Пупок Вселенной : Я vs МЫ

Родившись, мы будем маленькими, склизкими младенцами. Маленькие склизкие младенцы, в отличие от маленьких склизких хомячков, не в состоянии даже самостоятельно отделить себя от пуповины. Родившись, мы, маленькие склизкие младенцы, будем отвратительно орать, мы будем пачкать пеленки, мы будем требовать внимания еще не опомнившейся от родов матери лишь для того, чтобы беззубым ртом вцепиться в грудь. Это первое стремление – и есть лучший поступок из всех, которые будут совершены нами впоследствии.

Потом мы, конечно, будем детьми. Мы будем ужасными, капризными детьми, которым – подумать только! – так и не купили велосипед к пятилетию. Рано! – скажут родители, и мы будем ныть, мы будем принципиально мочиться в подъездах, мы напишем что-нибудь на двери соседки, мы утопим всех в округе котов, мы сквозь щелку в туалетной двери будем подглядывать за воспитательницей, мы быстро разберемся, что это там за сиськи-письки, и даже попробуем. Мы обязательно будем лазать по стройкам и крышам – как же без крыш? Мы будем с непререкаемым упрямством сидеть на крышах и швырять в прохожих осколками стекла. Пусть хватается за сердце отец, пусть мать не спит ночами, но зато они поймут, что велосипед лучше крыш и лучше стекол.

И подростками мы будем. Конечно, назло родителям мы будем курить всё, что курится, от чая до марихуаны. Конечно, мы будем болеть сифилисом и состоять на учете в детской комнате милиции. Мы, вероятно, кого-нибудь изувечим, мы даже угоним пару машин, мы будем отбирать у пятиклассников мелочь, а в неосмысленной, сиповатой болтовне своей каждое второе слово ставить матерное. Конечно, иногда нам все-таки придется приходить в школу, и мы будем в нее приходить. Мы будем лапать и насиловать, мы научимся здесь хамить и лицемерить, мы станем ненавидеть по-настоящему, и эта ненависть будет гораздо честнее, гораздо сильнее, гораздо долговечнее, чем все на свете любови, которые нас несомненно постигнут. И когда это случится, мы гордо уйдем из дома, мы, черт побери, обязательно уйдем из дома на поиски настоящей жизни, настоящей значимости и настоящей преданности. А ту преданность, которая, прижавшись носом к стеклу, будет смотреть нам вслед, мы сочтем ненастоящей, ненужной, пыльной и серой какой-то данностью. Она еще будет некоторое время звонить, она будет звать в гости, она скажет, что соскучилась, она скажет, что болеет. Потом она потускнеет, эта преданность, покроется морщинами, кувыркнется за горизонт, превратится в фотографию, в блеклую фотографию, обрамленную пошлой китайской рамкой дешевого пластика.

Мы будем взрослеть, мы перестанем помнить, какой сейчас месяц и год. Двадцать с чем-то превратятся в почти тридцать, а затем во всего-то сорок один. Всего-то сорок один – а рядом холодная, чужая женщина, и как звать ее, не помним, потому что звать ее – Моя Мымра, и вот моя мымра каждое утро рядом, она гудит в ухо, она варит в бездонной кастрюле невкусный пресный борщ, она ходит в рваном халате, она сидит часами в ванной, она носит ужасное белье – ровные, блекло-белесые полотнища, квадраты которых скреплены по краям вечным желтоватым швом. Моя мымра будет говорить по телефону часами с Твоей мымрой, и нам будет казаться, что они всегда были вот такими, как сейчас, и никогда не были молодыми, красивыми, фантастическими и восхитительными.

А мы - то были! Мы бежим, мы спасаемся, мы снова ищем и находим, ветер рвется вокруг лысого затылка, новые обои приклеиваются к новым стенам, а тот, кто семнадцать лет назад впервые сказал тебе «папа», уже проконсультирован Моей Мымрой и зовет тебя не иначе, как «этот козел».

Скроется багровое солнце за горизонт, завоет метель, ударит ледяной россыпью по лицу, приведет в чувство, и, коснувшись рукой небритого подбородка, девственной этой колючей белизны, мы вдруг обернемся и поймем, что еще и не жили. Мы ведь не жили! Мы ничего не попробовали на вкус, мы пресно пресытились пустотой, все выпитое нами снова проросло в землю, все сказанное отзвенело и завяло, а вокруг темнота, а на стенах плесень, а наш билет в эту жизнь оказался скомканным, да и вообще фальшивым. Мы закричим, мы завоем, простреленные навылет, мы поковыляем на запад, от восхода прочь, мы найдем там, в тени, полуразрушенный дом, скрипящие какие-то фотоальбомы, переложенные сгнившим мылом простыни в шкафу, связки писем с забытыми именами, запыленные свои игрушки, посуду, которая от ветхости раскрошится в руках, пижаму, «Робинзона Крузо» и рогатку, дневник и мамины бигуди, елочные игрушки и заброшенную на антресоли коляску – кучу, кучу мелочей, штуковин, фишечек и рюшечек, имеющих свойство нетронутыми просачиваться сквозь жернова времени. Мы упадем здесь, на пороге, на колени, и нам захочется здесь же, сейчас же, обязательно умереть.

Но время беспощадно, и мы будем домучиваться. Мы будем домучиваться долго, дольше всех друзей и родственников. Небо станет серым, а потом и густо-коричневым, как след от утюга, небо станет ниже, небо превратится в грязный потолок, подпираемый нами, уже ветхими, уже навсегда всеми забытыми, уже даже и мертвыми, но почему-то все еще живыми. Две косых, разграбленных могилы в разных городах - со стершимися именами, с ржавыми крестами, с лавочками из распухших весенних досок – вот что останется нам от розовощекого детства, от многообещающей юности, от захватывающей взрослости, от надежд и ожиданий, от сплетен и интриг, от семей и потомства, от денег и благополучия, от заслуг и наград. Сначала, приходя на кладбище, мы будем протягивать таким же, как мы, старикам стыдливые копейки. Потом протягивать будут нам.

Мы наконец-то сдохнем, и постаревшие, посторонние наши дети скажут где-то высоко над нами какую-нибудь грандиозную пошлость, вроде «Он жил для всех нас», или даже «Он многого не успел, но мы довершим за тебя дела твои». Земля окажется совсем не холодной, она будет теплой, как молоко в детстве, она будет обволакивать нас, она будет нам рада. В ночь после похорон небо наконец вернется на место, оно будет ошеломляюще высоким, это чертово небо, оно наконец-то будет таким, каким обещало быть.

Под утро кладбищенский дворник сочувственно покивает головой, выметет вокруг окурки и пластмассовые стаканчики, а за стеной, за глухим бетонным забором будут бегать чьи - то дети. Город проснется, город потянется, город прогудит «С добрым утром!», и, съев свои жаренные с колбасой яйца, бодро двинется в душный и счастливый ежедневный свой поход.