Шизоff : Комплекс Иуды - 2

2

«Если свет, который в тебе – тьма, то какова же тьма?»
Евангелие(любое)

А включился уже в мешке. Мешке для мусора. Не в жалком пакете, с трудом натянутом на больную голову, нет! В паскудном погребальном балахоне из высокопрочного пластика. Плотного, как злость и чёрного, как безысходность. Неловко смятое тело набрякло, осклизло в вонючем ацетоновом поту. Подступающее удушье выворачивало из орбит бесполезные в непролазном мраке глаза. По спине тихим гадом скользнул ужас. Вот и всё. Амба. Пациент скорее мёртв, чем… Не-е-ет!
Засуетился как вошь, упёрся локтями-коленями, взвизгнул и дёрнулся. Раз! Раз! Ну ещё разик! Ну ещё… Бах! – и выдрался. На белый свет? Как бы ни так! Света не было, была темень. Абсолютно пустой, безграничный, равнодушный мрак. Внутри тесного мешка ещё хотелось бороться, сопротивляться, надеяться… Здесь бороться было уже не с кем и не за чем. Приехали. Ни пространства, ни времени; ни желания, ни сил. Это не мешок, это космос.
Кто из нас в розовом детстве не хотел в космос? Все хотели. Кто попал? Не все. Утешьтесь, деточки – все, все там будем. В кромешной тьме, холоде и невесомости. Здравствуй, вакуум!
Молчит вакуум, не реагирует на приветствие внешняя тьма. Нечего таращить панически вылезшие глазки. Не на что их таращить. И ножками нечего сучить, и ручонками мельтешить вслепую. Обмерли и отнялись вдруг ручки и ножки в безрадостном отсутствии земного притяжения и точки приложения сил. Нету точки, и сил нету. Сам вдруг стал математической точкой, абсолютной условностью, бездонным нулём, по самое нехочу набитым сознанием. Ни коридора тебе, с манящим вдали благодушным и ласковым светом. Ни блаженной синевы. Ни шестикрылых серафимов, ни чумазых пакостников с вилами и сковородками. Ничего. Тьма, пустота, холод.
Одиночество. Сколько времени прошло? Чушь! Здесь нет времени. Нет пространства. Нет материи. А ощущение холода есть. Холодно до боли, холодно обжигающе. Безбрежный океан жидкого азота. Откуда берётся боль в напрочь отмороженном, несуществующем теле? Фантомная боль? У некоторых инвалидов до самой смерти болели ампутированные конечности. В том мире это называлось феноменом. Гиперчуствительностью. Удивительной странностью. Трагической индивидуальной особенностью. Оказалось -- банальная норма. Для всех? Кого -- всех? Никого нет. Настолько никого, что появись какой-никакой распроклятый чёрт, воткни ему в фантомную задницу ржавые вилы – он бы был рад. Он облобызал бы рогатую харю, он был бы счастлив поперхнуться воплем, тонущем в бульканье разорванных в крике гланд, под сухой треск идущих по швам челюстных связок. «Да, там нету крючьев» Прав был Фёдор Михалыч. Крючьев нет.
Есть боль. Та, самая паскудная из всех разновидностей боли: сердечная боль в отсутствии сердца. Неуёмное, нарастающее, тоскливое томление, не способное взорваться благословенным инфарктом. Скрученная безнадёжным отчаянием душа, в наглой геометрической прогрессии бесконечности ужимающаяся до нуля, и дальше, дальше, дальше… В бескрайнее царство отрицательных величин – страшных параметров распада личности, критериев ухода в не ограниченное уже ни чем и ни кем безобразие.
Да, да, да! Здесь исчезает не только подобие. Здесь распыляется образ. И не только свой собственный. Пусть даже ты сам уже и в отсутствии тела – пусть! Пусть расплывается представление и дробится на антиатомы память. Пусть представление о себе уже сходно с самосознанием осьминога, паука, глиста или вируса. Пусть! Даже с отсутствием антропоморфности можно смириться. Но как смириться с отсутствием всего? Где оно, колесо Сансары, грубо переехавшее меня поперёк?! Где этот трижды проклятый, невнятно безмятежный буддизм, с его горестным предчувствием очередного воплощения, хоть бы даже и в теле ползучего гада?! Или это и есть эта самая сучья нирвана, китайский рай, парадиз для мыслящих термитов?
