olegmaskarin : Это все белые ночи, Таня

НИКТО НЕ ПРЕДУПРЕДИЛ, А ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЗДЕСЬ ВРЕМЯ БЕЛЫХ НОЧЕЙ. В номере три койки. Две заправлены одеялами, и только на моей как-то пристыжено белеет простыня, ведь время ее – ночь, а сейчас на улице светло. Помню, как в первый вечер здесь я собирался почитать перед сном в сумерках, очень светлых - и через час с лишком спохватился, что небо никак не темнеет. Сумерки были тихими, как сонное дыхание - и так до рассвета, который, кажется, стоит где-то поблизости и ждет своего часа. А еще стрижи - их в городе множество, они носятся в сером небе, как осколки темноты, которые никак не сложатся вместе. Растерянно кричат и успокаиваются только под утро. У ночей бессонница, ты включаешь в номере лампу, точно это у тебя здесь ночь и темнота. А там, за окном кто-то будто бы все не гасит свет, сидит, думает… Я подсаживаюсь к окну, разглядываю в упор эту странную ночь. Поза под Бродского – непонятно, кто кого рассматривает, чтобы запомнить: жилец из окна переулок, или переулок жильца.

Приходишь вечером, горничная убралась так, как ей вздумалось – все вещи сложила стопками. Снова выключила из сети холодильник, хотя там стоят мой кефир и минералка. Должно быть, по ее мнению, это лишняя роскошь – если меня одного в трехместном номере они будут встречать охлажденные. Но я упорно включаю холодильник каждый вечер. Похожая история с телевизором – его шнур вынут из сети, видимо, смотреть его тоже роскошь. Тут я с горничной не спорю, телевизор не включаю – можно умереть с тоски от их местных программ. Гостиница, одним словом. Входишь, бросаешься на койку и лежишь, не в силах отрешиться от какого-то особого командировочного безделья.

Из нашей столичной редакции меня отправили сюда, в Якутск, писать совместную со здешней областной газетой серию репортажей. Осветить начало очередной ударной стройки. Репортажи готовим небольшой группой. Кроме меня, в ней трое местных. Семкин - неряшливый тип с безвольной бородкой на безвольном лице. Ему тридцать два, но он как семиклассник в школьном туалете, гогочет над каждой незатейливой пошлостью, которую сам только что произвел. Дальше – Роттенфельд, тоже бородатый. Ему за пятьдесят. В бороде у него перхоть, и тоже хватает самодельных шуток, однако он никогда не смеется в голос. Да и невозможно хохотать под его кисловатую еврейскую иронию. На этом бороды заканчиваются. Негласный лидер местных моих коллег - Таня, разведенная женщина с ребенком, которая не пользуется косметикой и ждет счастливого случая, на который у нее одна надежда. Мне кажется, она в начале такого особенного женского отчаяния, когда ждала слишком долго, все проходило мимо, подруги твердили, что за свое счастье надо бороться… Но как? И с кем? Должно быть, от своего подступающего отчаяния она временами кажется то очень холодной и колкой, то доступной и томной - с этакими влажными долгими взглядами. В особенности, когда немного выпивает. А в редакции это случается через день, после сдачи очередного номера. Тогда Таня начинает изо всех сил ухаживать за главным редактором, интересным женатым мужчиной. Мажет ему бутерброды, вытирает салфеткой губы и поправляет воротник. Редактор, кстати, по графе национальность проходит, как якут. Хотя зовут его Борис Иванович Козырев, и внешность у него – тургеневского мужика из «Записок охотника» - там, где автор рассуждает о разительном отличии, кажется, калужских от орловских. Мол, последние, статные и с открытыми умными лицами…. Хотя, может, это говорилось про калужских, в противовес орловским? Здесь, в Якутии, я этого точно не вспомню и поэтому предполагаю по аналогии – с орловскими рысаками. Никто ведь не слышал про статных калужских рысаков? А Борис Иванович якутом заделался из карьерных соображений лет пять назад – сменил национальность. Иначе бы не прошла кандидатура на главного редактора. Понятное дело, эта метаморфоза – излюбленная тема подпольного редакционного юмора, исходящего, главным образом, от Роттенфельда, особо чувствительного к национальным вопросам.

