Шизоff : для гацкого папы

Я постоянно теряю часы и шапки.

Что касается шапок: первые две таинственным образом исчезли в детском саду. С десяток – в школе. По одной на каждый учебный год. В армии пропало всего четыре головных убора. Одну шапку отобрали деды, а другую украл и пропил сослуживец. Точнее – пропили мы её вместе. Зато я вполне самостоятельно утопил каску и сжёг утюгом пилотку. Фуражку одевал один раз, на присягу, и с тех пор более не видел, так что фуражка не в счёт. После армии дело пошло ещё хуже. Я забывал, ронял, терял, продавал, отдавал, дарил. В конечном итоге – лишался. Шапки, кепки, бейсболки, шляпа, папаха и берет - на моей голове не держалось ничего. В голове тоже.

Проблема с часами была по сути та же, что и с шапками. Но если на шапки мне всегда было глубоко наплевать, то утратив очередной прибор для измерения времени, я досадовал и огорчался. Отсутствие часов повергало в смятение. Лишаясь времени, я чувствовал себя дезориентированным и в пространстве.

Всякий раз с пропажей хронометра личная история давала сбой.
«Лучше бы ты голову потерял!» – возмущалась бабушка, для которой шапка являлась культовой принадлежностью. Сама по себе голова на шкале её жизненных ценностей стояла бесспорно ниже. Подобное утверждение грешило субъективизмом, однако старушка весьма точно угадала присущую моей жизни тенденцию: я постоянно терял голову и время. Часы и шапки выступали в качестве символов. Дорожные знаки на жизненном пути.

До некоторых пор жизненный путь напоминает автобан. Восьмиполосное скоростное шоссе, по которому несёшься, сломя голову, перескакивая туда-сюда, влево-вправо. Дави на газ, лупи во всю мазуту! Знаки мелькают, на спидометр не отвлекаешься. И если чуть тормозишь, то уж на очень крутом повороте. А на приборы смотришь с запоздалым сожалением. Исключительно под угрозой штрафных санкций. Но по настоящему перестаёшь спешить только после пары-тройки аварий. Полезнее всего въехать в знак, ограничивающий скорость. Вот тут-то и настаёт время посидеть и подумать.

Глава первая
Вводная и несколько сумбурная в силу объективных причин.

Я сижу и приколачиваю папиросу. С ритуальной неторопливостью.

Люблю ритуалы. Бессмысленных ритуалов нет. Есть не видящие в ритуалах смысла люди.

Телевизор настроен на научно-образовательный канал. Только что закончилась передача о загадках человеческого мозга. В ней безуспешно пытались договориться между собой три молодых мозговеда. Не договорившись, они покинули эфир, изрядно недовольные качеством мозгов друг друга. Теперь пара потрёпанных возрастом астрофизиков спорит о теории большого взрыва. Их возраст наводит на мысль о личном участии во вселенском теракте. Остатки седой поросли на головах разметало взрывной волной.

Чем мне нравятся эти передачи, так это их неподдельной откровенностью. Собираются вполне порядочные умные люди, и с пеной у рта отстаивают свои мнения по поводу вещей, в которых ровным счётом никто ничего не понимает. Даже сам факт этого взрыва не установлен. Круче подобных тем -- только богословские диспуты, но их, к большому моему сожалению, почему-то не показывают. Я с большим удовольствием бы прослушал сейчас что-нибудь о предопределении. Или о троичности ипостасей в одном лице. Но приходится довольствоваться теорией расширяющейся вселенной.

Курить я стал редко. Видимо повзрослел и стал оценивать дурь по-другому. Не как способ жить, а как лекарство от повседневной действительности. Я полностью разделяю, почерпнутое из одной передачи о здоровье, мнение, что гомеопатические дозы -- самые действенные. И если по молодости я упарывался в мясо, носясь по городу с напаленными глазами и криминалом на кармане, то теперь сижу на попе ровно и предаюсь глубокомысленным размышлениям на возвышенные темы.

