Cоня Маркс-Бруевич : Дурная кровь

.......

Воронёнок прожил чуть больше месяца, - его подобрали в сосновой просеке на окраине города, - разевая красную пасть, бился жилистым тельцем, крыльями, - одно было явно перебито и свисало косо и беспомощно.

Брови её поползли вверх, образуя трогательный треугольник с продольной морщинкой на переносице, - подкидыш, - прошептала она и сгребла детёныша джинсовой курткой;
прижатый к груди, он еще трепыхался, а потом неожиданно затих.

Метался по балкону, оставляя белесовато-жёлтые потёки, похожие на смачные плевки, подпрыгивал на раскоряченных лапах, ударялся о стены, шарахаясь от собственной тени, пытался взлететь, но что-то там у него не складывалось, - накормить горемычного сироту удавалось лишь ей, - в растопыренный клюв вбивались комочки хлебного мякиша, размоченные в молоке, - уродец плевался и пищал, но уже через пару деньков сам бросался навстречу, и благодарно склёвывал с ладони какие-то зёрнышки, хотя глаз его, вздорный как у рыночного зазывалы, подёргивался подозрительной плёнкой, - от внезапных ударов клювом на руках оставались синяки, - дикое взъерошенное существо создавало много шума и беспорядка, пока однажды утром балкон не оказался пустым, хоть и со следами свежего помёта, - тут же ринулись вниз, но не нашли даже горсточки перьев, зато неподалёку от мусорки слонялся могучий самец кошачьего племени, весь вкрадчиво-чёрный, с бандитской ухмылкой на усатой морде.

Долго драили балкон, по подкидышу не то чтобы горевали, но вспоминали часто, - ему ведь даже имя успели придумать – Варька, - отчаянную его жалкость, либо жалкое отчаянье уличного калеки, так трогательно оповещавшего мир о своих птичьих правах.

.......

А косенькая – ничего! – косенькая? – ну да, он сместил взгляд чуть левее, - за выразительным рельефом – среднерусских равнин и холмов, за пышнотелой русоволосой красотой узрел нечто и впрямь косенько переступающее ножками, с выпирающими скулами и ключицами, с глазами смешливыми и чуть косящими, самую малость, шла вразвалочку, вытягивая длинную шею;
друг проводил косенькую цепким взглядом, ах ты, ведьмочка! – минут через двадцать уже плотно сидели в уютной кафешке через дорогу, - друг хохмил, а русая девушка, кажется, её звали Зоя, или Зина, громко смеялась, потряхивая грудью, а косенькая фыркала в кулачок, давясь смешком, друг толкал под столом коленом, но как-то так сложилось, вопреки всему, что к часу ночи она шла рядом с ним, царапая асфальт острыми каблучками, изредка приваливаясь плечом, касаясь бедром; в лифте сцепились ртами, - так и ввалились в дверь, на ходу теряя обувь, пока не рухнули на диван.

Ела беспорядочно, оставляя следы в виде хлебных корочек, косточек от вишен и слив, разбрасывая блестящие фанты, яблочные огрызки, круглые коробки от монпасье; во рту её вечно что-то дробилось, хрустело - засахаренные орешки, барбариски, кажется, даже во сне она булькала газировкой;
вскакивала посреди ночи, плелась к буфету; сквозь сон он слышал шорохи и возню, ну, конечно, обязательно роняла что-то, с чертыханиями и звоном, - возвращалась удовлетворённая и тут же засыпала, опрокинувшись навзничь, рассыпав жёсткие колечки волос; он клал ладонь на её живот, - нежная впадинка пупка, и все эти тревожные выпуклости, что-то там начинало пульсировать, - с сонным урчанием она выгибалась по-кошачьи навстречу его руке.

.........

К исчезновениям её привыкнуть не мог, как и к беспородности, непривязанности, ни к чему и ни к кому, - изредка всплывала её мать, странное существо, четырёхугольное, на коротких ногах, переваливающееся со свистом и одышкой, она вваливалась без предупреждения и долго сидела на кухне, распространяя удушливый запах вперемежку с никому не нужными новостями, - кто-то там сгорел заживо, кого-то посадили, - из чуждого, враждебного ему мира; он кивал головой и с ужасом вылавливал знакомые черты, вот, и гримаска, оттягивающая вывернутую нижнюю губу, и пожимание плечами, - должно быть, в старой мегере ещё жил призрак милого котёнка, - в выпуклых цыганских глазах с желтоватыми белками – знакомый зеркальный блеск; после ухода этой женщины хотелось распахнуть окна, - у дочки с матерью были странные отношения – смесь животной нежности и рыночного какого-то визгливого хамства...

