Шизоff : Комплекс Иуды - 1

1
«Лучше бы было тому человеку не рождаться»
Евангелие (любое)

Он пробирался задворками. Остановил машину, не доезжая полкилометра до «родового гнезда». Расплатился с водилой, вскинул на плечо небольшой рюкзачок, и двинулся в путь. Всё изменилось, категорически и безвозвратно. Дорога шла вдоль леса. Раньше. Теперь не было ни того, ни другого. Пришлось пробираться наобум сквозь вязкую заросль. Деревня умерла. Снесены лихими людьми вековые ели, добротный лес превратился в беспомощное нечто, топорщащееся ольхою и ивняком. Задержаться глазом было не на чем, исчезли ориентиры, всё стало одинаково безликим, мелким и плоским. Кусты. Кое-где проглядывали крыши домов, горестно и одиноко вылезающие на свет божий из бесформенной, буйной растительности. В домах жили люди, большая часть из которых никогда не знала его в лицо, и даже не подозревала о его существовании. Один, может два человека из «бывших», смогли бы опознать пришельца и зацепиться языком, но как раз этого-то он и старался избежать. Он приехал подумать, а не веселить дохнущих от тоски аборигенов. Тем паче -- дачников, ставших ещё более местными в силу финансовых возможностей. Однажды он уехал, не желая больше никогда видеть ни этих мест, ни этих людей. Уверенный, что это навсегда, точно и несомненно. Почему он оказался здесь? Просто решил так, внезапно и вдруг. И отправился, не желая обдумывать внезапный проблеск фантазии.

К домику на отшибе вышел каким-то чудом. Внутреннее чутьё, а не сколь-нибудь значительные приметы. За прошедшие годы избушка ещё больше скособочилась, одним углом практически зарывшись в землю. Нахлобученный вперёд конёк тянул за собой крышу. Двери напрочь перекосило, крыльцо сгнило. Задний двор с переломанным хребтом довершал унылую картину упадка жизни на селе.

Странно, что хибару не разняли на дрова. Электричества не было, но это мало удивляло прибывшего. Верх наглости рассчитывать на подобный сервис в отсутствие регулярной оплаты.

Внутри было грязно, сыро и криво. Окна пропускали лишь зеленоватые отзвуки солнца, запутавшегося в заросшем иван-чаем палисаднике. Лишь в одно оконце пробивался свет, освещая невесёлое безобразие перекошенной одиночеством комнаты. Удивительно, но странным образом устояла лежанка, замершая под немыслимым углом подобно Пизанской башне. Похоже, что держалась она за счет ржавой трубы, упёршейся в отошедшую от стены печь, кривящуюся неприятной трещиной во весь бок. В печи притаилась стопка тарелок и пара кастрюль.
От полуистлевшего матраса, лежащего на кровати в углу, исходил слабый тлетворный душок. Видимо не одно поколение мышей пережило внутри него холодные зимы. Он шевельнул железную конструкцию, отчего она жалобно лязгнула, а от матраса взошло и растворилось в солнечном свете облачко пыли. Вышел дух. Место такое. На этой кровати померла бабушка. Похоронили недалече, на сельском кладбище. Тихо там и спокойно, не в бешеном городе. Почувствовала конец, и приехала умирать. Не в душной больничной палате, а на приволье, чтоб солнце в окно и зелень до самого горизонта. Оно и правильно, лучше уж так. Человек повернулся и вышел.