Вопросы, вопросы, вопросы. Бессмысленно мычащие, глупо и нервно блеющие, ноющие зубной болью в отмороженных мраком областях несуществующего мозга. Беззвучный до звона в ушах, надрывный до одури крик души…. Души! Но ведь душа то есть! Ведь должен быть хоть в чём-то смысл? Плевать на тело, начхать на мозг, но душа, душа то – бессмертна! Раз чувствует боль – значит живёт. Коли страдает, то не напрасно. Муки рождения, за которыми должен появиться свет.
Света не появилось. Но появилось нечто странное. Ощущение взгляда. И не одного, а многих, прорезающих тьму взглядов. Наполненных тем самым смыслом, но неприятных в своём равнодушном, холодно-изучающем, препарирующем качестве. Он предстоял перед «ангелом исполненным очей», непостижимым существом, наполнявшем это пространство. Оно было неподвластно законам восприятия, мышления и логики. Можно было только принять его как данность, отказываясь от привычных критериев познания. Надо было смириться и ждать. Потрясённый разум умолк. И разом пришло понимание. Стало ясно, что света не будет. Что сочувствия и любви в этих взглядах не проскользнёт даже мельком. Что этими невидимыми очами, раскиданными непостижимым узорочьем по всем шести крыльям его личного серафима, он невидящим взором прозирает самого себя. Оттого так немил этот взор, что способен только отражать миллионами чуждых хрусталиков его собственную душевную тьму, лишённую даже призрачной капельки света. Он увидел себя истинно. Таким как есть. Отяжелевшей -- в неискреннем страдании, в горькой муке, в неправедной самости – чёрной душевной дырой, засосавшей в себя весь свет, аннигилирующей и веру, и надежду, и любовь. Страшная в своей правдивости космогония. «По вере вашей, по делам вашим» Апофеоз свободы воли.
Как же это, Господи, как?! Ведь было и во мне что-то светлое, было?! Где же оно? Хоть проблеск, намёк, отсвет…. За что же тогда? Что нужно сделать такого страшного, нечеловеческого, дикого?! Кто я? Чем я стал? Чем я был, Вседержитель, если Ты меня так? Пусть меня уже и нету совсем, но ты-то есть! Признаю, каюсь, винюсь. Заслужил, принимаю. Только одно объясни: за что именно? Если ты Судья, то где суд? Кто обвинитель, где слушание? Где…

И тут вселенная развернулась как свиток.
И с грозным шелестом развернулись крылья
И все глаза посмотрели разом и со всех сторон.
И в глаза и в спину одновременно.
И он разом посмотрел в эти глаза.
И понял.
И почувствовал.
И увидел.

…глаза, в которых уже поселилась совсем недетская боль. «Сынок, я должна идти. Веди себя хорошо. – Ты скоро заберёшь меня отсюда? – Скоро, сынок, скоро» А оказалось не скоро...
