Симон Молофья и Мясные зайки : Пой, революция

Я шел в банк за деньгами. Шел по улице Широкой. На Широкой было необычайно много людей. Все они были в синих робах, в спецовках, замасленные, землисто-черного цвета лица, бесцветные глаза, пустые, угрюмые, усталые взгляды. Оказалось, с Брянского вокзала шли на митинг рабочие.
Навстречу мне двигалась особо плотная толпа. Мимо меня пробежали малолетки, на ходу крикнув мне: «Смена! Дяденька, съебуйся – затопчут!» Затоптать не затоптали, но я оказался вдруг плотно зажатым среди спецовок. Смена понесла меня к Брянской площади. Начиналось что-то нехорошее. Над площадью висела удушливая и стремная тишина. Только тяжелое дыхание рабочих, только шорох шагов. И больше – ни звука. Площадь была оцеплена казачьей полусотней. Казаки неподвижно и прямо сидели в седлах. Пригнанные из казарм солдатики Симферопольского полка нервно клацали затворами. Из всех окон домов торчали головы любопытных. Там тоже молчали.
Над толпой подняли знамя: «Свобода, равенство и братство». Давя людей, к знамени пробрался конный казак и срубил его шашкой. Кумач медленно и тяжело упал в толпу.
Подняли другое, на этот раз черное. На нем красовались скрещенные топор и якорь. Что-то нехорошее и тревожное проскочило в голове, оставив в душе смутный и безымянный страх. На знамени было написано: «Праздник русской жел.-дор. революции».
Что-то мне мешало. Я обернулся и поймал на себе тяжелый казачий взгляд. Казак покачивал на коленях свою короткоствольную винтовку и в упор смотрел на меня. Даже не на меня, а на мою железнодорожную шинель. Его гнедая с лентами в гриве переступила ногами и всхрапнула. Казак, не отрываясь, медленно потянул затвор винтовки. Я отвернулся и стал выбираться из толпы.
Вдруг толпа вздрогнула и подалась вперед. Заржали лошади. Клацанье затворов стало истеричным.
–Назад! Все назад! – заорал сотник, – Данною мне власть буду стрелять!
Толпа жутко и молча перла вперед. Кто-то схватил храпящего казачьего коня за уздцы.
Грянул выстрел, и эхо трижды весело хлопнуло в подворотнях.
–Пли! – падая, сказал удивленный сотник. Он зажимал ладонью грудь. Там, где на портупее пряжка. Кровь сочилась сквозь его белые пальцы, и расплывалась пятном на гимнастерке.
Залп. Дробный перестук затворов. Снова залп.
Толпа конвульсивно дернулась. Молча. Рабочие валились как манекены из лавки Бачевского – беззвучно. Так они лежали в пыли – умирали молча безответные манекены, одетые в синее.
Казаки, свирепо крутя шашками с леденящим душу визгом, врубались в толпу, кромсая ее, резали ломти, прорубая в живых людях кровоточащие просеки.
Я стоял, открыв рот. Всё было слишком нереально. Словно под водой. Словно под димедролом.
У моих ног лежала рабочая в алом платке. Там, где платок был завязан, под подбородком, он был белым. Невесело оскалившись, рабочая одним глазом мутно смотрела в небо. У казаков были очень острые шашки.
Из подворотни выскочила маленькая собачонка. Давясь и измазывая лохматую мордочку, она жадно лакала из кровавой лужи.

Очнулся я на Проспекте, на ходу. Я шел мимо памятника Человеку На Горшке. Я разжал кулак. В ладони был золотой шеврон с казачьего рукава. По краям с него свисали белые нитки.
Солнце, висевшее на востоке, когда я был на площади, теперь свешивалось к западу. Подкатил громыхающий трамвай №1 Бельгийского акционерного общества. Автоматически и бездумно я поднялся на подножку. Трамвай тронулся, заиграла музыка
–Оплачиваем проезд! – налетела на меня злая, как сатана, кондуктор, – Проездные, удостоверения предъявляем! Ну, оплачиваем, оплачиваем, быстро!
Я протянул ей полтинник. Она отмотала мне десять билетов, сдачи не дала. Руки у нее тряслись. Ни слова не говоря, она ушла в кабину. Я смотрел в окна. Мир был хорош, покоен, радостен. В небе плыли глупые и беспечные облака. Ветер трепал веселые треугольные флажки под крышей трамвая, играла музыка. НО… что-то было не так. Что-то неуловимое, призрачно ускользающее, что-то, что почти нельзя ощутить.
Билеты? Нет. Обычный розовый билетик с круглой фиолетовой печатью. «Екатеринославский трамвай 5к. Просят предъявлять по требованию»
И вдруг до меня дошло.
ТИШИНА.
Играла музыка. И больше – ни звука. Мы въезжали на гору. Вот проехали городскую Думу (теперь училище культуры – Прим. пер.)
Я оглянулся. Вагон был полон. Пассажиры сидели на скамейках, покачивая в такт тряске и громыханию головами. Молчаливые манекены. В синих спецовках. Синих, не смотря на засаленность, машинное масло и впитавшуюся грязь. Синих, несмотря на буро-красные пятна. Только лица их, прежде землистые, теперь были отмыты и стали изжелта-бледными.
Пассажиры спали тяжелым, беспробудным сном.
Во веки веков.
Я соскочил на ходу с мертвого трамвая и пошел вверх, на гору.
Я представлял как казаки стаскивают мертвых в кучу, а живых добивают тяжелыми прикладами и тоже тащат. Как Его Превосходительство граф Келлер отдает приказ облить трупы керосином и сжечь, но, убоявшись, все-таки отменяет приказ и презирает себя за малодушие.
Как доблестная екатеринославская пожарная команда обмывает покойников из шлангов.
Как вызывают грузовую платформу, но приходит обычный вагон.
Как рассаживают мертвых по скамейкам: казаки матугаютя, у солдатиков трясутся руки, и в ушах у них все стоит лязганье затворов, пожарные – молча и не глядя друг на друга.
Как вызванное из Симферопольского полка свежее оцепление все с большим и большим трудом сдерживает толпу вокруг площади.
Как на Брянке тем временем уже колотят в рельс, и работяги в таких же точно синих робах, бросают включенными станки, а от барака к бараку летит, разливается бабий вой.
Как в мертвом трамвае, в кабине вагоновожатого, вздрагивая плечами, беззвучно плачет кондуктор, и тушь чертит черные дорожки на ее щеках…