Июль. Душный нынче, тяжёлый. На небе ни облачка, только с Запада что-то бормочет, надвигаясь плотной лиловой полоской. К ночи как раз и накроет хорошим грозовым ливнем. А пока всё жужжит и звенит разной летней мошкой.
Он сидел за домом, привалившись спиной к кряжистой яблоне. Расколотое злым морозом дерево тихо кряхтело при всяком лёгоньком ветерке. Много лет яблоне. Неказистая на вид, но кручёная, стойкая, видавшая виды. Господи! Почему он не родился деревом? Кудрявым клёном, например. Был, был кудрявым. Только облез раньше времени, усох, не успев раздаться.
Начало парить уже нешуточно. Грядёт ненастье, весь пахучий растительный мир в ожидании. Жучьё всякое поскрывалось, попряталось. Чуют, мерзавцы, грозу. Ему бы так. Сколько не было их – гроз, бурь, штормов, а он вечно посреди лысого поля, укрыться негде. Вот некий запоздалый короед в ярком красном наряде. Не успевает, торопится, мельтешит. Человек выдохнул облачко дыма. Деловитый жучок моментально затих, симулируя смерть. Виновник происшествия терпеливо ждал, но жук обмер не на шутку. Вдруг и правда кончился ненароком? Но стоило отвести глаза, как покойник исчез. Осталась только маленькая вязкая капелька. Наделал со страху и убежал... Не так уж и отличаются наши вселенные, если вдуматься…
Слегка потемнело и упреждающе бухнуло где-то совсем близко. Человек принёс из сарая несколько дровин посолиднее. В огороде набрал сухих веток, стараясь не шуметь, прошерстил завалившийся в бурьян забор. Гнильё, но высохшее. Неминуемо смеркалось. Человек любил тяжёлое чернильное небо, трещащее по швам рваными зигзагами молний с запредельным рокотом вслед. Любил и сочный ливень, обжигающий крышу, шипящий по дранке тысячами влажных языков. Это осталось из детства. Когда и деревья были большими, и дни бескрайними. С годами всё непреклонно укорачивалось и становилось меньше.
Уже поторапливаясь, он ополоснул кастрюльку в полуиздохшем ручье, вяло ползущем по дну мелиоративной канавы. Когда-то бабушка была очень недовольна развороченным рядом с домом противотанковым рвом. Теперь бабушки нет, а канава мирно заросла травой и берёзками по краям.
В комнате было и вовсе темно. И прохладно от скопившейся сырости. Он открыл трубу. Пока гроза начинается, все попрячутся по домам, а стало быть никто не приметит тонкой пахучей струйки. Потом первый сырой дым уйдёт, ляжет вместе с дождём в мокрую траву, и уже ничего не будет видно. Понадеявшись на русский авось он затопил лежанку. Некоторое время не тянуло вовсе. Выйдя в сени, уловил ком расползающегося под коньком дыма, а затем он исчез, и в печурке весело хрустнуло. Кинул пару полешек, и в квадратном оконце весело полыхнуло, даже взвыло слегка. Бабка всю жизнь не могла нахвалиться на печь. Права была старушка – хорошая тяга.

Огонь в печи создаёт уют. Приводит к благодушной задумчивости. Будит аппетит. Много ли нужно для полного счастья?
Совсем немного. Вместо стола – застеленный табурет, под задницу – посылочный ящик. Хлеб, пара банок консервов. Ну и литровка, без этого никак. Это святое.
Банку вскрыл ножом. Неважные стали банки: мягкие, как фольга. Породистую советскую поросятину может и не рискнул бы потрошить швейцарским изделием, а эту – хоть поперёк режь. Колупнул кусок бурого месива, понюхал подозрительно. Фашистский запашок. В принципе соя не тухнет… Ничего, с водкой в самый раз будет. Если что не так, то кустов много, чай не Шан Зелизе. Вот из чего пить? Ни стакана, ни чашки. Гори оно всё – из горла, так из горла, было бы что.
Плохо прижилась пробная доза. Захлебнулся, скривился весь, тая дыхание. Ловя момент наклонился к банке, и чуть ли не через край завалил за щеку хорошую жменю. Варёное копыто по общему ощущению, но первый нездоровый позыв протолкнуло в нужном направлении. Второй глоток прижился как надо. Занюхал корочкой, пожевал, закурил. Атараксия. Блаженная вялость бытия. Огонь, как заправский прелюбодей, поленья облизывает. Так и сяк подбирается. Со вкусом. Струит по укромным щелям и трещинам. Деликатно, ненавязчиво, а в глубине уже пошло-поехало. Суковатая ель застонала и треснула, выплюнув нежданного гостя. Он растёр рдеющий плевок ногой и выпил ещё глоточек.
Повело. Давно не пил водки. Да и не спал уже пару суток. Или больше? Может и больше. Нормально уже несколько лет не спал. День с ночью попутал. Слилось всё в однообразную сумрачную муть, сквозь которую не глядишь, а таращишься: проснулся ты, или это уже зазеркалье в чистом виде? Нет, это ещё не то. Неизвестно, правда, как выглядит то. Что-нибудь такое же мерзкое, серое, вялотекущее. А по некоторым непроверенным сведениям, так там и вовсе засада.