Несомненно, что я ещё не стар. Скорее – уже не очень молод. Как-то раз позвонил одному знакомому, а мама его в трубку и отвечает треснувшим голосом, что помер сынок. Раз – и в дамки. Лет ему чуть более меня было, но я вот про расширение вселенной слушаю, а у него она сузилась до размеров два на метр двадцать. И, если вдуматься, то весь след, им на земле оставленный – тот самый лопух, что по базаровскому прогнозу вырастет. Сказать, что я был очень потрясён, или задумался, или чего предпринять решил…. Да нет, ничего такого особенного не испытал, если по совести. Просто сел за стол. Взял лист бумаги, и стал выписывать в две колонки статистические данные: жив -- не совсем; друг – недруг; любит – не любит…. По завершению прослезился. Если всех, кто «НЕ» -- оторвать, то останется всего-то ничего. Именно «ничего», потому как кроме родственных связей, случайного знакомства или работы, меня с ними ничего не связывает. Я одинок и уродлив, как и сама жизнь. Но я не жалуюсь. Иногда мне кажется, что я почти счастлив. К уродству привыкаешь, а одиночество и вовсе не грех. Многое лучше делать в одиночестве. Так сказал Заратустра.

В полном одиночестве запаливаю дудку. Горячая, тяжёлая, сырая струя ползёт в пугающе натруженные, ободранные бронхи. Не кашлять, не кашлять…. Кошмар врача ларинголога.

Вот уже раскрылись навстречу плотной и терпкой волне дочерна засранные лёгкие. Захлёбываясь и клокоча, дрожат в пароксизме насыщения. Переполненные смолистым ядом лёгочные пузырьки лопаются и кровоточат. В кипящей крови мечутся лохмотья дёгтя. Кошмар онколога.

Мозги на секунду съёживаются, внутри внезапно опустевшего черепа задувает суховей. Глазницы наливаются жаром. Сдавленные виски пульсируют в такт плюющемуся сгустками мыслей спинному мозгу. Ощутимо крепчаешь задним умом. Задние мысли, в естественном состоянии крепко прижатые к дивану, пролезают через потерявший бдительность копчик и винтом поднимаются по позвоночному столбу. Прямиком в основание черепа. Первые капельки, тонкая струйка, фонтанчик, фонтан, гейзер…. Попа работает как пылесос, вбирая скрытую энергию доселе замаскированного мира и могучими толчками накачивая её в башку. Помпа, а не попа! Прёт «кундалини», бурлит «ци». В шишковидную железу тычет палец господа бога. Из железы брызжет сератонин. Жирно смазанные экстрактом удовольствия, мысли становятся приятными и весёлыми. Я улыбаюсь, моргаю, а когда раскрываюсь навстречу богу всеми тремя глазами, то вижу, что мир течёт и вибрирует. Кошмар психиатра, или… Музыка сфер!

Добиваю пятку.

Убойная шмаль. Сужу по отмирающему телу. Лёгкость необыкновенная. Но не в мыслях, а в чреслах, персях, ланитах и прочих конечностях. Вообще не ощущаю себя телом. Скорее – только что взорванной вселенной. Я в каждом из всех десяти углов своей прокуренной галактики. Я одинок, как тот самый мировой дух, задувающий во все щели в поисках…. Чего? Чёрт его знает, чего-то живого, наверное. Созвучного себе живого. Вот, кажется, и оно….