… и плакала просто от страха, а он успокаивал, гладил по спине-руке-ноге, в душе радуясь за то, что всё так удачно получается. Ну какой, нафиг, ребёнок, когда им самим-то ещё…
… сидели, пили чай, не смея посмотреть в глаза друг другу. А милейший Моисей Ааронович( Голубушка, не волнуйтесь! Вы молодая, крепкая женщина, стыдно вам так… Ну, тужтесь, тужтесь! Вот молодец!) в это время стоял на цыпочках у зелёной казённой стены, из заплывшего глаза с кровью выползала слеза, а в дважды сломанное ухо вползало неслыханное: «согласно показаниям вашей пациентки и соседки, а также её мужа…» Непривычно опустевшая кухня напоминала морг…
… «Я вышла замуж за неудачника, но мне это всё – вот уже где! Я хочу жить сейчас. И с нормальным мужиком, понял?! Я бы ещё сто лет тебе изменяла, а ты даже не заметил бы, идиот! Ты же ничтожество…» …
… «стрелку забили с ним в люксе. «Казачьи бани» -- Зачэм прыятеля падставляешь, а? – Какой он мне приятель? Партнёр. А я ещё жить хочу, Мага. – Адын приедет? – Один… мы с тобой договоримся? – Дагаваримся, дагаваримся, дарагой. Ты же самый умный, да?»…
… старик профессор смотрел на фотографию. С неё улыбался такой знакомый, такой талантливый, самый, наверное талантливый его ученик. Какие руки, Господи, какие пальцы! Куда ты смотрел, Всемогущий, когда эти руки выпустили гриф и надорвали свежую колоду, будь они прокляты, эти карты! Лучше бы умер, а он считает, что живёт! Мог бы стать вторым Хейфицем, а стал…И это он принимает за жизнь?!…
… барабанил пальцами по столешнице. Встал, нервно прошёлся по комнате. Налил, выпил. Взвизгнул телефон: Груз принят. Деньги переведены. Аллах акбар. Издевается, чурка! Целый взвод под нож за эти грёбаные стволы! Молодые всё ребята. Зло дёрнул камуфляжный ворот. А что делать?! Не стать ему генералом, а жить то хочется! И у него сын есть! Да и не один он такой, не он выдумал всё это, есть и повыше него мыслители. Сука он, гадина... Помянуть ребят…
…года три, сказал врач, не больше. Это и до сорока не протянуть. Если не пить – протянешь. Да на кой она хрен, такая жизнь? Какой, в задницу, талант?! Кому сейчас нужны таланты? Он налил до краёв и с отвращением выпил…
… «Папа, не уходи! – Ничего, доча, ничего. Папа просто поживёт отдельно, пока с мамой не помирится. – Ты ко мне будешь приходить, будешь? – Буду, буду… – Всё время? – Ну конечно, глупенькая, я же тебя люблю. Не плачь. – Скоро? – Скоро, конечно, скоро» Обещал он и ей, клялся и себе. Но уже спускаясь по лестнице, знал, что это ложь, что совсем не скоро, а может быть никогда…
…детям одеть нечего! Художник он! Так продавай, продавай! Где деньги-то?! Нету?! – Что, что я могу сделать, Маша? Нету заказов, клиентов нет, понимаешь?! Потерпи, и хуже бывало, что ты взвилась то? – Детей не было, детей! Раз не покупают – значит, бездарь! Иди грузчиком, охранником, кем угодно – мне всё равно, кем ты будешь. Другие работают, но они мужики, а ты… -- А тебе только деньги важны? Человек тебе… -- Да мне наплевать, какой ты человек, наплевать! Не можешь быть как все – скатертью дорога, никто не держит…
… лёгонький гробик чавкнул о жидкое дно. Местечко дешёвенькое, мокрое. Уж слишком долго болела маманя, поиздержался он на врачей, на лекарства. За всё плати нынче. Да и неудобно так, на другом конце города. Приезжал нечасто, зато как радовалась-то! Три раз приезжал, не считая последнего…Гхм… Три раза и пару кило апельсинов. Вот и вся история болезни. Ну что ж – немолодая была, срок вышел. Что Я мог?…

Это бред. Тяжёлый горячечный бред некрореалиста. При чём тут Я? Где тут про меня? Нет, было, что-то узнал, но тут же захлебнулся в потоке картинок, с которых похожие на животных персонажи исповедовали своё малодушие, подлость и хамство. Нет, это всё не то…Не дают послежизненной одиночки за трусость и врождённую нестройность чувств. Но почему же тогда, по какому праву, вся эта мразь нагло, панибратски бесстыже лупится мне в глаза? Зачем мне их вшивые, тошнотворные исповеди? Кто я им? Что меня с ними объединяет? Почему я спрашиваю об этом, если уже сам догадался? Да, да! Дошло до меня, Отче, хоть я Тебе уже, кажется, и не сын. Предатели все, Павлики Морозовы, Иуды. Но ведь все по-разному: он так, я – этак. Убивают -- и то по-разному. Кто с отягчающими, кто в состоянии аффекта. Предают тоже кто-как и почему: один -- потому, что садист; другой просто жлоб по жизни, а третья – дура с одной извилиной. Как же равнять-то? Каким аршином? Ты видишь, что я уже не способен думать. Я чувствую твою правоту всей своей несуществующей кожей. Но я так и не услышал: почему Твой суд так суров и нелицеприятен? В чём тайна?
