Симон Молофья и Мясные зайки : Уйти из зоопарка

был я вчера в музее. Возле боковой стены музея было вкопано десятка два половецких каменных баб. К одной из них был привязан половецкий лохматый конек. К седлу у него был привинчен колчан со стрелами, с другого боку свисали седельные ножны. На луке седла висел лук. Еще к седлу была приторочена большая фляга в брезенте, офицерский планшет, и большая сигнальная свирель в брезентовых ножнах. Конек тихонько щипал траву.
Возле одной из баб, целлюлитной и рахитичной, с лицом дауна и маленькими плоскими грудями, был расстелен брезент. На плоской бабиной голове стоял пакет вина “Таврида” и горсть шоколадных конфет в серебристой фольге.
На брезенте сидел Половец и его Маленький Сын. На головах у них были конические собачьи шапки. В руках они держали белые пластиковые стаканчики с “Тавридой”.
–Папа, а чья это баба? – спросил маленький половец.
–Это – статуя великого Дауна-и-Олигофера, – серьезно ответил папа-половец.
–А как это Даун-и-Олигофер? – спрашивал сын, вымазывая лицо “Тавридой”.
–Ну… – задумался папа – это как отморозок, только с детства.
–Как наш Прохор, да, папа?
–Да, сынок, как наш Прохор. Давай помолимся. Повторяй за мною.
Он встал и подошел к бабе.
–Сахубса… Трорутм… Аолибали… – бормотал он, и мазал губы бабы вином, – Релебайа… илетос еон оэ!
Маленький половец прилежно повторял незнакомые слова, но до губ бабы он не доставал, поэтому мазал вином бабе лобок.
–Скажите, Яворницкий… – шепотом сказал я, – я тут вспомнил… Что такое МАЗ?
–Нечто. Никто не знает, как это назвать – “кто” или “что”. Знаем крайне мало. Из-за него существует Слобода Половица и Тарасовы Пески, и, возможно, Железный Ход. Да пойдемте, я вам покажу.
Мы обошли музей. С другой стороны музея стоял Великий МАЗ, Сверкающее Нечто, Непознаваемая Сущность.
Огромные дутые колеса с крупными гайками на дисках были мне по грудь. Впереди у Великого МАЗа были две большие фары, причем, прямоугольные, что уже шло вразрез со всеми законами оптики и тем более, технологии. Меж фар была решетка, а на решетке изображение то ли быка, то ли тура. Выше шла стеклянная зеркальная стена. На крыше было еще с полдюжины больших круглых фар и три маленькие оранжевые лампочки на лбу Великого.
С боков тоже были маленькие оранжевые лампочки. По красному блестящему борту было набито под трафарет желтой краской: “АТП 113300”.
Перед Великим МАЗом стоял пожилой человек в кепке и клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Руки его были в наколках. От человека крепко пахло солидолом и соляркой.
–О, Великий МАЗ и Матерь твоя Магистраль! Да не погаснут твои габариты. Да не застремает тебя ОблГАИ! Да не сдуются твои скаты и да не полетит твоя ходовая, и циклы сжатия и всасывания да не поменяются местами во веки веков! Заклинаю тебя тосолом и АИ-98, яви мне, сирому рабу твоему с Железного Хода, Водиле Тишайшему категории Д, странствующему дальнобою великого клана Совтрансавто, яви свою благодать, дай радостей всеподобных, ответь – когда?!
Великий МАЗ мигнул лампочками по бортам. Обливаясь слезами, человек с воплями радости упал на колени и стал целовать диск колеса.
–Пойдемте, пойдемте в музей, – сказал Яворницкий.
Мы вошли в прохладу музея. В музее был всего лишь один зал. Пахло лимонником, и ладаном, и воском, и канифолью. Всюду горели восковые свечи, однако было полутемно.
–Послушайте, – говорил мне Яворницкий, – техника безопасности. Там восковые фигуры. Воск – очень энергоемкий материал, он впитывает чувства и энергию людей, так что слушайте: старайтесь не поворачиваться к фигурам спиной. Это раз. Второе. Если чувствуете на себе неотвязный взгляд, или просто чувствуете себя неприятно – сразу выходите на улицу, не мешкайте. Что вы улыбаетесь, Иван? Это важно! Если вам кажется, что фигуры окружают вас – старайтесь как можно быстрее выбраться из круга и сразу зовите на помощь. Теперь все. Можете идти. Я буду снаружи.
Экспозиция была довольно бедной. Шаманский жезл из бивня мамонта, изображающий Праматерь Птицу. Желтый скорченный скелет. Восковая фигура молодого белобрысого парня в белом мешковатом комбинезоне. На голове у него была стальная каска, в руке – какое-то ружье с круглой металлической банкой под ложем ствола. Парень стоял, напряженно пригнувшись, словно собирался запрыгнуть в какую-то узкую щель, из которой зачем-то торчал пулемет.
Еще там был авиатор. Кожаный шлем был расстегнут, бледное лицо в испарине, из прокушенной губы по подбородку стекала кровь. Резко отдав штурвал от себя, он напряженно смотрел стеклянным взглядом сквозь стекло кабины. Стрелки всех приборов были на пределе, горела красная лампочка с надписью «Пожар». Это называлось «Подвиг капитана Гастелло».
«Интересно, из чего у них глаза?», – думал я, разглядывая белобрысого солдата. И тут белобрысый солдат мне подмигнул. Я разом взмок и стены стали отступать во тьму.
Хватаясь за стены, я выскочил из музея.
Половец с сыном уехали. Солнце садилось. Молившийся МАЗу бил поклоны, гулко стуча лбом о диск колеса. Невдалеке стоял на каком-то валуне Яворницкий, он держал на руках крест и раздумывал, как бы его приладить, чтоб он не падал.
Солнце, огромное, красное, разлилось алым по всему небу. Я перешел проспект и оказался перед стеной высокой сухой травы. Над травой возвышался памятник Екатерине. В римском шлеме и панцире, она опиралась на меч, другой рукой указывая на книгу с разложенными на ней орденами.
Шурша сухой травой, я подошел к памятнику, жужжали шмели, и от разогретой земли и от сухой травы шел одуряющий запах. По небу плыло одинокое розовое облако.
Я повернулся к закату спиной и пошел по траве, пошел в степь, туда, где на самом горизонте синела полоска леса.
Димедрол закончился.
«В этом городе больше делать нечего», – думал я.
Я шел и шел. Вот попалась брошенная тачанка. Пулемет с ободранным черным стволом печально смотрел в небо. Из большого ящика свешивалась до самой земли пулеметная лента. На месте возничего аккуратно лежала зеленая шелковая подушка с золотым драконом и бахромой.