Из угла ощутимо пахнуло органикой. В кучке носков, валяющихся под стулом, кроется нечто живое. Кучка напоминает семейство мирно уснувших щенков. Можно ли назвать одиноким человека, у которого на восьми квадратных метрах жилплощади разместилось семейство щенков? Вряд ли. Ван-Гог как-то написал портрет стула. Доказывали, что это автопортрет. Сам слышал, не вру. Очень, мол, одинокий стул. Совсем как Винсент. Интересно, а если бы он свои знаменитые ботинки поместил под этот стул? Оживил бы он этот одинокий стул намёком на временное отсутствие хозяина ботинок? Да не фига! Сказали бы, что отсутствующий на стуле Ван -- лишь усугубляется отсутствующим в ботинках Гогом. Знаю я этих искусствоведов! Им нужен одинокий Ван-Гог. Даже не Ван-Гог, а своя собственная идея одинокого Ван-Гога. К чему это я? А! Вспомнил! Ну, а если бы я написал свои носки? Под своим стулом? Сказал бы кто, что это автопортрет одинокого человека? Никто. Сказали бы, что неряха решил выпендриться. А почему? Потому, что я не Ван-Гог и даже не брат его Тео. Моё одиночество интересно окружающему миру не более моих носков. И то, что я вижу в носках щенков – никому не интересно. Даже то, что эти щенки не дают мне взвыть от одиночества, удерживают от отрезания ушей, не дают наложить на себя руки – это безразлично окружающим. С Винсентом меня роднит лишь проблема с ушами. В остальном – я имею все шансы дождаться большего участия от кучи носков, чем от целой плеяды гуманистов и правозащитников ….

Я задумчиво улыбаюсь своим мыслям. Они мне нравятся. Сами по себе мысли. Как грибы после дождя, лезут из подсознания мыслеформы. Крепенькие, чистенькие боровички воспоминаний. Яркие подосиновики прозрений. Ироничный красавец мухомор в компании циничных поганок. Гроздьями ложных опят взбираются по позвоночному столбу лукавые пошлости …. А у нас в Рязани – грибы с глазами. Их едят – а они глядят…. О чём это я? А! О том, что я не Ван-Гог! Ну и слава богу! Он же был психопат. Чудак на букву «М». Такой же как и я, ничуть не лучше. Просто повезло. Попал в герои.

Тезис: «Одинокий психопат интересен лишь в том случае, если он стал героем». Общепринятым героем. А я вот не стал, хотя вполне мог бы.

Посудите сами – чем не герой нашего времени?

Меня пять раз грабили. Неоднократно и нешуточно били, по поводу и без. Арестовывали, и даже пытались посадить. Ударили пыльным мешком по голове. В мешке на тот момент оставалось изрядное количество цемента, и я до сих пор считаю, что мне повезло. По правой ноге проехал автомобиль «Фольксваген». Он равнодушно продолжил свой путь, оставив меня в болезненном недоумении и со ступнёй, напоминающей тюлений ласт. В розовом детстве я ходил в ночное, заснул у костра и задумчивый старый мерин наступил мне на левое ухо. «Если не бес попутает, так бог наткнёт» , -- резюмировала бабушка, отойдя от первого шока. Пытаясь восстановить нарушенную симметрию, она, в профилактических целях, остаток лета драла мне уши исключительно с другой стороны, но не добилась желаемого результата. Полноценного чебурашки из меня не получилось, и в пору возмужания пришлось отрастить девичьи локоны. Вкупе с круглым от природы лицом, обильной щетиной и юношескими угрями это выглядело просто неприлично. От локонов меня избавили в войсковой части № 32546. Наглое ухо, как выяснилось, выросло из абсолютно бесформенного, деформированного преждевременными родами, черепа, доселе удачно скрываемого волосяным покровом. Обритый наголо я приобрёл несомненное сходство с гоблином и вызывал ужас даже у старослужащих. С глаз долой меня отправили на подсобное хозяйство, и целых два года я провёл в обществе тридцати свиней, одного хохла и трёх тихих дезурийных киргизов. Это был сплочённый коллектив, однородный по уровню развития и условиям существования. Хохол был с дурчиной по жизни, азиаты просто молча пользовали дурь. Взгляды свиней порою наводили меня на мысль о более высоком, по сравнению с остальными сослуживцами, уровне интеллекта, но вызвать животину на откровенность мне так и не удалось. Хрюшки отмалчивались, воняли не лучше нашего и ничем не показывали своего превосходства, разве что были разборчивее в пище. Остальные, накурившись плана, жрали всё подряд.