Я уже не отдавал себе отчёта в происходящем. Видел ли я наяву весь этот удушливый хеппенинг, был ли сам участником парада уродов, галлюцинировал, или сам был чьей-то галлюцинацией. Теперь у меня создавалось ощущение, что сознание превратилось в безразмерный дисплей существующий только в двух измерениях. По чёрному полю нескончаемым снегопадом валился поток символов, скрывающих спасительную, такую нужную мне информацию. Но для прочтения был нужен ключ, а вот его то как раз я и не мог нащупать в этой плоской темени. Его? Вот именно – Его! Он – и есть ключ, Альфа и Омега, вопрос и ответ, жизнь и сме… Стоп! Он по определению – исключительно жизнь, и притом – вечная. Он не убивает. И Вечно Живое -- тоже убить нельзя. А вот предать – можно. И тем самым отвернуться от жизни. Боже! Как всё удивительно, страшно, и…. невероятно просто! Не сумел понять, разочаровался в отсутствии смысла, нагадил из зависти, покривил душой, обиделся, просто испугался – и отвернулся, чтоб не видеть. В вечную смерть и муку. Не ведаешь, что творишь, беснуешься, боишься, мучаешься, в бессильной тоске требуешь ответов, а надо -- просить о помощи! В том то и дело, что все могут просто попросить, но не все хотят. Когда предаёшь, то предаёшь лучшее в себе. И сразу начинаешь бояться, что уже не простят. Замыкаешься, прячешься, уходишь. Равняешь по себе. А ведь простить можно даже врага. Можно. Стоит только покаяться и попросить. Но не хочется. Стыдно. И за первым нераскаянным предательством непременно последует другое, ещё худшее. С каждым разом отчаяния будет всё больше, раскаяния всё меньше, и наконец дело доходит до бунта против жалких остатков бога в себе. И тогда на смену жизни приходит наихудший вид похоти: утончённое наслаждение от собственной подлости, от созерцательного, щекотливого, сексуального почти отвращения к себе, от глубочайшего самоопускания в себя, как в бездонный и страшный колодец. Это уже предсмертная судорога. Нетерпеливое и слабое существо человек. Не имея опыта вечности, он устаёт даже от собственной персоны. И в припадке горделивого самоуничижения совершает последнее предательство. Отказывается от жизни, так и не успев понять, что эта его горделивая поза – лишь малодушная глупость не успевшего дорасти до человека жалкого человекоподобного существа. Заартачиться, упереться рогом в гордую самость, поставить всю жизнь на испокон веков битую карту собственного Я. Извивается самобытная и неповторимая личность, кусает свой собственный хвост в бессилии и злобе, шипит, щерится пугливо и ненавидяще на весь белый свет из под своей коряги, из под камня, из тёмного сырого угла. Дьявол явился в образе змея. Почему? Потому, что кроме остального, присущего ей убожества, змея ещё и не слышит. А Бог, он – Слово. Всю жизнь нам остаётся только прислушаться, или уж если слишком туги на ухо – попросить. Попросить повторить погромче, объяснить, подбодрить, обнадёжить. Нет, не просит надменный дурак, не сознавая, что всё больше и больше теряет богоподобие, становясь похожим на холодного ползучего гада. Предаёт Бога в себе, отворачивается, уползает. А уж коли себя, такого хорошего, не щадишь, то остальных – просто ни за что не считаешь. Всё надеешься извернуться и сбросить жгущую совестью кожу, явиться в новой неописуемой красе… Но ведь это дожить надо, а вокруг все такие же. Тоже очень умные, жадные, трусливые, и завистливые. Посмотришь окрест: одни гады. Никому верить нельзя, никто не поможет, все враги. Их что ли просить? Таких-то, да жалеть? С какого-такого перепугу?! Они меня что: не предадут? Ещё как! Свою, свою шкуру надо спасать, а чужой можно и пожертвовать – так уж срослось. Да и не предательство это в большинстве случаев, а так… мелочь. Не бывает мелочей. Из ничтожного семечка вырастает разлапистый сибирский кедр. Зёрнышко ничтожной лжи, предательства, подлости так же легко даёт могучие всходы, особенно упав в обильно сдобренную дерьмом почву. А во всех нас столько дерьма, дорогие мои! Тут не кедр, тут реликтовая сосна, секвойя