Сергей А.Н. : Ничего у вас не выйдет, люди!

“Вы меня все это время обманывали. Вы просто издевались надо мной, играя в эту игру. Я в бешенстве. Так ошибаться в вас всю свою жизнь и только под её фактический венец понять это. Вычислить это. Что вы люди делаете вне моего поля зрения? Признавайтесь. Я к вам обращаюсь. Пьете хорошее вино и едите бананы, расслабившись в тени живописного дуба. Ведь так? Я знаю это. Теперь вы не отвертитесь. Я прозрел. Я знаю все. Все. Слышите это? Все!

Я знаю даже организатора этой комедии, этой потехи надо мной и над моими чувствами. Вы выбрали меня марионеткой, и я вам этого никогда не прощу. Интересно ведь было смотреть на меня когда, подыхая от одиночества, я дрочил в сортире на вырезанные из Спид-инфо черно-белые фотографии? Интересно? А интересно было вам смотреть, как меня однажды по осени рвало техническим спиртом? Интересно? А еще когда я что-нибудь пытался сделать и по возможности изменить мир вокруг себя? Это, безусловно, для вас было самым интересным. Самым смаком.

Я ненавижу всех вас. Я въебывал до потери пульса в то время, когда вы поедали у меня за спиной бананы. При этом, повторяя, что для того чтобы в этом мире хоть чего-нибудь достичь надо именно въебывать. Я рвал, пупок, приносил жене эти гроши, когда в кармане у неё лежала пачка стодолларовых купюр. Она смеялась надо мной, когда я ей говорил, что обязательно заработаю еще. Что она не останется голодной и раздетой. О, люди, чем я пред вами провинился. За что вы меня так. Я ведь всегда был низок и никогда не задирал голову вверх. Что мне в вверху то?

Я всегда ползал как червь, поедая лишь перегной, веря в то, что и кроме меня люди живут так же и так же пытаются, рвутся к хорошей жизни. Внизу, конечно же. Только внизу. Вы же знаете люди, что я слишком мягок душой, чтобы лесть куда-то вверх. Во мне нет столько наглости. Я никогда у вас ничего не просил, ничего не требовал и что же. Вы обманули меня, вы предали меня. И именно из-за того, что я слишком мягок, слишком доверчив. А с вами, безусловно, надо быть зверем. Страшным злым зверем.

А детишки то мои ни разу мне ничего не сказали. Даже намека от них не было. Вот значит, как они меня любили. А еще лобызаться лезли. Детишки то мои. Обманщики мои. Горько мне люди, очень горько. Не знаю я, что мне делать. Утопиться, что ли пойти. Все идеалы жизни в один момент, в бурлящем потоке совковского унитаза.

Помню, лежал я как-то пьяненький. Больно и дурно мне было до безобразия. А сыночек то мой Павлуша все водички мне притаскивал, и жалко ему было меня. Видел я как он, потом плакал в соседней комнате. И было мне в тот день стыдно ужасно. Не знал я куда деть себя от позора перед своим ребенком. И что же это тогда значило? Как сейчас помню, смотрел я в щелочку, а он у кроватки стоит, ручки сложил, словно богу молится и все плачет, плачет и искренно так плачет. Так значит он? Так значит,…Он и тогда только притворялся, знал, что я за ним наблюдаю то.

Почему? За что? А в тот день, когда случилась у него лихорадка, и я просидел возле его постели трое суток, вытирая мокрым полотенцем его красненький лобик. Значит и тогда, он только притворялся. Лежал и смеялся над своим доверчивым отцом, над простаком, над любящим его до безумия человеком.

Неужели он мне все это время врал, все это время играл мной как какой-нибудь марионеткой для людской потехи. А Дмитрий, неужели, и он меня все это время обманывал?

Я ведь теперь знаю, что это всего лишь игра. Я знаю, что вы играете свою роль только тогда, когда попадаетесь в область моих чувств. О, да. Тогда вы делаете вид что живете, что воняете, что к чему-то стремитесь.…Для чего? Для того чтобы сделать меня несчастным?

