Lord of the Flies : Pe moriturus, te salutante.

Загнанный зверь, раненый раб.
Еще секунда и скажет "Убей!"
перст императора.
Святой судьбе не прекословь:
Воет толпа, чувствует кровь.
Не стоит скорби ни жен, ни друзей
Жизнь гладиатора -
КОЛИЗЕЙ!*

* * *
А кто я был тогда? Вонючий гинеколог!
Теперь же я как будто бы воскрес:
Теперь я профессиональный египтолог,
Хотя очко порвали на фашистский крест.**

Ближайший продуктовый магазин носил громкое название «Кооператив «Сфинкс». Что у лавки, торговавшей паленым бухлом, сгубившим невероятное количество народа, было общего с настоящим сфинксом, не ведал никто, хотя алкоголики, постоянно толпившиеся возле «Сфинкса» в очереди за подзарядкой, в большинстве своем действительно были похожи на высушенные египетские мумии. Душно в магазине было так, как в самых глубоких камерах пирамиды Тутанхамона, а в углах и на полках со скудной провизией скопилась поистине доисторическая пыль. Какие-то многолетние наслоения и подозрительные потеки на стенах производили впечатление довольно мрачное и ассоциировались у Минета Ссыглера с тленом и смертью. Удушье и мрачнейшие мысли, навеянные жестоким сивушным похмельем, вызвали такую дурноту, что Минет Ссыглер, второпях рассчитавшись за скудные бухло и харч, пулей выскочил из ненавистного «Сфинкса», прямо к ожидавшим его снаружи друзьям - Муне Жозлу и Кате Диверсантке. Минета тошнило, голова кружилась, и потребовалось поистине нечеловеческое усилие, чтобы протянуть им небольшой пакет.

Внезапно подул порыв прохладного весеннего ветра, и в голове у Минета что-то щелкнуло. Жгучее солнце прикрыло небольшое облачко, прохладный ветерок подул со стороны Нила, который все никак не хотел разливаться, и надсмотрщику, изнуренному не менее, чем его подопечные, стало немного легче. Толпа невольников, с натугой тащившая из каменоломен к строящейся пирамиде огромный каменный блок, не продвинулась ни на локоть, и Ссыглер решил поработать плетью.
- Арбайтен, хуерыги поганые! – заорал Минет, и острый конец бича прочертил по черным спинам покорных рабов глубокие красные борозды…

Ярко светило солнце, и на открытом плацу не было ни намека на тень. Обершарфюрер Ссыглер смотрел на жалкий оркестрик, который в двух шагах от него фальшиво лабал бравурный марш. В руке он сжимал рукоять хлыста, которой нервно постукивал по голенищу сапога. Ему было жарко, форма пропиталась потом, однако устав не позволял расстегнуть даже самую верхнюю пуговицу.
- Шнеллер, шнеллер, свиньи! - донеслось сзади, и Ссыглер оглянулся. Через плац трусила на «дезинфекцию» толпа голых истощенных зеков, напоминавших египетские мумии. Их гнали потные, орущие и раскрасневшиеся Мюнце, толстожопая сука-роттенфюрер Катрина, которую они вдвоем с шарфюрером Мюнце периодически поебывали, да еще пара сослуживцев в форме, имен которых Ссыглер даже и не знал... Тут труба выдала такой фальшивый звук, что обершарфюрера аж передернуло. С яростью обернувшись, он уставился в бледное лицо музыканта, по которому катились крупные капли пота. Несчастный «розовый треугольник» продолжал дудеть, но в его глазах читался неподдельный ужас перед начальством – как известно, ему подобные были натурами артистичными и обладали тонкой душевной организацией.
- Шайсе, блядь, идиот! – не помня себя, заорал Ссыглер и замахнулся на небритого трубача в полосатой лагерной робе…