Уеденный духовным вакуумом, я воззвал к семье. Прочувствовав ситуацию, родичи прислали вязанку книг, блок «Беломора» и мешок ирисок. Первоначально выбор литературы показался мне странным, но по здравому размышлению, я оценил их замысел. Самопознание возможно лишь в условиях личной несвободы. В самом деле – станет ли изломанный лошадью и гормонами юноша читать «Логику» Аристотеля? Вряд ли. Сочетается ли Гегель с розовым портвейном и юношеским онанизмом? Возможно, но явно не в нужных пропорциях. Половая зрелость обычно опережает духовный рост. В человеческом обществе слишком много соблазнительного свинства, непримиримого к личной свободе. Зато философский взгляд на вынужденное проживание в среде свиней может с этим самым человечеством примирить. У меня такой взгляд выработался естественным путём. Целых два года, курнув ядрёных тянь-шаньских бошек, откушав чего-нибудь интернационального и развалившись на сене, я читал «Диалоги» Платона, «Критику чистого разума» Эммануила Канта, «Мысли» Паскаля и все подряд Евклидовы «Начала». Иногда, по просьбам трудящихся, я читал вслух. Брат-славянин, ариец хренов, уходил сразу. Излишне напитанная чернозёмом, черешнями и салом, его натура была слишком материальна. Зато кривоногие братки слушали с удовольствием, качая большими круглыми головами и уважительно цокая в труднопроизносимых местах. Особенно им нравились силлогизмы. А прослушав моё произвольное толкование апорий Зенона, они перестали ссаться по ночам и на Коране поклялись мне в вечной дружбе. Парнокопытные тоже одобрительно бурчали. Им нравился Эпикур. Свиньи оказались сторонниками гедонизма.
Дембельнулся я просветлённым духом, отъевшимся старшиной. Привёз бабушке киргизскую войлочную панаму, национальный музыкальный инструмент вардан, и три кирпича пробитой и запаренной дури – по килограмму с каждого, исцелённого классической греческой философией, азиатского рыла.

По возвращению в родные пенаты, я с удивлением узнал, что за время моего двухлетнего парения в эмпиреях, страна круто изменила курс. Дух свободы не просто бодрил. Он действовал на манер веселящего газа. Накрывшее всех безумие официально поощрялось, подрыв устоев встречали с восторгом. Резали правду-матку. Затем -- тех, кто резал её слишком усердно. Взорвался проклятый реактор, население остервенело пыталось не пить, а выходя из дому всегда можно было вляпаться в плоды перестройки. На каждом углу занимались тем, за что пару лет назад сажали. Тот стал спекулянтом, а этот бандитом. Один торговал сшитыми из вафельных полотенец вечерними платьями от «Диор», другой отбирал у него выручку. Оба пользовались утюгом и тратили деньги на проституток. Водку было невозможно купить днём даже по талонам, но к вечеру каждая подворотня превращалась в филиал ликёро-водочного завода. Появились зелёные деньги и голубые граждане. Исчезли: продукты, комсомол, чувство локтя и социалистическая мораль. По окончанию трансляции, центральный канал телевидения смущённо мигал пару раз неясной заставкой, а затем беззастенчиво вываливал на всеобщий обзор голых женщин и вообще срамоту. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Голова шла кругом. «Не дай тебе бог жить в эпоху перемен!». Конфуций. Прав был старик. Неважное время для любителей мудрости. А что делать?! Пришлось жить….