вымахает. Ходим, как слепые дураки, по жизненному кругу вокруг этого необъятного, недоброго древа; удивляемся, что конца не видать и всё одно и то же; и подыхаем в конце концов в его изножье, становясь тем самым удобрением. Некоторые, наиболее амбициозные, так те по этому древу карабкаются. Кто его за древо жизни принимает, кто за древо познания. Тот дурачок упал с сука материального благополучия, тот за сухую ветвь научного прогресса ухватился, этот по тонкой и скользкой ветви творческой самобытности вниз соскользнул. Хуже всего тем, кто других сбрасывая попутно, на макушку власти вскарабкался. Здесь так высоко, страшно и неуютно, особенно когда любой следующий кандидат одним неловким движением столкнёт тебя, и уж тут ухнешься – мама не горюй! Растёт, растёт подлое дерево. Непрерывно и обильно удобряется гадкий реликт. Страшно, страшно! А когда страшно – просить надо: «Папа, уведи меня отсюда! Сними с сука, пока я ещё не высоко залез, а то мне себя страшно, Родитель» Не хотят просить больные на голову дети своего Милосердного и Терпеливого Папу. Мне, однако, так жутко стало, что я попрошу. Кажется поздно уже, но я попробую…

Было бы желание. Просить не пришлось. Цифровой водопад на ментальном экране дёрнулся, мигнул, и из крепко закрученной комбинации знаков съёжился в пристальную, конкретно багровую точку. Я впился в неё всем своим, условно и неведомо как существующим, сознанием, понимая, что это точка радикального перелома. Дверь, ведущая или в окончательное никуда, или в спасительное куда-то. Некто с чувством поддал в дверь с той стороны, и в шумноразвороченный проём ворвался жаркий спасительный свет.

Что космос? А вот в Рай кто-нибудь попадал? Имеете представление о полном и всеобъемлющем счастье? Я имею.

Человек улыбался глуповатой улыбкой в радостно подвывающую печь. По горячему лицу текли кажущиеся холодными слёзы. Что-то внутри порвалось с радостным всхлипом, и он непроизвольно протёк расслабленной душой. Хмельная свинцовая мгла улетучилась без остатка. Сколько времени он отсутствовал? По ощущению – вечность. По факту – несколько ничтожных мгновений. Еловое поленце, звонким выстрелом отправившее его в небытие, жизнерадостно зашлось белым огненным гребнем по развороченному боку. Только-только пошло. На полу всё ещё тлел сиганувший навстречу судьбе уголёк, который он поленился раздавить, пребывая в нетрезвой и злобной пассивности. Он ни на йоту не изменил позы, и кажется, даже свежий сивушный пузырь так и не успел ещё рассосаться в обиженно сжавшемся пищеводе. «У Него тысяча лет, как один день» Поистине так. Боже, как мила эта отсыревшая руина, эта треснувшая печь, весь этот перекошенный душный мирок! Света немного, тепла чуток, но какое доброе запустение! Жив курилка, а большего и не надо. «С милым рай в шалаше». Да тут рай и без милого, настолько сам себе стал мил и дорог, выдравшись из сиюминутной инфернальной командировки. До того хорошо, что и пить не хочется, думать не хочется, выморозило напрочь надрывную достоевщину. Умыли тебя ушатом холодных помоев, окунули в бездонную отстойную яму, до краёв полную ледяной смердящей жижей из проклятых вопросов, лживых ответов и прочих продуктов распада драгоценной человеческой личности… И вытащили на свет божий, отпустили, спасли! Чего ещё надо тебе, чадо? Иди, и не греши больше. Не требуй лишнего, не убивайся попусту, не мучай задницу неразрешимым, не вгрызайся в то, обо что сломаешь зубы и вывернешь челюсти. Живи, человек, и не сомневайся, что ты не один, что тебе помогут. И не стесняйся просить о помощи. У всех у нас много от Иуды, не был он уникумом, а был вылеплен из того же самого, по тем же госстандартам. Вон их сколько смотрело холодным земноводным взором из тьмы! Тот больше, тот меньше, но все напроказничали, и каждый за каждого виноват. Потому все в одном месте и оказались, по одной статье пошли: предательство, отягчённое нежеланием каяться и запирательством вплоть до смерти. Иуда – просто название расстрельной статьи, а попасть под неё может каждый.