- Ты охуел что ли, ебут тебя налево? - прервал наваждение дребезжащий вопль Жозла, который еле успел перехватить руку Минета и выхватить из нее пакет. – Разбил бы, хуйло!
- Попиздовали быстрей отсюда, – раздался прокуренный голос Кати. – Заебал ты, пидорасина сонная! Попалят нас ща! – повернулась она к Минету.
- Куда, бля? – спросил Муня.
- В «Колизей», нахуй! В "Бухенвальд" ебучий! Куда ж еще… - ответила Катя Диверсантка, выпустив из волосатых ноздрей вонючий сигаретный дым.
Ссыглер протер глаза и тупо огляделся, ничего не понимая. Несмотря на утро, солнышко припекало, на тротуаре валялся мусор, а неподалеку мигал синим ментовский «бобик», периодически подбиравший налакавшихся «египтян» наиболее приличного вида.
- Бля, гестаповцы ебучие, айнс, цвай – полицай, бля! - пробормотал прихуевший Минет, в голове которого водоворотом проносились, тут же улетучиваясь, обрывки странного видения.
- Уф, бля, нахуй, - Ссыглер сплюнул под ноги и шумно выдохнул. – А таки попиздярили в «Колизей», а?

Почему местный заброшенный летний "Зеленый театр" в народе прозвали "Колизеем", было понятно - совсем не так, как со «Сфинксом». Склон изгибался полукругом, и в этой выемке амфитеатром располагались прогнившие остовы скамеек, с которых под любым углом можно было обозревать сцену, превратившуюся ныне в груду ржавой арматуры и трухлявого разноцветного хлама, высушенного солнцем. Превратившийся в свалку, «Колизей» был неизменным местом сборища бомжей, сторчавшихся, но все никак не подохнущих престарелых хиппи, «египтян»-алкашей и прочей маргинальной швали. Останки скамеек и сцены укрылись буйным вечнозеленым вьюном толщиной с палец, словно пришедшим из юрской эпохи; из зарослей виднелись кучи разбитых бутылок и грязных консервных банок; невыносимо воняли обильно рассыпанные по «Колизею» смрадные груды собачьего и человечьего говна, среди которых вяло шевелились жирные коты и псы и неподвижно лежали грязные и оборванные бичи. В общем, «Зеленый театр» переживал далеко не лучшие времена, однако, при всей своей мерзости, у «Колизея» имелось одно очень важное преимущество: на его территории можно было средь бела дня безнаказанно ужраться, обоссаться и обрыгаться, не боясь ментов, которые сюда заходить просто брезговали. А тут, как раз, наконец-то наступили теплые деньки. Хотелось оставить вонючую ссыглеровскую нору и забухать от всей души - на лоне природы, дыша свежим весенним воздухом.

- Ёбаный твой рот! – простонал Минет, перелезая через ограду, увенчанную приваренными острыми ржавыми пиками в целях обороны от бомжей. Между ними местами была натянута ржавая колючая проволока, ввиду чего, а также, видимо, из-за мрачности места, "Зеленый театр" имел и второе название - "Бухенвальд". Входа не было, вернее, он был наглухо завален грудами строительного мусора, и поэтому приходилось рвать штаны об эти пики и "колючку". Это счастье, по жребию, почему-то постоянно выпадало Ссыглеру, который должен был с величайшей аккуратностью принимать пакет с провизией: самой дешевой водкой в бутылках с жестяными крышечками и скудной жратвой из «Сфинкса».
- Ты, бля, хуйло стоеросовое! – заботливо предостерег Муня. – Провиант не угондонь, мудень!
- Хуй соси! – ответил Минет, трясущимися синими руками принимая не такой уж и тяжелый пакет.
- Ну ты, пиздося, шевелись что ли, бля! – пропыхтел Жозел, подсаживая пытавшуюся перелезть Катю под толстую жопу. Юбка опустилась и оделась Муне на голову, и на него вдруг пахнуло застарелой вонью гнилых креветок и прочими амбре, да так, что перехватило дыхание.
- Щас пердну! – прохихикала Катя.
- Я те, блядь, пердну, блядюга ебучая, - сказал со злостью Жозел и наконец-то смог вздохнуть. Катя уже стояла на верхней планке ограды, и теперь эстафету должен был принять Ссыглер. Диверсантка перелезла через острые шипы, прямо в трясущиеся ссыглеровские объятия, однако Минет ее не удержал, и та грохнулась об землю, больно ударив ногу.
- Ах ты, сука, пиздюк малохуйный, хуесос косорукий! – орала Катюха, притопывая на одной ноге и потирая ушибленное колено.
- Нихуя, - криво ухмыльнулся Минет, - щас вылечим, нахуй! Анестезию тебе хуйнем, блядь!
Последним через опасную ограду перебрался Муня Жозел.