…Это только мы думаем, что нас никто не ждёт…. Сегодня Петра и Павла. Пётр и ждёт на воротах, поигрывая солидной связкой ключей от Рая. Гм… От Рая. Нету никакого Рая, а если бы даже и был, то кто нас туда пустит? Никто не пустит. Ключи у апостола Петра, а он был мужчина суровый. Камень. Сунет ключом по переносице…

Над головой предупреждающе громыхнуло так, что и впрямь захотелось уверовать. Сердится Творец. Хотя, может быть, что и не сердится вовсе, а музицирует. Маленькая ночная серенада в стиле хард-рок. Впечатляет.

…..Однако, хотелось бы знать, почему Пётр с ключами, а нас побоку? За какие такие грехи? Он, кстати, своего учителя продал по полной программе. Трижды за одну ночь. Ну а нас за что? Жили не так? А как, позвольте полюбопытствовать? Вон бабка: горбатилась ради светлого будущего, даже не своего --- на дядю работала. Неизвестного дядю. Им так мозги засрали и жилы вытянули, что для них, болезных, было уже всё едино – на кого, как и зачем. Лишь бы не было войны. И молились больше на Хруща или Брежнева. Андропов у неё был красавец мужчина, и даже Черненко – человек. Смешно? Нет, не очень. Всю жизнь прожила по талонам и карточкам. Страдала, надрывалась, хоронила, поднимала, смирялась и верила. Хоть в кого-то надо верить усталому человеку. Оказалось, в итоге, что не так жила и не в то верила. Повылезавшие, откуда не возьмись, деятели пояснили, что нужно покаяние. Кто и перед кем должен каяться, позвольте узнать? Перед кем должна была каяться моя бабка и за что? За то, что всю жизнь на Пасху куличи пекла, яйца красила, а что за зверь такой эта самая Пасха, не разумела? Считала, что это творожная масса с изюмом? Так она и в церкви-то была пару раз за всю жизнь. Бабуся, может, и не каялась, но зато всю жизнь распиналась. «Нет, - говорят теперь сильно воцерквлённые пройдохи - неправильно жила старая».
Правильно чтобы жить - надо последней бесстыжей гнидой быть. Это называется бизнесом. Бизнесмен живёт правильно. Он научился продавать и покупать. Продать друзей, семью, любовь, Родину. Самому продаться к чертям. Продать всё и купить… Царствие небесное? Нет – депутатскую неприкосновенность. Сразу будешь в шоколаде. Новая Родина в Подмосковье и запасная в Лондоне. Новые друзья, новая семья, новая, свежайшая любовь. Хочешь однополая, хочешь детская, хочешь со свиньёй Машкой в законном браке. Всё, что душе угодно. Даже обвенчают, если сильно зачешется. По большим праздникам – в храм. В первые ряды. Свечку помусолил в мохнатой лапе, казённым хайлом поторговал перед телекамерой, денег дал – вроде уже и не ублюдок, а вполне воцерквлённый гражданин государства Российского. Можно и не каяться, разве что слегка, для порядку. И ведь никто верёвкой не вытянет по жирной заднице, и из храм не попрёт, потому как ты на этот храм забашлял в припадке нездорового религиозного энтузиазма
Вообще-то интересно вот так представить: вошёл бы на Пасху в храм Тот, кто имеет право выгнать. Скромно одетый, с добрыми, печальными глазами за стёклами очков. Подошёл бы к кому из подсвечников, взял за одно место, и вопросил: «Како веруешь, чадо?» Да нет, не пустили бы… Не прошёл бы за оцепление. Мёрз бы и мок на улице, в толпе тех, у кого в кармане не больше двух лепт. И Слава Отцу Его Небесному, что не пустили бы. Иначе бы сдали его мордатые парни с проводками за ухом в ближайшее отделение, а там менты с пасхальными красными рожами забили его в честь светлого праздника до смерти. А заметив, что странный клиент хрипит, ощетинившись собственными сломанными рёбрами, отвезли бы на ближайшую мусорную свалку и бросили. Банальная и мерзкая история, страшнее и равнодушнее чем на Голгофе….