Я вышел к рельсам. Небо отражалось в них, как в двух лезвиях, и от этого они казались ярко-синими. От разогретых черных шпал густо пахло то ли нефтью, то ли углем.
Я шел и шел по шпалам, и вот я увидел Его.
Он стоял усталый и запыленный на рельсах. Он не был красным – газеты все врали. Он был серым.. Он тихонько поскрипывал, остывая. Я провел рукою по броне – она была теплой и бугристой от заклепок.
Кто-то написал на сером боку мелом, по-детски тщательно выписывая буквы:
«Тебя ждет поезд на том вокзале
Никто не ждет меня в Зазеркалье…»
Пулеметы на площадках исподтишка наблюдали за мной. Бронебашни перемигивались визирами. Толстая стальная дверь была распахнута – «заходи», – сказал он.
Все еще раздумывая, я взялся за поручни, отполированные множеством чьих-то ладоней, и встал на подножку.
Протяжно скрипнули буксы. Это он спросил: «едешь»?
–Еду, – сказал я.
Громыхнули сцепки. Загорелись красные фонарики на пулеметных площадках.
Что-то заскрипело, зашипело.
–Вези меня, поезд! – сказал я.
«Тудум-тум» – несмело сказали колеса.
–Вези меня, поезд! – сказал я.
«Тудум-тум. Тудум-тудум» – отвелит он.
И я вспомнил старую-престарую колыбельную из самого раннего детства. Первое воспоминание. Первое, что было.

Вези меня, поезд, туда,
Где снега ковром.
Вези меня, поезд, туда,
Где закат как кровь.

Туда, где белая птица
Ждет меня поутру у ручья.
Туда, где алая птица
Несет меня далеко.

Неси меня, поезд, туда,
Где с колокольни видать поля.
Неси меня, поезд, туда,
Где ее сон хранят тополя.

Отвези меня, поезд, туда,
Где метель забинтует запястья.
Где поземка, как кокаин,
Припорошит лицо.

Пожалей меня, часовой
На пулеметной площадке,
Швырни мне пригоршню льда
И я засмеюсь.

Неси бронепоезд, меня,
Туда, где разрушенный мост
Через
Реку
Урал.

Паровоз протяжно и пронзительно что-то прокричал. Ветер трепал мои волосы и шевелил полы моей черной железнодорожной шинели.
Мы набирали ход.
Последний алый луч гас за горизонтом.

***