Ведро Котят : Белые, горбатые

Белые, горбатые... Почему именно «белые, горбатые»? Почему именно облака? Как все-таки странно устроен человеческий мозг. Тут жизнь кончается, пусть не физическая, физической жизни в человеке больше заложено, чем просто жизни. Человеческой. Еще года на два-три хватит печени, сердца, мышц, кожи. Еще и мужского хватит, если поменьше пить бодяженную... А человеческое все закончилось. А тело – по инерции дышит. Как там в анекдоте «забыл как дышать и умер» Если б. Только это не забудешь. Да и много чего не забудешь. А вот же ж валяюсь в парке, люди меня стороной обходят, смотрят гадливо. И кто подумает, что я в это время про облака думаю. Они-то думают, что про бутылку или где переночевать. А он про облака...
А Верка? Как она ему сказала: «неудачник». Зло так сказала, с такой ненавистью, которой он и предположить в ней не мог. Не думал, что в ней столько ненависти. Ну раздражительности, суетливости, придирчивости, едкости бабьей. Но чтоб столько ненависти... Как к врагу. Как будто и не было этих семи лет, прожитых вместе. Как будто не она когда-то в первые дни еще такая стыдливая, ошарашенная, веселая, выбросила из банки варенье, потому что некуда было поставить цветы, которые он ей подарил. У них не было вазы – на маленькой кухоньке по пять банок с цветами, а он все носил. А она хохотала и говорила: ты - мое варенье. И прятала лицо в ромашки, и от пыльцы нос и щеки у нее стали желтыми, а он ее целовал и говорил: нет, я твоя пчела, нет, я твой – пчел. И смешно так жужжал, а она опять хохотала.
А потом: неудачник. А дочка смотрит. Верит матери. Он так учил – слушайся маму, мама у нас самая лучшая.
Неужели он действительно был таким плохим мужем? Да нет как все. Можно было бы жить. Верку пальцем никогда не трогал, да и не за что было. Когда выпьет – тихий, болтал разве что много и целоваться лез слюняво. Наверно, ей противно было. Хотя... Когда любишь, а он пьяненький лезет целоваться, это не противно. Смешно. Но не противно.
Если б кто ему сказал, что она его ненавидит – не поверил бы. Сейчас не верит.
Можно ж было жить! Можно!
И еще про то, что здесь, «на дне» - все то же самое. Надеялся, что поможет забыть, вытравить, что мысли о том, чего пожрать и где переночевать помогут не думать ни о чем другом, не помнить. А не помогают. Нашел пожрать – и опять думаешь, вспоминаешь, Зарылся в тряпье, согрелся – и опять помнишь все, до тени на полу. Только водка. Потому и пьют все, чтоб забыть, что было. А тут каждый такой, который не хочет помнить. Потому что у всех и Верочка своя была, и место любимое для рыбалки, и удочка, и свитер, и книжки, и чашка «папина», и сувениры безвкусные на полочке (а это мы из Сочи привезли в 87-ом...помнишь, ты тогда еще так обгорел – с ушей кожа слезала...), и кассеты с песнями Высоцкого или Розенбаума, и тапки (ну когда ты их уже выбросишь? развалились совсем, перед людьми стыдно).
Вот он раньше о душе не думал. Времени не было. А сейчас ничего нет, а времени валом. Может, это равноценный обмен? Не было времени и вдруг – на, бери, сколько хочешь. Он просил об этом Бога? Не то, чтоб просил. Думал часто – блин, как же не хватает времени. А теперь – хоть час на облака смотри, хоть два. Белые, горбатые...
Вроде жил, а о чем он раньше думал? О том, что холодильник новый надо бы купить, о начальнике, что гнида жадная, о Ваське, который на его место метит, о том, что осень скоро, надо бы арбузов накупить – если в погреб сложить аккуратно, то могут храниться аж до Нового года.
А сейчас – про облака.
Ну не только.
Надо следить внимательно если кто в летней кафешке пиво не допьет или шашлык не доест - женщины часто не доедают – вроде как фигуру берегут, вроде как им мало надо, чтоб наесться, особенно когда мужчины рядом. Тогда можно успеть тарелочку бумажную взять и опять за аттракцион: он не ест в кафе, понимает, что другим на него неприятно будет смотреть. Да и барменша Мила на это глаза закрывает. А вот если кто прямо там допить или доесть хочет – зовет Сеньку. И Сенька больно так за руку берет, вроде вежливо, а на самом деле возле локтя место такое чувствительное – аж взвоешь – и выбрасывает за забором. И еще норовит пнуть напоследок.
Но он бы и без Сеньки в кафе не ел. Он же понимает – кому приятно, когда ты с дамой, а рядом бомж немытый объедками запихивается.
А тарелочки бумажные и стаканы – хорошо: можно с собой унести. Никто слова не скажет.
И опять - на облака.
Белые, горбатые...