Тане ее эти ухаживания и вольности прощаются, быть может, у них с якутом Козыревым было даже что-то большее. Однако по тому, как тот всегда срывается из-за стола после первого же звонка жены, я понимаю, что эти танины потуги тщетны. Редактору ухаживания приятны, все-таки Таня не дурна собой, подозреваю, темпераментна. Он срывает сладкую ягодку, и проглотив, забывает о ней. Таня, Таня …– сдувая пылинки с заветного мужчины, она, должно быть, воображает себе борьбу за женское счастье. Днем, трезвая, она в его присутствии холодна и официальна, больше того, громко спорит с ним по утрам на летучках и недовольно стучит каблуками, выходя из его кабинета, что очень похожее на бессильную месть и обиду. Но завтра вечером она вновь будет льнуть к нему…. Боже мой, сколько же лет тянется этот спектакль. Честное слово, мне жаль ее, ведь я вижу, что в Якутске просто дефицит приличных мужчин в пределах ее досягаемости. Кроме якутов одни роттенфельды да семкины.

А что же я сам? Мне двадцать восемь, примерно как ей. У меня нет ребенка, я не был женат и разведен. У меня нет бороды и, уж конечно, перхоти в ней. Нет пошлых шуточек, потребности пьянствовать по вечерам и с утра слоняться по редакции в безвольном похмелье с предложением скинуться. Я положительный, и Таня смотрит на меня с вопросом в глазах. Он мог бы звучать так: «почему этот мужчина продолжает безнаказанно ходить в женихах»? Я и сам не знаю толком, что ответить на это? Но, если ответ существует, я хотел бы его услышать. Но от кого?

Первое время со мной, как столичным гостем, носились и заглядывали в глаза. Она же сразу обозначила дистанцию – звала меня только по фамилии и обращалась даже немного покровительственно, против чего я, в сущности, не возражал – в этом было какое-то обаяние тайной слабости…

….И вот командировка моя заканчивалась, завтра улетать. Белые ночи понемногу сходили на нет. Точно как малыш со светлыми волосиками - темнеет на глазах своих родителей. Мужская часть нашей группы последнюю неделю меня откровенно не выносила. В сущности, при полной взаимности. Мне надоели их пьянки, и я больше не скидывался, уходя в гостиницу, стало быть, игнорируя. Пару дней назад спросил Семкина, после того как он обхохотал свою сто пятьдесят пятую пошлую историю, должно быть с нескрываемым раздражением - женат ли он сам? На что тот обиженно пояснил, что, разумеется, женат и имеет дочь. Дальнейшего пикирования не последовало, но он явно оценил меня, как высокомерного чистоплюя. Кроме того, я бесконечно правил и критиковал их репортажи, что для них, а в особенности для пятидесятилетнего Роттенфельда – удар по самолюбию. Вообще, редакция здесь откровенно слабая, Якутск, все-таки, - народ непритязательный. Так что, в печать идет все подряд без правки, даже нацарапанное левой ногой в состоянии похмелья. У нас бы это отправилось прямиком в корзину, о чем я имел неосторожность заявить прямо на планерке. Даже редактор посмотрел на меня обиженно и с вызовом.

Командировочные перипетии и дрязги были позади – репортажи написаны, и первый сегодня ушел в печать - что наша группа не преминула отметить прямо после подписания макета узким кругом. Таким образом, праздничная закваска у нас, четверых начала бродить еще в дневное рабочее время. Отмечали портвейном под чью-то домашнюю квашеную капусту. Вскоре Таня понесла макет редактору. Скрученные рулончиком макеты свежих номеров она, в свойственной ей ироничной манере, называла свитками мертвого моря. «Знаете, о чем там было, в этих свитках, когда их расшифровали, - просвещала она – о боге и о деньгах, кто кому сколько должен. Значит – идеология и экономика. В точности как у нас». Семкин, махнувший уже пару рюмок, только она вышла, не удержался:

- А что, Борис Самуилович, древний еврейский народ думает, к примеру, о квашеной капусте? – при этом он развернулся к Роттенфельду, как бы отстраняясь от меня, и я понял, что у него имеется очередная скабрезная заготовка. Роттенфельд сверкнул круглыми очочками и приготовил свою ухмылку, – вот русский народ думает, что от капусты у девок растут титьки!