Отыскав среди засранных джунглей и вяло шевелившихся на солнышке бомжей, собак и торчков свободное место, компания с удобством расположилась среди вожделенной «природы». Было жарковато, но троицу трясло, как от озноба – сказывалась сивуха, выпитая вчерашним вечером.
- Ну, бля, погнали! - сказал, наконец, Ссыглер, поднимая пластиковый стаканчик. Первый прошел с большим трудом, но, пожевав «египетских» продуктов, они решили немедленно повторить. И вот, опустошив по два полных стаканчика, которые Муня называл «педесюлечками», друзья постепенно почувствовали себя вполне удовлетворительно: тепло разлилось по жилам, прошли озноб и спазмы в горле. И тут, поддавшись эйфории, Муня хрипло и фальшиво запел:

Смотри, какая красота —
Кругом озёра и леса.
Природа, блядь, природа, блядь природа!
И портят эту красоту,
Сюда примчавшись на ходу
Тунеядцы, блядь, моральные уроды!

Размякший Ссыглер неожиданно захотел поболтать с друзьями, хоть раньше и казалось, что и говорить-то особо не было о чем.
- Колизей, сука, бля, хуезей! – начал разговор Минет.
- Чего, бля? Какой еще хуизей, нахуй?
- Колизей… Бля, прям как Мавзолей, сука…
- Вы бы налили лучше, ленинцы, блять, ебучие! Мавозолей, бля, хуйзолей, - вмешалась в беседу Катя.
- Молчи, пизда!
- Сам усохни, уебище лысое, хуй бальзамированный, блядь! – разошлась Диверсантка и трясущейся рукой налила всем по третей, чуть не разлив на землю пойло с запахом керосина. – Держи крепче, уёбыш недоделанный!

Друзья опрокинули в себя по третьей, и Минет скомандовал перекур. Солнце начало ощутимо припекать, и безмятежно лежавшие по всей территории «Колизея» тела зашевелились. У Минета снова закружилась голова, и он глубже втянул вонючий дым своей папироски. От этого стало еще хуже, к горлу подкатила тошнота, Ссыглер закашлялся, бросил окурок и проблевался на мокрую землю, отвернувшись от друзей. Стало чуть легче, однако накатившая дурнота и ощущение, что он находится где-то в другом месте: то ли в вонючем "Сфинксе", то ли в Египте, то ли на плацу, то ли где-то еще, не оставили его.
- Кончай блевать, блядь, ты взгляни, чё творится-то!
Ссыглер обернулся и увидел, как один из бомжей, раньше других оживший от солнышка, стянул с себя невообразимо драные трусы и, вывалив почерневший от грязи хуй, принялся судорожно его теребить. Добившись вялого «стояка», бич подполз к мирно похрапывавшему рядом себе подобному, и принялся сдергивать с грязных, в коростах и струпьях, ног, отвратительные рваные лохмотья.
- Фу, блядь, пидорасня хуева! – сказал Минет, которого от дальнейшего зрелища затошнило еще сильней.
- Гы-ы-ы, а этот - красавчик, на тебя похож!
- Ебало заткни и не пизди, сука! – зло ответил Минет.