…Эх, Иуда, Иуда… Трусом ты оказался, когда понял, чего натворил. Страшно стало тебе жить, до острой душевной диареи страшно. Себя убоялся. Человеков убоялся, расплаты. А ведь Пётр после своих подвигов сам бы на тебя глаз не посмел поднять, а при встрече на другую сторону улицы перешёл бы… Впрочем, возможно, что этого ты боялся ещё больше. Горд и глуп ты оказался, Иуда. Совесть со страхом перепутал, и вход с выходом. Недалёкий рыбак из Галилеи дождался, попросил, и окаменел на века и тысячелетия замковым камнем ведущих в жизнь ворот. А ты надумал себе со страху всякого, чего, может, и не было бы вовсе, и ничего умнее не изобрёл, как повиснуть на суку безвольно обделавшейся в предсмертном ужасе кучей. Ты же понимал, как всё это некрасиво, куда гордость то подевалась, а? Или всё-таки гордость? Показать страшную силу души и мощь раскаяния? «Пусть все видят» Ну, увидели: не эстетично. Омерзительно. Гадливо. Глупо. Ладно, испугался ты бывшим друзьям в ноги кинуться, пусть! Пошёл бы в храм, там преклонил главу, прощения у Того Самого попросил. Может и шепнул бы он тебе чего в ночной тиши? Надоумил, куда податься, чтобы Кой-Кого встретить, вполне возможно, что и раньше всей остальной компании. А ты попёрся деньги под ноги кидать. Всё красивые жесты. Не оценили долгополые твоего актёрского мастерства, а ты и вовсе усох мозгами от обиды. Пошёл и вздёрнулся, не подумав и не попросив. Худо, для тебя худо получилось! Да и для всех нас, по твоей милости. Ведь покайся именно ты, прости именно тебя Тот, кого ты предал – и возможно, что в мире исчезло бы много отчаяния, страха и безнадёжности. Если уж такое можно простить, то поистине нет пределов надежде и вере, а они родные сёстры любви. Один Бог знает, что бы могло произойти с тобою и с миром, найди ты силы дожить до очной ставки с преданным. Один Он ведает, кем бы ты стал пройдя через такое падение. По твоей вине Он пережил смерть тела, и доказал бессмертие души. Ты же умер ещё до смерти тела, невольно став отцом многочисленного племени самонадеянных недоумков, только думающих, что они живы и здравствуют. Покайся ты тогда, и вполне возможно, что расстреливающих меня в сени смертной глаз было бы намного меньше. Не зыркнул бы налитый желтым безумием глаз Ван-Гога, ни похмельно слезящийся глаз Лотрека, Довлатова, Галича, Цветаевой; не было бы сузившихся чернушных зрачков целой плеяды молодых талантливых жмуриков от искусства – миллионной команды намеренно вогнавших себя в гроб. А уж пистолетом, петлёй, иглой или рюмкой… Не было бы этих убитых очей – не было бы и миллиардов не столь уникальных, но светлых глаз, с обожанием глядевших на их вдохновенное безумие, с желанием повторить, уподобиться, стать причастным. Не туда смотрит человек, горькое причастие он принимает…