И Семкин тут же захихикал, не в силах устоять перед собственным остроумием…

- Древний еврейский народ, Миша, думает, что наша Таня уже достаточно съела капусты….

И оба, довольные собой, вкось посмотрели на меня, отмечая тем самым мое место за скобками своего обобщенного этой остротой жизненного опыта.

После сдачи номера редакция привычно «загудела». Я немного посидел с ними – все-таки завтра уезжать, и вскоре, вместе с Козыревым, по команде его жены, отбыл в гостиницу, напросившись в его служебную машину.

А через час с небольшим появилась Таня.

Я валялся на заправленной кровати, лицом в окно, с рассказами Олеши в руках…. Стук в дверь застал меня на любимом - «Вишневой косточке».

Предполагая горничную, или соседа за спичками – солью, я открыл дверь без спроса. И уткнулся в долгий значительный Танин взгляд. Я даже вздрогнул – во-первых, менее всех знакомых мне жителей Якутска, я ожидал увидеть здесь ее, а во-вторых, этот взгляд…- казалось, она так и смотрела на меня через дверь, пока я не открыл и не встретился с ней глазами. В следующее мгновение она медленно прикрыла ресницы, затем снова открыла, точно перевернув перед внутренним зрением некую страницу, и я понял, что она еще выпила после моего отъезда из редакции – быть может, для решимости….. Конечно, тихий гостиничный номер, вечером, на исходе белых ночей, это совсем не то, что редакция - близкая к истерике перед сдачей номера, тонущая в табачном дыме и ворохе исчерканной бумаги. А может, я размяк от чтения Олеши, наполненный его солнцем, вишнями и неразделенной любовью, из которой, как из косточки, должно было вырасти прекрасное вишневое дерево.… Одним словом, у меня было чувство, что Таня пришла прямо оттуда, из олеши. Она вошла, высокая, с правильной осанкой – как бы намекавшей на продолжение вверх ее неизменных высоких каблуков. Плавно присела к журнальному столику, и я подумал, что она, пожалуй, неоправданно хороша, умна, романтично одинока для моего убогого гостиничного номера, для редакции, в которой стучит каблуками и, вообще, для городка в целом.

- Степанов, - сказала она с мягкой и одновременно укоризненной интонацией, которая должна была объяснить ее визит, - ты из-за стола так пропал резко. А завтра вообще уезжаешь совсем….

Выпитое, начиная с портвейна над макетом, добавило ее фразе особой женской нетрезвой проникновенности. Она открыла сумочку, и на журнальный видавший гостиничные виды столик явилась бутылка коньяку и сверточек с порезанным лимоном и парой бутербродов. Тем самым был добавлен еще один, по списку, аргумент визита к только что озвученному - все как бы складывалось. И вместе с тем, я вдруг, почувствовал, что воздух в комнате наэлектризован и имеет металлический привкус - как в операционной.

Мы с полчаса обменивались малозначащими репликами – о редакции, о моем отъезде и о том, ждут ли меня дома… Но все эти фразы моментально сгорали в наэлектризованном воздухе, и следующей не за что было зацепиться. Наконец, она спросила о том, ради чего, наверное, и пришла:

- Степанов, а что ты думаешь обо мне?

Мой опыт отношений с женщинами знает некие тонкие моменты. Это когда все натянуто, как струна, и надо очень стараться. Стараться, не оборвать эту струну слишком большим напором, и вместе с тем, дать ей зазвучать. Как правило, я в таких моментах проваливаюсь. Должно быть, это и позволяет мне чувствовать их с особой ясностью.

Она напустила на себя немного кокетства, однако, я понимал, что шуткой-комплиментом от нее сейчас не отделаешься.

- Ты сложная.

- Ну, да…но, Степанов, это же характеристика структуры, а я спрашиваю про качественные признаки.