Жозел разлил по четвертой, все выпили, и у Ссыглера голова закружилась еще больше. Пытаясь найти позу, в которой было бы не так плохо, он посмотрел на пронзительно лазурное небо, на ослепительно белые плиты и колонны, и окинул взглядом массу людей в ниспадавших одеждах, которые, встав со своих каменных сидений, бурно аплодировали и что-то громко кричали. Ссыглер тоже встал и захлопал в ладошки, как вдруг все исчезло. Кроме пьяных друзей, куч мусора и ленивых тел в лохмотьях, вокруг больше не было никого и ничего.
- Ишь, бля! Не понравилось ему, сука! Гы!
- А может он тоже, как и мы, пидорасов не любит, блядь?
Изрядно осоловевший Минет тупо глядел в ту сторону: первый бомж все же содрал тряпье и, дроча одной рукой, другой обхватил не менее черный член сотоварища-бича и потянул его в свой гнилозубый рот. Когда губы коснулись головки, спящий проснулся и резко вскочил.
- Ин-на, блядь, на! – заорал он и наотмашь врезал хуесосу по лицу. – А, сука, блять! На! А-а-а-бля-а-а! – и он начал бить дружка по мордасам резкими и жестокими ударами.
Жертва предпринимала вялые попытки защититься, но безуспешно – морда хлюпала и хрустела под ударами страшного долговязого бородача в лохмотьях, который так и не натянул свои штаны: его грязный хуй болтался, словно маятник. В дробыдан бухие Катя и Муня ржали, пошатываясь и тыча в поединщиков пальцами, а Ссыглеру стало плохо совсем.
- Эй, бля! Я на этого ставлю! – краем уха услышал Минет хриплый Катин голосок, и тут в его глазах потемнело окончательно.

Вокруг себя Ссыглер видел только бесконечный черный космос, а внутри головы, отдаваясь раскатами боли, звенел дребезжащий голос, который отвратительным поучающим, менторским тоном вещал: «Гомосексуализм был вполне характерен для античных народов, можно сказать, был нормой – вспомните, к примеру, Александра и Гефестиона. Равно как и бесчеловечная, звериная жестокость, проявлявшаяся в пытках и казнях тех времен, а также, в особенности, в так называемых боях гладиаторов...»

Фелляций Уринарий встряхнулся, потряс головой и широко раскрыл опухшие глаза. Он присел, откинувшись на каменную спинку: в голове проносились, улетучиваясь, жалкие обрывки мимолетного кошмарного видения. Через некоторое время тошнота и головная боль, которые были вызваны, видимо, шумом и дрянным вином, хвала Юпитеру Громовержцу и Либеру-Вакху, постепенно отпустили.
«А может, просто голову напекло? И не в вине истина?» - задумался Уринарий, пытаясь понять причину секундного помутнения его ума. Фелляций погладил лысину и потрогал жирное брюхо, в котором что-то урчало. Сияло солнце, и безоблачное голубое небо поражало чистотой; светлый лик Аполлона отражался в сверкавших белизной колоннах, барельефах и плитах, на которые граждане, правда, иногда поплевывали. А на арене внизу высокий полуголый варвар-бородач, весь в крови, пытался, отбросив гладиус, прикончить безоружного и ослабевшего соперника, низкорослого галла, голыми руками. Толпа бесновалась и свистела, тыкая большими пальцами в пол, а Уринарию исход поединка был и так ясен и неинтересен. Ему стало скучно.
- Диверсия, еще вина! – приказал Фелляций своей некрасивой и толстозадой рабыне, по прозванию Диверсия Вагиналия, которую он все же, иногда, вместе со своим другом Мунием, поебывал.
- Vae victis, vae victis, бля! – орал и подпрыгивал стоявший рядом Муний.
- Non vagina, non Cohors Rubra, - брюзгливо ответствовал на этот всплеск восторга Уринарий, но Муний, который был целиком там, на арене, его и не услышал.
- Ну что, друг мой, - отхлебнув разбавленной кислой бурды, обратился Фелляций к Мунию, следившему за схваткой, в отличие от Уринария, с неподдельным интересом, и похлопал его по плечу. – Пора. Теперь нас ждут термы.

* - "Ария"
** - «Сектор Газа».

©2008 Написано в соавторстве: Mizanthrope&Lord of the Flies