Счастливый человек незаметно уплывал в мыслетворчество. Вынырнув в мир, он, ещё напитанный ощущением несомненного чуда, ещё улыбающийся – уже шевелил губами, морщил лоб, покачивал кудлатой башкой в такт внутреннему монологу. Ухнуло чудом, да только и чуда уже не достаточно в наше время. Даже чудо для нас, нынешних богоносцев – скоропортящийся продукт. И под задумчивый шелест праведных мыслей, под удаляющийся беззлобный уже грозовой рокот, под нежное тепло угасающего пещного буйства – рука непроизвольно, но цепко легла на горлышко. И от этого привычного рукопожатия он вдруг дёрнулся, как испуганная лошадь, протянуло жёстким гребнем по загривку, сморщилось в подбрюшье, и бешено задробило выше и слева. Господи боже, да что же он делает?! И тут ему с необыкновенной ясностью настучало из сердца промежь висков: «Не думать ты приехал, а подыхать. Напиться, и прогнать по единственной сохранившейся жиле всю ту дрянь, что заныкана под подкладкой. Неважный ты фармацевт, да трусливый вдобавок. Думал, дурачок, что одна боль от другой отличается, что одна смерть другой легче. Уговаривал себя, что и причина есть, и поводов, как грязи. И неверить пытался, и метафизику свою сгородил, стремясь убежать от того, что доподлинно знал и отчего корячило тебя всю жизнь. Ты увидел. Ты убедился. Теперь выбирай. Ляг, поспи, а утром подыши воздухом. Походи босиком по траве. И будь проще. Тебе нужно-то – один лишь вопрос решить, один выбор сделать. Решать, а не думать. Думы твои известные, и к чему они ведут – тоже известно. Ты увидел лишь образ тьмы. Впечатлило? А есть и тьма. Но есть и свет. И если эти хоромы тебе раем пригрезились, то погляди с утречка на солнце, и прикинь, что это лишь тень, плохонькая копия, опытный образец. И жизнь твоя – временная работа, испытательный срок. Живи, работай, не прогуливай, не пей. Ну а организация у нас честная, и при достойной работе – быстрый карьерный рост и достойное вознаграждение. Только не беги впереди паровоза. И не стесняйся помощи попросить -- всегда пожалуйста. Приляг, дружок, отдохни. Будет день – будет пища. Ты же видел, как мало нужно-то для счастья? Один раз правильно выбрать. Всё, спи…»
Он опять будто проснулся. Наваждение какое-то. Брал он в руки бутылку, или… Нет, так нельзя! Этак и впрямь сдвинешься, а тогда и вовсе никакого выбора делать не придётся. Хотя…
Человек поднял бутылку, задумчиво измерил взглядом ещё вполне серьёзный остаток, а затем решительно вскрыл и выплеснул всю красоту в затухающую лежанку. Ух, лепота! Еле рожу успел отнять: так весело полыхнуло палёное горючее. Стало легко и весело, а потому и упитанный квадратик фольги, извлечённый из укромного уголка ветровки, столь же непринуждённо подвергся огненному погребению. Он с улыбкой следил, как сгорает солидная сумма, выложенная за пропуск в иные миры. Да и зачем оно теперь? Имею честь, видали виды. Грянувший в лежанке фейерверк приказал долго жить, и недавняя кремация останков неправедной жизни напоминала о себе россыпью рдеющих звёздочек в тёмном провале печурки. Внезапно он осознал неимоверную усталость, довольную отрешённость и пустоту. Превозмогая себя, двинул нервно скрежетнувшую кровать вплотную к нагретому боку лежанки, и, кинув в изголовье рюкзак, тяжело осел на протухший матрац. С минуту он сидел неподвижно, а затем грузно повалился набок, поймал спиной ласковую тёплую волну, глубоко вздохнул, и через мгновенье уже спал под затихающий шум по крыше.