Исчезала внезапно, вдруг соскучившись лицом и телом, - по вечерам, на день - два, – к матери ездила, коротко отвечала на все расспросы и пожимала плечами, вялая, водила пальцем по столу, сдвигая крошки, - отчаянно мерзла, куталась в кофты, свитера, - поражала этой способностью часами валяться в постели, с желтоватым отёчным лицом, хнычущими интонациями больного ребёнка, а потом вскакивать, бестолково суетиться, дразня глазами, косым просветом меж ног, ускользающими грудками, шершавым острым язычком, - ошеломлённый, стискивал её хлипкие рёбра, благодарно и немо слизывал с пупка соль и влагу…всё опасался что-то в ней поранить, изумляясь её силе, пугаясь всхлипов и мычания, шшш, - запускал пальцы в ворох колючих волос, укачивал, прижимая к груди…

Кто он? – дрянь..дрянь, – не желал ничего слышать, притворяясь глухим, слепым, - но всё было сказано, - скомканные тряпочки, неглаженные, разноцветные, цыганские, - выстиранные накануне его руками, летели в сумку - куда? В ночь.. – глухо хлопнула входная дверь, - внизу явно ждали – кляня себя за малодушие, бросился к окну..

…………

По-детски обрадовался при виде русоволосой, кажется Зоя, или Зина, нет, всё-таки – Зоя, – неподалеку от автобусной остановки, - шли в ногу, обмениваясь дежурными фразами, в которых ни слова, ни на полсловечка – о ней, пропавшей осенью, но он еще надеялся, заглядывая в красивые чуть выпуклые глаза, полные будто нарисованные губы двигались, обнажая ровный ряд здоровых крепеньких зубов, - она шла рядом и говорила, говорила, а дома – разделась торопливо, подчиняясь его нетерпению, смешно застревая плечами и руками в рукавах тесного платья, - он помогал ей, смущаясь - на мгновение – её большого тела, и полупрозрачного бюстгалтера, - долго возился с застёжкой, пока она, не заведя руки за спину, с облегчением щёлкнула..

Голые, лежали рядом, почти не соприкасаясь телами, - его обдавало жаром, и чужим, чересчур плотским запахом, - если там были дольки лимона, жасмин и мускус, и что-то еще, узнаваемое вмиг, - смесь шоколадной помадки и жареного миндаля, и эта её детская изнеможённость, раскинутые плети рук и ног, - то тут – спелое дыхание русоволосой крепкой женщины, - он провёл ладонью по тёплому животу и скромному снопику мягких волос на лобке, даже наощупь – русых..

Босой прошлёпал на кухню за водой, - запрокинув голову, пила, почти монументально устремив в него свою белизну и розовость, розовость и белизну, - допив до донышка, поставила стакан и плавно запрокинулась на спину, утягивая его за собой, в своё вместительное и гостеприимное пространство;
раскачиваясь над нею, слышал её уханья, вначале сдержанные, с возрастающим накалом и удивлением, - ну, надо же? – надо! – почти выкрикнул он и в подтверждение своим мыслям в несколько энергичных толчков довершил начатое, - удивлённое уханье сменилось почти детским писком, - большая человеческая самка кричала пронзительным дельфиньим голосом, а он уже был далеко, освобождённый от самого себя и её жаркого тела, - курил, улыбался, наблюдая, как бесстыдно заправляет она свои груди в нарядный кружевной бюстгалтер.

……

Звонок раздался в половине второго ночи, - громко, назойливо, - не просыпаясь, поднял трубку – да, да – кто? – на том конце провода - сиплый кашель вперемежку с рыданиями, - когда? – хорошо, сейчас буду – заталкивая тошнотворный ком, ползущий откуда-то из желудка, ополоснул рот, - движения были чёткими и энергичными, - мчался по ночному городу к унылому многоэтажному зданию, - городской больнице номер шесть, - у входа тряслась и заикалась её мать, - припала к его груди, обдав знакомым удушливым запахом – смеси цветочных сладких духов и желтого старого тела, - родненький, родненький, - толстуха стискивала его запястья горячими пухлыми пальцами, - успокойтесь, прошу вас, - в палату не впустили, но жива, будет жить, - там, за мутным окошком, угадывалось что-то, какие-то белые скорбные тени, шёпот, стон, - денег? Сколько? – старуха благодарила и пятилась, - а он, обессиленный, рухнул в обитое разодранным кожзаменителем кресло и приготовился – ждать.