Я валяюсь на продавленной тахте. То, что меня повело на думки о прошлом, несколько удивляет. Ещё удивительнее то, что воспоминания вызывают улыбку. Прошлое бессмысленно и бесполезно, потому что его нет. И чему же тут улыбаться? Нечему улыбаться. Это всё равно, что с блаженной улыбкой встречать несостоявшееся и тёмное будущее. В будущем – болезни, старость и смерть. Чего тут забавного? Радость по такому поводу -- признак надвигающегося слабоумия. Прошлое есть архетип будущего. «Мы не должны забывать своего прошлого! Без прошлого нет будущего! Дети – наше будущее!». А если детей нет? Или дети выросли поганцами? Улыбаемся поганому будущему? Нет, я просто млею! Картинка с выставки: молодая семья с улыбкой смотрит на своего, не по годам злобного, засранца – это наше будущее! Забыли добавить маленькую деталь: «И ваше». Сами-то в люлю, с дурацкой улыбкой, а он возьмёт, да и вырастет уголовной харей, душегубом, иродом. Ешьте его с кашей! А если он вас?! На Чикатило тоже кто-то смотрел с улыбкой. «Расти, сынок, хорошим человеком! Помни, что партия – наш рулевой, хлеб – всему голова, и завтра будет лучше, чем вчера. Ну и достаточно. Шагай, сынок, с улыбкой по жизни. Всё хорошо. Меньше думай, больше ешь». Он и вырос. Согласно всем этим штампам и ГОСТам. Видели его улыбку? Лучше бы уж и не улыбался. «Ну-у-у…. Это вы, батенька, хватанули! Он же был психом, выродком, мутантом. Исключением из правил, так сказать…». Согласен, согласен. На мой взгляд, это его не извиняет, но делает понятным. Только вот беда: остальные-то, нормальные -- не лучше. Самый человечный человек тоже улыбался. И сухорукий брат его усами топорщился вовсю. Обаяшки-упыри. Они же, суки, и выдумали, что в будущее надо смотреть с улыбкой. А чтобы быстрее угодить в это их лучезарное будущее, надо учиться, учиться и ещё раз учиться….

Я учиться не стал. Спору нет – со своим двухлетним философским стажем, я без сомнения мог бы поступить в институт. К несчастью, заветы Ильича напрочь перестали котироваться, а природа взяла своё. Куда бы я ни направлял стопы, навстречу мне шли девушки. В стране появилась пусть и опасная для здоровья, но косметика. Одевались барышни, кто во что горазд, зато с претензией на оригинальность. На расплодившихся дискотеках было душно, страшно, и волнующе аморально. Вряд ли можно назвать это революцией, однако сексуальный мятеж был налицо. Я влюбился в крашеную блондинку с тяжёлой челюстью и безвозвратно погиб для науки….

Женщины, женщины! При мысли о женщинах мне хочется развести руки в стороны. Это такое всеобъемлющее понятие…. Широчайший диапазон эмоций. Богатейшая гамма противоречивых чувств. Перенасыщенный оттенками спектр различных ощущений. Космос. Внутри каждой женщины – прирождённый вакуум. Пустота, обладающая свойствами твёрдого тела. Способностью засасывать и убивать. Сверхпроводимостью всевозможных энергий, струящихся в направлении, выбранном по закону случайных чисел. Грация, помноженная на интуицию, разделенная на возраст. Получается бесконечное дробное число, загадочное и симпатичное, вроде числа «Пи». «Пи» является прирождённой основой, матрицей, глубинной сутью всякой женщины. Рядом с этой волнующей дробью ты чувствуешь себя нулём. Круглым дураком. Как, скажите мне, можно создать что-нибудь общее с женщиной? Семью, например? Никак нельзя. Что-то плюс-минус ноль – остаётся всё то же «что-то». При умножении на ноль – получается ноль. А делить на ноль нельзя по законам математики и матриархата. Дробная, но бесконечная цельность женщины не позволяет ей делиться. Она добровольно умножает себя на ноль, называя это умножение делением, или материнским инстинктом, и оправдывая своё действие глупостью и эмоциональностью. Получается ноль, добавленный в качестве порядкового знака в дроби после запятой. Она становится ещё более упитанной дробью. Иногда появляется новый знак – мальчик, или девочка. А мужик остаётся всё тем же печальным нулём, если только не уходит в минус….

