Все кругом разваливалось и проваливалось, исчезало в бесшумном катаклизме, я слышал лишь далекий торжествующий вой и видел лишь месиво теней над черной пустыней…
…Я вновь был один в тамбуре. Дрожащими руками я привел в порядок одежду, вернувшимся зрением осмотрелся - и тогда через темное, будто закопченное стекло тамбура тускло проступила свитая из медных букв вывеска - «Ресторантъ». Все, что мне было нужно сейчас – это кружка холодного пива хорошая сигара...
…Медовые мореные стены, зеленые занавески и лампы под розовыми абажурами уж привели было в равновесие мои весы, но я вдруг услышал тихий, монотонный звук. Это не было дребезжанием посуды, не было стуком раскрутившейся гайки – этот звук могло издавать только живое существо. Почти сразу же из дверей кухни возник бесшумно редковолосый коренастый половой (постоял, прислушиваясь), разинул рот (что-то метнулось вдруг из него тонкой спицей) и зуд прекратился. А половой, промокнув губы полотенцем, так же бесшумно скрылся на кухне.
- Ловок, подлец, - услышал я ласковый голос. За моим столом сидел проводник, а его фуражка с тлеющей медью циклопической жабой-кокардой примостилась на скатерти.
- Не припомню, чтобы он хоть раз да промахнулся, - улыбнулся проводник. – Но обязательно, стервец, потом что-то зацепит…
В подтверждение его слов на кухне что-то немедленно грохнуло.
- Кондрат, паразит, не громи вагон! – задрав голову, прокричал проводник неожиданно высоким голосом. И продолжил уже сливочным баритоном:
- Меня Харитоном зовут, я вам коньяк приносил… Позволите, не прогоните?
Я кивнул, а Харитон прокричал через плечо:
- Кондратий, мухой неси пассажиру освежиться!
Кондратий молниеносно оказался возле стола, с тонким писком «Не извольте беспокоиться, ваше высокопроводничество!» выставил на него две кружки в пенных папахах, и также гладко исчез.
- Такого пива, как на нашем поезде, нигде нет, - сказал Харитон. – В нем вода – особенная…
И таким странным голосом он это сказал, что я заглянул поневоле ему в глаза - глубоко посаженные в тень, с рябью, они будто отражали неспокойные воды неведомой реки…
А Харитон отвел взгляд, отпил пиво и облизнулся.
- А ведь люди - уж простите за некрасивое сравнение, – как мухи. Летают суетливо – там присядут, туда стрельнут… А потом откуда ни возьмись – Кондратий! (Он отпил еще пива). А вы что ж не пьете?
- Да как-то после коньяку…
- Ах, ваше благородие, - всплеснул руками Харитон. – Что за условности, коли пиво отменное?!
Я сделал глоток – и будто выпил из лесного ручья: вокруг заклубились запахи трав, земли, лета и еще чего-то, из самой глубины… Не соврал Харитон: условности – дрянь, а пиво – нектар!
И вдруг свет в ресторане помутнел, будто плеснули на горячие камни, я посмотрел на проводника - глаза Харитона запали глубже, не пробегала уже по ним серенькая рябь, а билась черная волна и над его плечами поднялись два темных истрепанных крыла. Харитон несколько раз взмахнул ими и опять (крестом за спиной) сложил.
- А еще бывает, что человек вдруг начинает видеть то, чего нет, а того, что есть – вроде и не замечает…- раздумчиво сказал Харитон как ни в чем ни бывало. – Не случалось?
- Никогда, - прошептал я, пытаясь не думать о черных хоругвях у него за спиной.
- Ну и слава Богу! – просиял Харитон и заглянул мне в лицо. - Что, нехорошо вам? Это бывает, пиво уж больно забористое…
Он поднялся, зашел мне за спину и легко приподнял за подмышки со стула.
- Давайте-ка я вас в купе сопровожу…
Я попробовал отмахнуться («сам, сам»), но руки меня не слушались. Харитон держал меня за плечи, пока я нетвердо шел к выходу из ресторации. «Изменилс-с-с-с-с-ся, изменил-с-с-с-с-ся, измени-и-и-и-и-л-с-с-с-с-ся…» – вдруг зашелестело у меня в ушах. Я увидел ухмыляющуюся из кухни мордочку Кондратия. В купе, в купе!