-Ты сложная и хорошая.

- Нет, ты скажи, я….. Ладно, - она будто сдалась и спросила напрямик, - почему, Степанов, у меня нет личной жизни? Счастья нет, а?

- Потому что ты сложная.

- Да что там! Я обычная, как все, – она отвернулась, замолчала. И я не нашел ничего лучшего, как налить еще коньяку – словам надо дать время построиться, как войску, - Я женщина, и просто хочу достойного мужчину рядом. А не половинку… ненавижу это слово – «она нашла свою половинку». Что нашла, половинку мужика, недоделанного какого-нибудь? Половинка у меня уже была… А мне нужен - целый, доделанный, и чтоб меня доделал, понимаешь? Это что, невообразимо много я требую?

- Таня, в Якутске? Давай выпьем. За…

- Молчи! – гневно оборвала она, выручив, чтобы я не сказал какую-нибудь банальность, или не оборвал «струну» каким-то иным образом. Умная женщина – тяжелая ноша, не каждому по плечу. Я начинал понимать, что буду сегодня редактором Козыревым с маленькой буквы. Хотя, быть может, и кем-то другим. Мы послушно выпили в молчании. В ней молниеносно менялись настроения. Минутный гнев превратился в мольбу понимания.

- С нашим Якутском ты не сыпь мне соль на рану, Степанов, ладно….. Как отсюда уехать, скажи? Меня никто нигде не ждет. Занесло же, вот, моих родителей…

- Мне кажется, ты и в Москве будешь задавать те же вопросы – мол, где они, достойные мужчины?

- То есть, я безнадежная? Знаешь, а, по-моему, я просто никому не нужна, я – не то, – она сказала это с такой горечью, что я почувствовал виноватым в ее печалях персонально себя,- Вот она я, Степанов, иду мимо, берите! А, нет – не нужна. Потому что - сложная, видите ли, со своими запросами и мерками. Потому что ненавижу пошлость, глупость, мужское чванство…. Вообще, знаешь, я кто? – она посмотрела на меня пытливо и жалобно одновременно,- Я полезное ископаемое какое-то… Только добывать меня - нерентабельно! У нас тут край геологический, а я, вообще, из семьи геологов, так что, знаешь ли, – подкованная. Руда нужна - добывают, алмазы – тем более. А я, живая женщина, которая может рожать детей, приносить счастье в дом, заставлять мужчину стонать от наслаждения, я – нет, не нужна! Сложная… Вы, мужики, просто…. – у нее от энергичных реплик рассыпалась прическа, и она начала непередаваемо женственным движением накручивать свои длинные волосы на левую кисть, чуть покачивая головой, - Просто разучились грызть кости, что ли. Вы любите котлетки из мягкого фарша. Зачем вам сложная женщина с запросами… еще зубик сломаете, не дай бог…

- Иди ко мне, - вот и все что я мог сказать на это. Она посмотрела на меня с вызовом и куражом, как перед пьяной дракой. Следующие полчаса мы целовались, едва переводя дыхание, как аквалангисты с одним на двоих баллоном.

- Слушай, Степанов, а ты увези меня, а? - вдруг выпалила она и почти обожгла мне ухо каким-то накопившимся огнем в этих словах,- ну, не испугайся, а? Вытащи меня отсюда. Ты же видишь, я способная, работу найду, да что там журналистика… полы буду мыть в три смены…

В промежутках между словами мы уже расстегивали пуговицы, путая свои и чужие. Наконец, разделись и я трогал ее, пробирался по ней - пальцами, губами, всем телом… Рожденный ребенок что-то меняет в женщине: ты как-то по-особому беззащитен перед ней - ее страсть сметает тебя с пути. Куда она несется? Бог знает…