Ведь знаю я, что нет этого ничего, что мы по-прежнему в божественном саду, что нас никто не выгонял. Вам просто надоело однообразие, и вы решили придумать этот мир для одного. Для меня. А сами просто играете в нем некие роли. С чего я это решил? А как же иначе? Кто же мне докажет, что вы все являетесь частичкой мира не охваченным моим взором. Откуда я могу знать, что вы делаете за спиной. Но…Я знаю! Я знаю, что вы там делаете. Хватит отпираться. Хватит. Она мне рассказала. Она мне все рассказала. О том, что нет никакого мира, нет никакой Родины, нет никакой жизни. И самое главное нет никаких чувств, все это игра, и я, не зная этого, влился в неё полностью, заболев этими самыми чувствами и сейчас мне тяжело адаптироваться. Сердце. Интересно у вас есть сердце? А душа? Есть ли в вас душа. Нет. Нет у вас души. Даже у детей моих и жены моей нет души. Душа есть только у неё. У Светланы. Она одна.…У неё у одной хватило смелости признаться, что она актриса, нанятая вами ради вашего же развлечения. У неё есть сердце. Она полюбила меня, я её. И она…Моя Светлана… рассказала мне, что нет мира, нет ничего, только деревья, трава и яблоки.

Делайте, делайте вид, что вы чем-то заняты, к чему-то стремитесь. Никогда я вам больше не поверю. Даже.…Даже своему Павлуше. Я разбит, моё сердце разбито. Помнишь ли ты, Павлуша, как была у нас пластмассовая лошадка, на которую ты садился верхом, а я, держа её за веревочку, тебя на ней катал. Неужели даже и тогда у тебя не стало биться твоё маленькое сердечко? А на рыбалку? Помнишь, как мы с тобой ходили на рыбалку. Мы просидели с удочкой полдня и поймали только маленького окунька. Помнишь, как ты ему радовался и гладил его руками. Еще хотел его в аквариум пустить, помнишь?

Больно мне Павлик. Очень больно. Скажи, чем я перед тобой провинился. Скажи, пожалуйста. За что ты меня…

Помнишь, как мы покупали тебе велосипед и везли его по дорожной слякоти. Весна тогда была. А ты все боялся, что он испортится. Мы останавливались, и ты вытирал его тряпочкой. Помнишь? Мальчик мой. Помнишь?

Всю жизнь я трудился только для тебя, твоего братика и твоей мамки….

Блять, люди! Я прошу вас, остановитесь, хватит меня обманывать. Я больше не могу. Слышите, я больше не могу”.

Петр Иванович схватил со стола вазу и, кинув, разбил её об стену. Кто-то нажал на кнопку звонка.

“Что мне остается люди? Как мне быть то теперь? Хотя, к кому я обращаюсь? Я знаю, что вы мне скажите. Я раскусил вашу игру. И от этого мне больно, мне не выносимо больно. Вы слишком жестоко поступили со мной. Вы убили меня с самого рождения. Так смотрите же, смотрите, как убью я себя, как уничтожу вашу очередную игрушку”.

Петр Иванович занес лезвие над своим запястьем, закрыл глаза и молниеносным движением разрезал себе вену. Кровь брызнула на стену. В глазах у него сразу же помутнело, в висках появился какой-то шум, а разрезанная рука мгновенно ослабела. Петр Иванович, обезумев, сидел на кровати, свесив с неё свои голые ноги. Он не кричал и больше уже не плакал. Зажимая рану ладонью, он что-то про себя бубнил и смотрел, как капает на белую простыню его теплая кровь.

В палату вбежало два санитара, они стали громко друг на друга кричать, толкать Петра Ивановича и что-то у него спрашивать. Но Петр Иванович их уже не слушал. Взгляд его устремился куда-то слишком далеко, чтобы воспринимать то, что находилось вблизи него, то, что находилось совсем рядом. Да и нужно ли было ему все это ближнее и мирское, когда он прозрел, когда он понял все то, что на протяжении всей его жизни от него с таким усердием скрывали.

“Я понял, понял, понял.…Все.…Все понял….”

В срочном порядке были сделаны звонки его родственникам, а именно его сыновьям Павлу Петровичу и Дмитрию Петровичу и жене его Марии Сергеевне. Никто из них не приехал. Первые объяснили это тем, что они не могут отлучиться от своих обязанностей посреди важной для них недели, а вторая просто бросила трубку, как только услышала имя своего бывшего мужа.

Сергей А. Н.