…Кузовкин был уже не один. Рядом с ним сидела молодая женщина – простой дорожный костюм, рыжеватые волосы в косе, голубые глаза… (Нынче открытки с эдакими сестричками милосердия продаются повсюду – война, знаете ли… Сама царица с царевнами корпию щиплют и с казачками позируют).
Я представился, а звук ее имени отозвался во мне шуршащим эхом, будто взметнул с земли сухие листья порыв ветра - и затих.
- Нет, ты только послушай, Лизонька - тебе понравится! – заговорил Кузовкин, будто вовсе не заметив моего появления. - Измена и изменение – это же однокоренные слова! Я как-то раньше не замечал…Я вообще многого не замечал…
Он поморщился-ухмыльнулся и нацелил на меня палец.
- Сама измена – это ничто, механистический акт! Но потом-то, потом!
- Пашенька, - Лиза озабоченно сморщила лобик, - ты устал, ты ночь не спал…
- Не устал я, а просто премерзко пьян, - мотнул головой Кузовкин и опять мутно уставился на меня. – А потом, потом ты понимаешь, что изменился… Изменил – и изменился, изменила – и сама изменилась… Все, все изменилось - а из-за чего? Из-за нескольких столкновений лобками? - Он (нехорошо и зябко) засмеялся. - Не изменила ему, а изменила его! Вот в чем подлость-то…
Лиза сидела прямо, сцепив руки и смотрела в окно, где (уже давно) созрел бессолнечный, мутный день.
- Ты так говоришь, потому что всегда считал любовь средством, - заговорила Лиза бесцветным голосом. – А я знаю, что любовь – это не средство, любовь – это цель... Любовь – это все! Что бы любовь не натворила, она – права! Любовь даруется Богом, и неужто я должна отвергать дар моего Создателя? Неужто Господь может желать мне худого?
- Да уж, даруется! – глухо протявкал Кузовкин. – А распоряжаются ею людишки, а уж как они умеют распорядиться, я знаю, будьте покойны!
- У тебя просто плохое настроение, Пашенька, - терпеливым голосом отозвалась Лиза. - И нам надо собираться…
Поезд вдруг качнулся вперед, потом отпрянул назад, замер и тоскливый голос шепнул: «Приехали…».
Я молча подхватил свой саквояж и выскользнул из купе...

…Харитон, широко расставив на перроне ноги-жерди, сипло выкрикивал «Прошу в купе своего не оставлять, а также лишнего не уносить!» и поправлял после каждого выкрика фуражку.
- А вы что же - не едете? – повернулся Харитон ко мне и лицо его над перекладиной худых плечей матово затвердело, как парафин. - Могу подвезти до ближайшего.
- Что ж ты убежал-то? Опять голова разболелась, да? – услышал я голос Лизы – она стояла рядом и сжимала обеими руками голубенький, перехваченный белой ленточкой, зонтик. – Ничего, Пашенька - голова сейчас пройдет… Так Харон сказал…Ты просто заплати ему…
И в голове у меня лопнуло черное облако, и я увидел, как с поезда, в загоревшийся рыжей пылью воздух, сходит множество людей - они бесшумными тенями скользили мимо меня с неподвижными лицами, и не было на них ни радости встречи, ни боли разлуки.
А Харитон, раскинув руки, встречал их - как детей, сбивающихся в кучу после бестолковой беготни по двору…
Я встретился с ним глазами и вложил ему в ладонь ледяные медяки. А он принял их без поклона и опять поинтересовался:
- Так что же, поедете?
В последний раз мир изменился.
В последний раз он изменил мне.
В последний раз он изменил меня.
Последний мир распался на шорохи и тени, побледнел и замолчал. И только запах трав, земли, лета и еще чего-то, из самой глубины детства, кружил в моих мертвых легких и колол мой мертвый мозг, смешиваясь с серым паром, окутывающим зеленый чешуйчатый бок поезда.
Я посмотрел на жену.
- Благодарствуйте, - сказал я. - Меня уж встретили…