Француский самагонщик : Сила искусства

Всё относительно.
Эйнштейн (в вульгарной трактовке)

По большому счёту лохматый старикан (в вульгарной трактовке) был неправ. Ибо даже если всё относительно, то само это утверждение абсолютно. Диалектика, бля.
Я к тому, что и авторитет несомненных, казалось бы, титанов культуры – тоже вещь относительная. Толстой, например, который Лев, в грош не ставил Шекспира, который Вильям. А я лично знаю людей, считающих самого Толстого, хотя и глыбой и матёрым человечищем, но ещё более матёрым графоманищем. Или, например, уверенных, что Бетховен – говно, а не композитор. Якобы не для души его сочинения, а для ловких пальцев.
Что касается Льва Николаича, то готов даже отчасти согласиться. А вот насчёт Людвига ван – никогда! Пусть он был глухой… пусть… но музыка этого глухого оказывает непосредственное влияние на души и тела. Сильнейшее влияние. О чём и расскажу сейчас.

Дело было в далёком… не важно каком, году. Десятый класс, школьный вечер. Не дискотека – тогда такого слова не существовало, – а просто вечер. Танцы.
Надо сказать, что учился я хорошо, шёл на медаль. Как-то труда это особого не составляло. И ещё стишки пописывал. Поэму накатал, «Жёлтая тень» называлась. Про дьявола, кажется. До кучи – на фортепьянах играл. Интеллигентная семья, хуле.
Но к ботанам меня никто не причислял. Выпивать мы тогда уже с пацанами выпивали, курили опять же, бранились нецензурно, а девственность я лично потерял на каникулах после девятого класса, чем гордился.
Впрочем, потерял и потерял, дальше дело как-то не пошло. А в десятом классе я стремился к установлению близких таких, желательно – совсем близких и вполне половых отношений с двумя девочками. Одна – подруга детства – училась даже не в нашей школе. Другая была одноклассницей. Обе, не сговариваясь, предпочитали мне сущих, полагал я, уебанов, а меня даже не замечали. Как выяснилось пару лет спустя, таких же плотных отношений со мной в то же самое время добивались другие две девочки. Или даже три. Но этого не замечал я.
Ну вот. А учителя относились ко мне ровно. Все, кроме химички.
То ли я уж слишком не любил химию, то ли что другое, трудно сказать, но химичка меня ненавидела. Не знаю почему, я её не обижал. Ну, страшна она была, песдец, до чего страшна… Ни жопы, ни талии, одни сиськи. Но обвислые. И ноги кривые. А лицо, как у Батыя.
Но я тактично молчал об этом.
Может, если у человека ноги кривые и рожа, как у Батыя, то и характер такой же?
Короче, возвращаюсь к началу – школьный вечер. В спортивном зале гремит музыка. Это лабает наш школьный ВИА со скромным названием «Пульсар». Сладко завывает в микрофон, бегая при этом пальцами по струнам гитары-соло, лидер ансамбля Толя Яблоков по прозвищу Бак. Издаёт «бзынь-бзынь» ритм-гитара Вити Маркаряна. Дёргает струны басист Вова Казаков. Упоённо стучит палками ударник Миша Панфилов.
Классический состав. Битлз. Но позади всех стоит с гитарой пятый – мой лучший друг Юрец Стручков.
Это он, фанат ливерпульцев, а также роллингов, создал ВИА «Пульсар». И так мечтал играть в нём… Одна беда – ни голоса (ещё бы куда ни шло), ни слуха. Что ж, решили проблему: будешь фон-гитарой, сказал Бак. Дали Юрцу стрёмную доску со струнами, и вот он, счастливый, извлекает из этих струн один и тот же, строго определённый, аккорд по условному сигналу Бака – кивку головой, косому такому. Кажется, что у Бака нервный тик, но на самом деле это сигнал фон-гитаре.
В общем, все довольны. Музыка звучит то забойная, тогда все танцуют так называемый шейк, то медленная, и начинаются обжиманцы. Хорошо бы ещё свет в зале притушить, хоть чуть-чуть, но учителя начеку: низзя! Партия не велит…
Химичка Нина Васильевна – особенно начеку. И насчёт музыки бдит. Если что идеологически не вполне выдержанное – подходит к Баку и резко пресекает. А физрук Дмитрий Михалыч по кличке Лысый глумливо щерится, глядя на это. В основном, он, правда, похотливо взирает на десятиклассниц. Против того, чтобы сделать темнее, Лысый, похоже, не возражал бы, да вот начальство против.
Ладно, и так сойдёт.
Все потные и возбуждённые. Всем всё, в общем, нравится. Перещупаться и при свете можно. Тем более, портвешку в туалете уже дёрнули. Это пацаны. А девчонки – неизвестно. Но они тоже потные, и глаза у них блестят.
И тут свет, наконец, гаснет. Урррррраааааа!!!!!!!!!!!!!
Не, не ура. Потому что музыка тоже обрывается. Электричество накрылось.
С одной стороны – даже неплохо. Уж пообжиматься можно было бы. С другой – хуй. Учителя не дремлют, а химичка вообще голосит, как при пожаре. Откуда-то появляются карманные фонарики, потом свечи (не иначе, как Лысый в своей конуре держит, для пущего интима).