Человек бросил окурок в печь и машинально сунул в рот новую сигарету. Лицо с воспалёнными красными глазами выражало усталую злость. Временами дёргались желваки, и вкупе с неровными всполохами из печного зёва это создавало неприятное впечатление. Казалось, что по лицу пробегает судорога. Возможно, что так оно и было. Покой нам только снится, а он давно не спал и был очень беспокойным экземпляром человеческой породы. Словно поймав на себе посторонний взгляд, человек старательно протёр ладонями глаза, помассировал виски и даже прошёлся пятернёй по волосам, приводя себя в порядок. Это мало чего изменило, но после очередного глотка лицо несколько успокоилось, приобретя скорее насмешливое выражение. Тоже не очень доброе.

…..Ничего, если у нас и впрямь все волосы наперечёт, то гореть всем этим гнидам несомненно. Плохо, что и таким, как он сам – там же корячиться. Одним миром все нынче мазаны: равнодушной злобой и подлостью. Эти паразиты хоть не ведают, что творят. Тем, кто бабки делает думать некогда. Нельзя разом служить Господу и маммоне, так они и исключили лишнее. У них один бог – напечатанный на зелёной купюре. Да и не творят они ничего. Что это быдло может творить? Они и слова такого отродясь не слышали. А вот те, кто творили, бога искали, а ответа от него не дождались? Почему?
Лермонтов, чуть ли не кожей ощущавший тонкий мир, с разлитой в нём тоской и безнадёжностью. Ему почему-то угораздило вляпаться в демона. И в результате этой ошибки он чуть ли не рад был завалившему его Мартынову. Такова воля свыше? Или как? Почему явившийся ему ангел оказался падшим?
Пушкин, уеденный паршивыми денежными дрязгами, отупевший от долгов, наделанных, чтобы «сохранить лицо» при своей красавице. Жена была верна, но кой чёрт ему был в этой верности, когда он знал, что в душе она, как и любая баба, предпочла бы светский лоск педрилы Дантеса всей его гениальности. Он наткнулся на пулю чуть ли не с облегчением. Провидение? Фатум? Судьба?
Гоголь сошёл с ума, подох от голода под руководством тупицы духовника. Постясь, в ожидании отсвета свыше, и каждый день с ужасом убеждаясь, что из сумрака вылезают свиные рыла вместо ангельских ликов. Пока он постился, его самого съели отчаяние и страх. Где был Бог? Почему сдох Гоголь, а не наставляющий его в богоискательстве дебил?
Высоцкий допился и сторчался. Есенин вздёрнулся. Маяковский пальнул в большую голову. Почему они погибли молодыми? Почему Творец не дал им белый билет, освобождающий от дрязг, подлости, и ужасов этой жизни? Их же ещё и склоняют нынче все эти новоявленные правдолюбы: мол, сами виноваты; оказались слабы, да ещё и повинны в иудином грехе.
Иуда – это из вопросов вопрос. Пётр, когда предавал, так от растерянности и страха. Жути на него нагнали. Все по углам щеманули, как тараканы, а он вслед попёрся. Последний герой. Ну а когда дело запахло керосином, то тут он струхнул. Симон ведь был рыбаком, небогатым разумом и законопослушным. Обыкновенный человек, слабый, хотя и упёртый. Камнем его сделали. Он больше на строительный раствор походил. Долго месить надо было. Вывалишь потом – бесформенная куча. Но уж если в форму зальёшь, выдержишь те самые три дня и три ночи, то и станет камнем, на котором созидай и уже не сдвинешь.
Иуда рыбаком не был. Он был малым расчётливым и неглупым. Братия ему полковую кассу доверила. И не просто так, а учитывая способности и умения. Надо полагать, что и в честности не сомневались. Поводов не было. Не таким уж он был и амбициозным. Камнем пообещали стать не ему, сидеть по обе стороны от Царя он не набивался, в отличии от некоторых, «особенно любимых» Обещания пойти вслед, вплоть до смерти, не давал. Зачем ему эта паршивая тридцатка понадобилась, если у него на руках был весь нал? Ну и сдёрнул бы потихоньку со всеми сбережениями, когда жареным запахло. Ан нет! Пошёл и сдал со всеми потрохами.
Думается так, что он просто форсировал события. Пытался создать прецедент. Убедиться окончательно, что перед ним именно Тот, а не очередной блаженненький. По его разумению должно было произойти чудо. Легионы ангелов с небес, восторг масс и остальные точки над «и» Не деньги ему были нужны, а подтверждение собственной гипотезы. Он ведь Христа любил, и не зря предал его именно «целованием» Бога любил в Христе, а жертвой не видел. А когда увидел, что вместо чудного прославления невинного человека уродуют, то пришёл, и деньги этому заиндевевшему в подлости священству под ноги кинул. Рисковал. За такое хамство могли спокойно рядом распнуть. Даже пикантно получилось бы. Но эти ублюдки плечами пожали, а денежки подняли и вложили в недвижимость по всей букве закона….