Что-то совсем меня поволокло…. Эх, крепка тувинская масть! К чему всё это было? А! Руками развести собрался, и даже развёл, но упёрся в стены….
Я живу как Раскольников, только ещё смешнее. Его комнатёнка напоминала шкаф, а моя мансарда схожа с китайской тюрьмой. Восьмиметровая камера пыток, со скошенным потолком и неправильной формы. В доисторические времена часть боковой стены занимала печь, дымоход, или чёрт те знает, что там находилось, на чердаке. Это нечто, бесполезное в наш космический век, -- сломали. И теперь вместо одной нормальной стены я имею две расходящиеся под раздражающе тупым углом ненормальные. Почему ненормальные? Потому что из одной что-то стучит по ночам, а вторая просто не радует. В этой комнате легко найти пятый угол, но вряд ли сие обстоятельство можно отнести к достоинствам планировки.

Выпрямившись в полный рост, можно дойти только до середины комнаты. Приближаясь к нелепой формы слуховому окну (в него и впрямь больше слышно, нежели видно), шаг за шагом приходиться склоняться и прогибаться под изменчивый мир, от которого тебя отделяет всего лишь довольно условная преграда -- потолок, он же крыша. Когда ветер, то потолок гремит. Зимой холодно, летом жарко, в остальные времена года просто дискомфортно. Полноценно жить в этой кабинке нельзя, но призрачность бытия ощущается в полной мере. Вынужденно сгибаясь перед косной материальностью, воспаряешь духом. Проверено на себе, господа.

«Господа» -- это условность. Я привык к внутренним диалогам, особенно с тех пор, как умер тот самый знакомый. Возможно даже, что он был мне другом. Если бы я только достаточно хорошо представлял, что такое дружба…. Как бы это получше выразить? До тех пор, пока не лишаешься чего-то, то и цены потери в упор не видишь. В молодости каждый второй попадает в разряд друзей с удивительной лёгкостью. С течением лет начинаешь что-то понимать, после первого предательства понимаешь вроде как всё, и лишь в предчувствии некоего близкого финала личной истории убеждаешься в том, что ничего не понимаешь. Это, ясный пень, -- общее место. Сократизм, низведённый до пошлого статуса прописных истин. Но каждый на своей шкуре должен прочувствовать эту азбуку, в противном случае она так и останется филькиной грамотой.

Пока ты сомневаешься в истинности дружбы – помирает единственный друг. Бросаешь женщин, которые любят тебя. Тебя бросают те, кого ты, казалось бы, любишь. Самый душевный и откровенный разговор в твоей жизни получается с одноразовой проституткой, а разведясь, вдруг с немалым удивлением понимаешь, что с самым близким человеком ты вообще ни разу не говорил по душам. Такая вот странная штука жизнь….

Жизнь представляет собой протяжённое во времени направление в неизвестность. Вектор, состоящий из суммы и разницы отдельных векторов. Вся свобода выбора заключается в том, что ты постоянно выбираешь: да или нет, плюс или минус, туда – сюда. Сумма, сумма, вычитание, сумма, вычитание. Ежегодно, ежедневно, ежесекундно. Непонятно только одно: это направление -- оно задано изначально? Или направление определяется только тобой? Что главное: обусловленный процесс, или обусловленный результат?! Предопределение или свобода воли? «Направо пойдёшь – в шоколаде будешь, налево – козлёночком станешь». Я как-то, поднабравшись, представил всё в наглядном виде, по аналогии с языком программирования. 0 – да. 1 – нет. Всю жизнь выбираешь. Каждый год – новый винчестер. Каждый день – кластер. 01001011, 11011101, 10101010, 101….. В смертный час всё переводится из миллиардов цифр в коротенькое словцо. И, утирая потец, дёргаешься бледным челом и телом, глядя в монитор Господа Бога…. А там вдруг появляется: «Ну и дурак же ты, братец Иванушка! Туши свет, сливай воду. Приехали!». Каково?! Полный абзац….

Нет, это не просто трава. Это что-то апокалиптическое. Лёгкость в мыслях необыкновенная, а тяжесть в членах неимоверная. Или наоборот, что впрочем, одно и то же. Вдобавок адский голод и на экране вместо астрофизиков – депутат. Кошмарное сочетание!

Пора выйти в свет.