– Ребята! – верещит химичка. – А вот в углу пианино! Давайте споём! Комсомольские песни!
Кто-то усаживается за фоно, начинает бренчать, а мы с друзьями отлучаемся в туалет. У нас ещё один «огнетушитель» припасён, на этот раз «Вермута розового».
Возвращаемся. Что-то скучно в зале. Нет энтузиазма в хоровом исполнении комсомольских песен. А сбацать что-нибудь из битлов под аккомпанемент фортепьяно Бак наотрез отказывается.
И тогда пацаны чуть не силой усаживают за пианино меня. Ну, не силой… Выпивши же, кураж…
Химичка презрительно щурится.
А я, надо заметить, всё больше по классике. И начинаю играть Бетховена. Людвига ван. Того самого, у которого музыка не для души. Сонату номер семнадцать.
Наверное, неплохо тогда владел инструментом. Потому что все замолкли. А я как-то даже вдохновился. И исполнил Семнадцатую всю. Ну, смазал пару раз, хуйня…
Закончил. Встал, аж пошатывает меня. То ли от музыки, то ли от вермута. Надо, думаю, перекурить, но по возможности в одиночестве. А все меня по плечам хлопают, руку пожать норовят. Уединишься, как же…
– Юрик! – восклицает вдруг химичка. – По-моему, тебе плохо! Ребята, отстаньте от Юрика! Продолжайте петь комсомольские песни! А мы с Юриком скоро вернёмся, и он нам ещё что-нибудь сыграет, правда, Юрик? Маркарян, запевай! Пойдём, Юрик…
Господи, отродясь меня по имени не называла… А тут… Да ещё за талию обняла, тащит куда-то. Тоже потная, между прочим… Ну, подчиняюсь… Иду… Успеваю заметить ухмылку Лысого…
И затаскивает она меня в раздевалку, что при спортзале. И набрасывается, аки волчица… нет, не волчица… аки крольчиха… или кошка, я уж не знаю.
¬– Ах, – говорит, – Юрик, какой ты! Ах! Я даже и не представляла!
Смотрю – глаза-то у неё блестят, как у наших девчонок. И грудь… как это… во, вздымается. И пахнет от неё сложной и неприятной смесью ядрёного какого-то парфюма и пота. А может, секреции какой-нибудь, я тогда этого не понимал.
А морда лица – всё такая же страшенная… И вблизи – она ж ко мне присосалась наподобие пиявки – видно, какая кожа угреватая… Ох, худо мне…
И чего-то она руками по мне шарит, и бормочет уже невнятно, и прямо задыхается, а мне всё хуже и хуже.
И уже шаловливые пальцы ширинку мою ощупывают, а там же не молния, там пуговицы, так сразу не расстегнешь. Сноровка требуется, а у химички со сноровкой, видать, плохо было. С такой-то внешностью, с таким-то характером – неудивительно…
А у меня с ответным порывом ещё хуже, чем у неё со сноровкой. До сих пор не понимаю, вермут виноват или просто душа не легла. Как бы то ни было, душа не легла, а юное мужское достоинство не встало. В смысле – хуй не встал. Это я для ясности.
Словом, разочаровал я Нину Васильевну. Не ответил на жаркую страсть. Не сумел. Хуже того – не смог.
Но при этом и распалил.
Не помню, как остался в раздевалке один. Помню, что нагло выкурил сигаретку. Ну, не всю, до половинки. Забычковал аккуратно. Выбрался на воздух. Докуривать.
А там уж пацаны, тоже курят. На любимом месте – под парой высоченных тополей, у почти глухой стены спортзала. Почти – потому что маленькое окошко в каморку Лысого в той стене было, было… Только высоко, просто так не заглянешь. А вот если на тополь забраться – тогда можно. Ага.
И говорят мне пацаны – а смотри, Юр, света-то по-прежнему нет, а у Лысого в окошке вроде как огонек горит. Вон, тени на потолке колышутся.
Точно, колышутся. Посмотреть, что ли? Я, говорю, не полезу, мне бы отдышаться… Лезьте, говорю, если охота.
Это я типа в авторитете был. Советовались со мной, значит.
Ну, Юрец Стручков, фон-гитара который, и полез. Устроился на ветке – и чуть не упал. Но удержался. Замер. Как неживой.
Потом спустился. Говорить то ли не может, то ли не хочет. Рукой на тополь этот тычет, сами, мол, забирайтесь и смотрите.
В общем, не буду долго рассказывать, как мы поочерёдно залезали на дерево и наблюдали адское зрелище: в каморке Лысого горит пара свечей, а на матах совершает ритмичные движения голая жопа Лысого, а по сторонам торчат кривые ноги… И тишина, как говорилось в культовом фильме той эпохи… И мёртвые с косами стоят…

Вот до чего доводит Бетховен. А некоторые говорят – это музыка не для души. Для души, ещё даже как. Ну, и для тела.

А химичка, полюбив меня в тот вечер, так и не разлюбила. В аттестате пятёрку вывела. Впрочем, ей партия велела. Вернее, партком совместно с администрацией и месткомом: школе для победы в социалистическом соревновании медалист требовался, а кроме меня никого в тот год не просматривалось.
Получается, что и тут всё относительно.

А уж окончательно терять невинность я продолжил с совсем другими особями. То есть особами. Но это случилось позже. И к делу не относится.