- Мне только немного надо помочь - первое время поддержать. Что думаешь? Я тебе обузой не буду, слышишь, всего-то - комнату в общежитии найти... – она вертела мою голову в своих руках, и я то правым, то левым ухом, слушал ее горячий беглый шепот. Закрывал глаза, коньяк кружил меня, и мне чудилось, что я повис где-то в ветвях говорящих деревьев, в их кронах, и они шелестят вкруг меня листьями, околдовывая, заговаривая. - А я, слышишь, в благодарность буду твоей бесплатной любовницей, Степанов, – продолжала она - Знаешь, какая я в постели? Ты узнаешь, Степанов … А то мне здесь – ведь крышка, да? - она захватила мои губы, перекрыв дыхание на бесконечный глубинный нырок, из которого я не чаял вынырнуть. А вынырнув, погрузился уже в другие глубины, где кислородное голодание делает тебя зависимым больным и тянет снова вглубь каждый раз, когда ты покидаешь того, кто увлек тебя туда.

… Под утро она собрала волосы, одежду, и встав с постели, на секунду застыла, оглядывая лежащего меня в развалинах простыней и подушек взглядом войска, покидающего павший город. И мы опять так наэлектризовали комнату, что Таня ушла почти в молчании.

Я плохо запоминаю сцены бурной страсти. Видимо, мои умственные способности в такие моменты слабеют. Спустя недели и месяцы я пытался вспоминать наши пару часов любви, но толком ничего не возникало. Так, смутные турбулентности… а жаль. Может быть, это белые ночи так ослепляют? Наверное, зная это, она и пыталась задернуть шторы, будто спрятаться от кого-то неспящего, там, за окном.

И теперь, не в силах вспомнить что-то отчетливо и ярко, я додумываю про Таню своим логическим умом. Я думаю, она сама, точно белая ночь, никак не могла решиться, какой ей быть. И тем мучалась. Ей надо было то ли включить свет на полную, то ли совсем погасить его… Но, что это должно было бы значить конкретно для Таниной жизни, я точно не знаю. А что же я сам – разве не мог я принять какое-то решение за нее? Нет, это не в моем стиле. Должно быть, я тоже «половинка»….

Вот, что случилось на следующий день в редакции. Я пришел с вещами на самолет. Взгляды коллег были полны арестантской ревнивой зависти – как же, улетает к себе, в Москву. Семкин потряс руку, глядя вбок, а Роттенфельд оставил немного перхоти на свитере, так как, почему-то, решил приобнять на прощание. Пока вокруг происходили ритуальные движения тел и произносились напутствия, вроде «не забывать», «еще приезжать», «иногда звонить» - и прочий багаж, который я не собирался брать на борт, Таня вычитывала первую полосу завтрашнего номера. Сквозь приоткрытую дверь я видел ее фигуру, сидящую над очередным «свитком мертвого моря» – нога на ногу, обеими локтями на стол, взгляд поглощен текстом. От вида ее ног, шеи, талии, перехваченной ремешком, у меня по телу бегали горячие волны, точно наша с ней ночь водила по мне меховой кисточкой, которой смахивают пыль с хрупких затейливых фигурок. Наконец, она подняла голову и улыбнулась мне.

Что я хотел сказать ей? Что, конечно, Москва, да, конечно…. И пусть она на меня рассчитывает во всем….. Конечно….

Таня поманила меня в кабинет шариковой ручкой, зажатой между пальцами. Я послушно вошел, будто привязанный резинкой к этому ее жесту. Она потянулась, было, закрыть за мной дверь, но я жадно опередил ее. В одну секунду во мне пронеслись безумные картины наших объятий в редакционном кабинете. Она легонько подтолкнула меня в угол, в сторону от двери.

- Степанов, уезжаешь? - …ее улыбка остывала на глазах, и взгляд уже упирался мне куда-то в левый висок, - ты, надеюсь, все правильно понял? Насчет вчера. Это был пьяный бред… - и она повторила с нажимом, как будто, собрав все силы, - Бред. Сивой кобылы…

Обеими руками, почти так же, как вчера, в гостинице, она притянула мою голову к себе, и, закрыв глаза, поцеловала в губы. Затем сказала тихо:

- Уезжай, - и вышла из кабинета.

Я постоял там, у ее стола еще минуту, один. Все как-то сразу опустело и сделалось скучным и плоским – командировка как командировка.

Что тут поделаешь? Наверное, это все белые ночи, Таня. Белые ночи…