Человек смотрел в огонь, и маленькими глоточками прихлёбывал из бутылки. Пьяные флюиды перемежались с горячими волнами из торжествующе ревущей печи. По крыше отчаянно лупил дождь, а погружённая в густую тьму комната периодически освящалась фотовспышками молний, создающими причудливое сочетание резких теней, эффектных и пугающих одновременно. Появившись на миг, они снова тонули в непролазном мраке напряжённых углов и угрожающем треске небесных разломов. Он ощущал себя странно больным, приятно издыхающим. Мысль перекатывалась в черепной скороварке, размягчаясь, развариваясь, отставая от твёрдой основы. Бульон становился всё гуще, жирнее, наваристей, напитываясь мозгом, сочащемся из грубо обрубленной с двух сторон основы сознания. От прошлого и будущего. Твёрдый кусок безвременья с остатками разума, шматом эмоций и слоем жирной, жёлтой, безумной усталости по всему срезу. Больной тряхнул головой, не понимая, где заканчивается пьяная мысль, и начинается галлюцинация. Иуда, мозг, мясо…

…По некой версии «чрево его расселось, и внутренности изверглись» Что ж, могло быть и такое. Времена были жёсткие. Перо в бок, а мясо в реку. Могли и фарисеи достать, не стерпев наглой выходки с деньгами. С ним могло произойти всё что угодно. Он остался один, как перст. Не мог же он пойти разыскивать попрятавшихся по углам трусов и неверующих! Не мог. Пётр, со свойственной ему припадочной решимостью, сунул бы в бок острый рыбацкий нож, мучаясь стыдом за собственную трусость. Стал бы его слушать «любимый ученик»? Или брат его Яков? Или Филипп, так до последней минуты и не понимавший, кто моет ему ноги? Может, ему поверил бы Фома, который не способен был верить ничему, чего нельзя было потрогать? Господи, да Мария с Саломией выцарапали бы ему глаза, он оглох бы от их визгу, а толку то! Не к кому ему было идти с покаянием и вполне может статься, что дотянулся до него некий богоносец кривым куском дамасской стали.
Вероятнее же всё-таки, что он и впрямь удавился. Именно это ему и ставят в вину. Не покаялся, не стал ждать, пока порешат, а сам решил проблему. А в чём он мог каяться? Простите, но в него ни много, ни мало – сам Сатана вошёл. Он же был в безумии, в трансе. И деяние его предопределено было изначально. Учитель не раз говорил, что «так должно быть». Он так и понял: должно быть так, а не иначе. Чтоб явилась слава – должно предать в руки тайной полиции, а затем всё само собой и прирастёт: и рай пищный, и осанна в вышних. Без провокатора в революции нельзя. Кто же знал, что все разбегутся, а на легионы ангелов можно не рассчитывать?
Иуда был не трус. Деньги на пол храма бросил с расчётом. Думал, иереи взорвутся от подобного хамства, и самого его причешут по полной программе. Учителя тогда повязали, но не осудили. Иуда рисковал своим здоровьем ещё до судилища, до бичевания, до Голгофы. Он хотел на суд. Там бы, у Пилата, он повторил, что пролил невинную кровь. Повторил, глядя в глаза Тому, кого предал. Сам пострадал бы за ложный донос, а Учитель… Учитель простил бы Иуду. Только он один и мог бы его простить, но именно Он предрёк ему горькую участь.
Да, он удавился. И тоже «повис на древе» Тоже стал проклят, как и все, кто на этих деревьях висел до него. Повис ещё до суда и казни. Какой бес вошёл в него на сей раз? Бес невероятного одиночества, поражающего ум. Он понял, что был предназначен на роль предателя, на всеобщее поругание, проклятье, непонимание и ненависть. На отверженность и одиночество. Когда он шёл на предательство, то всё это понимал, и пошёл, веруя в чудо милосердия, но не веря в безумную жестокость промысла. А теперь он убедился, что промысел невероятно жесток, а милосердие и надежду скоро бичуют и распнут. Этого он не выдержал. Пошёл, и удавился от бессмысленности своей миссии, от бессилия разума и смерти веры. Его бога должны были распять. В кого он мог теперь верить? Уходя в роковую ночь после указания Учителя, вручившего ему горькое причастие, он, единственный из всех, ни сном, ни духом не ведал о грядущем воскресении. Информация прошла мимо него. Если бы он слышал! Он бы не повесился, а первый побежал бы в Галилею встретить Воскресшего, и вместе с покаянными слезами излить свою радость. Он бы не копался в ранах, подобно Фоме, он бы сразу опознал таинственного провожатого на пути в Эммаус. Но он не знал, он не получил обетования. И умер от отчаяния, стыда и горя. Разум предал его, а веры он уже не имел. Проклятье! Что мог сделать этот несчастный Иуда, когда понял, что по неведомому человеческому разумению промыслу ему уготована такая неблаговидная роль?! Что Бог отверг его ещё до рождения?! Вся жизнь оказалась опрокинутой навзничь: «Лучше бы было ему не рождаться»! Уж конечно! Но ведь он родился не сам. И был призван, найден, выбран… Учитель знал, что уготовано Иуде, но Иуда-то не знал!
Вот, стал притчей во языцах, отродьем, нежитью. А мы сейчас все такие. Ничуть не лучше. Только умнее. Поторговались бы насчёт цены. И уж конечно -- ничего бы не вернули. Он, как и остальные одиннадцать, всё оставил, чтобы идти за Тобой. Мы за тобою не пойдём, хоть озолоти. Скажи спасибо, что мы о тебе вспоминаем по праздникам и не особенно докучаем просьбами. Потому что не верим ни хрена. Да и помощь от Тебя какая-то странная: попросишь одного, а получишь – туши свет, сливай воду. Лучше уж и не надо нам, разойдёмся по-хорошему. Никто и никому ничего не должен. Квиты. Ты нас на крест не зовёшь, мы Тебя не распинаем…..

Человек хрюкнул, радуясь достигнутому прогрессу в отношениях с Абсолютом. Сделал могучий глоток, и, со внезапным для самого себя энтузиазмом, накинулся на еду. Прикончил банку, подчистую выбрал соус хлебной коркой, и взялся за вторую. Жрал быстро, сопя и чавкая, но так же внезапно отвалился, икнул и задумчиво уставился в Красный угол. Никакой божницы не было. Густая тьма скрывала пустоту, наполненную присутствием чего-то, отчего становилось тоскливо и стыдно до безобразия. Ничего нет, но…Что-то есть, есть, разрази меня гром!
Грянуло так сочно и многослойно, что изба присела. Из предательской тьмы вдруг с шелестом метнулась какая-то тварь и зарылась в волосах. С брезгливой яростью он хлопнул по копошащейся гадине, и на пол сочно плюхнула большая ночная бабочка. «Мёртвая голова» Лапки нервно сучили в предсмертной тоске. Ёжась от омерзения, он взял жирный мохнатый трупик и бросил в огонь. Живое недавно тельце скрутило так шустро и ярко, что спину передёрнуло взаимной мукой. Он перекрестился и выпил водки. Сразу полбанки. Давясь и захлёбываясь. Шумно выдохнул в гудящий пламенеющий зёв лежанки и замер в тоскливом предчувствии недоброго прихода. Пьяная волна медленно и неотвратимо катила из пока ещё нерассевшегося чрева, угрожающий шум достиг окраин мозга, сердце съёжилось в ожидании… Вот, вот она! «Большая волна», способная сбить, снести, разломить с тихим костным треском больное сознание. Именно так – с тошнотворным хрустом в глубинах черепа, теменью в глазах и ударом поддых от души и с разворотом. Человек с тупой ненавистью глядел в печь…

И хрустнуло! В печи. Ткнуло в морду несговорчивым жаром, мотнуло, кинуло ввысь …
Он выключился, как свет.